лаки страйк и собака по имени Вальхалла

Джерарда нет четвёртые сутки. Вообще-то он тут: лежит на пожухлом матрасе, упирает затылок в изголовье кровати, вроде как (еле как) дышит, оттягивает резинку на запястье и апатично её отпускает. Та звонко щёлкает. Бац, бац. Как скакалка по щепке. Каждые семь секунд. Бессмысленно, бесперебойно. Вообще-то его нет: он не хочет открывать глаза, вставать, есть клубничные капкейки, реагировать на объятия, болтать, слушать дурацкие песни, прыгать с кровати на спину Фрэнка. Он не хочет спасаться. И долго о чём-то размышляет. Фрэнк упирается локтями в склизкую раковину, крошит в пальцах засохший браслет. Жмурится. Говорит: — Не хочу обидеть, но тебе, кажется, нужна помощь. — Не хочу обидеть, но тебе, кажется, стоит заткнуться. Глаза чешутся. Фрэнк ненароком опрокидывает стакан с тюбиком бальзама, ножницами, что щедро запятнаны краской, и кисточками. Нет, правда случайно. Ему не обидно. В голосе Джерарда нет ни капли озлобленности — уже четвёртые сутки. «Мы здесь застряли. Это моя, блять, вина». Они настырно занимаются самопереработкой: Фрэнк красит прядь волос токсичной краской и находит футболку с динозавриком за один доллар, а Джерард лежит, копается в башке. Или закапывает что-то. От него пахнет кофе и безрадостным концом, а всего каких-то четыре дня назад он источал магию. Но Джерарду почему-то не страшно, поэтому Фрэнк боится за двоих. — Эй, Джи, — впопыхах говорит он, чтобы не взорваться в тишине, — давай посмотрим что-нибудь про вампиров. Ну, не классику, её все видели. Ты ведь смотрел “Twilight”? О другой классике я не в курсе. — Про оборотней. — А? — Давай про оборотней. Нахрен вампиров. — А. Ладно. Фрэнк вываливает из рюкзака диски и рассматривает обложки. Бац, бац. Вымораживающий звук. На запястье наверняка нагноятся красные нитки от каждого щелчка. Фрэнк включает ужастик, стягивает футболку и заваливается рядом с тем, кто, по сути, должен быть Джерардом. Фрэнк просит: — Только не визжи мне в ухо, иначе я обблююсь. И с облегчением чувствует дрожь — Джерард тихонько смеётся. Фрэнк не поспевает за ним. Ему всё кажется, что он плетётся сзади, что он чего-то не видит, не слышит, не чувствует. Кто из них вообще мёртв? Возможно, двадцатипятилетнее проклятие — это не самое ужасающее, что тут, на планете, существует. Возможно, чуть страшнее быть слепым рядом с потенциальным самоубийцей. Фрэнк ведь проебёт момент. Проебёт — и потеряет всё. «Если я, я, тупой Фрэнк Айеро (которого ты случайно встретил кучу недель назад), попрошу тебя остаться, через сколько минут ты возьмёшься за нож?» Вслух только: — Почему оборотни такие смешные? — А я хотел сказать, что вон тот волк похож на меня. — Я тоже. Комната, в которой они тусуются четыре дня, отвратительная. Постиранная одежда развешана по углам, и розоватая майка Джерарда почему-то становится ещё более розовой. Плакаты странных бойзбендов ужасают. Здесь нет мыла, нет полотенец, нет даже шторки для душа, зато есть кем-то забытые мыльные пузыри и дихлофос. И здесь всё ещё нет Джерарда. — Мне скоро двадцать пять, — вспоминает Фрэнк, засыпая. Его щека прижимается к ключице Джерарда. Пахнет кофе и немного разгорающейся магией. — Что подаришь? — Увидишь. — Не лжёшь? Джерард вроде бы смотрит на него. Поблёскивает усталостью и измученностью. Наконец отвечает: — Не лгу. Возможно, надежда — это самое худшее, что существует на планете.           Фрэнк просыпается в темноте. Механически трогает место рядом. Пусто. И холодно. Как он умудрился отрубиться? Одеяло заботливо натянуто по шею, а запястье сдавлено резинкой для волос. Фрэнк кашляет и кашляет, боясь включать мозг. Быть того не может. Почему так одиноко? Постепенно в темноте очерчиваются контуры предметов: одна необычная кружка, другая совершенно обыкновенная, текстильный поводок, высохшие вещи, детские кольца, лапы Вальхаллы, торчащие из-под кровати. Электричество отключено. Дрянное местечко. Фрэнк слышит грохот дождя. Он отдирает себя от подушки и трёт веки, будто бы пытаясь их вспороть. Локти болят.  Быть того не может. Почему так страшно? Спина расклеивается из-за желейного позвоночника, поэтому Фрэнк не может удержаться и падает обратно. Укрывается одеялом с белыми цветочками. На три четверти он состоит из трухи. Игнорирует дым от опалённых костей и босых ступней, ломается пополам, прижимает растрескавшиеся колени к подбородку. В размозжённых ушах лежит вата. Быть того не может. Почему именно так? Когда дают электричество, Фрэнк вздрагивает от осторожного: — Эй, спишь? Чертовщина. Нет, животрепещущая, самая настоящая магия. Он снова здесь. Джерард сидит около кровати, упираясь коленом в пол. Рассматривает Фрэнка. Весь мокрый, в оранжевом свитере крупной вязки, фантастически румяный и поразительно осязаемый. Он хрипло дышит и чем-то гремит. — Сейчас 2:05, ты где был? Что в руках? — Текила, Лаки Страйк и шоколадка. Рюмок нет, будем распивать эту девочку в колпаках из-под зубочисток. — У нас нет рюмок, но есть зубочистки? — Ещё есть зубная нить, паста для отбеливания зубов и антибактериальная фигня для полоскания пасти. А рюмок нет. Точно. Они хоронили в них жучков (в одном из мотелей было жутковатое кладбище) и отправляли восвояси по течению. Как он мог забыть. — Испугался? — виновато спрашивает Джерард. — Ещё раз так сделаешь, я найду тебя и прикончу. — Замётано. Электричество повторно отключают. Фрэнк переодевается в чистое, но мятое, и находит мобильный, а Джерард вытаскивает из рукавов свечи. Расставляет спички в землю, которая тухнет в горшках, и неторопливо зажигает от них фитили. Своеобразно, как всегда. Долго, муторно и классно. — Не хочешь снять свитер? — Это не нужно, — отмахивается Джерард. — Он мокрый. Джерард повторно машет покарябанной рукой и оседает на пол. Немножко нервный, что ли. Конечно, блять, он нервничает, это же очевидно. Фрэнк разливает текилу по колпачками, всё ещё игнорируя дым. — Я весь промок, потому что плавал в озере. Сегодня ужасные звёзды. Фрэнк останавливается и тихо спрашивает: — Почему без меня? — Хотел узнать, что ты почувствуешь. «Когда? Не в смысле — по какой причине, а через сколько дней?» — И что же я почувствую? Джерард чешет кровоточащую мочку уха и наклоняет голову вбок. — Я так и не понял. Я вижу тебя только своими глазами, и жаль, что ты никогда не сможешь посмотреть на себя так. Но мне понравилось лежать под этими ужасными звёздами. Уверен, я бы даже не почувствовал, что утонул. Фрэнк слушает, оттягивает резинку на запястье и осознанно её отпускает. Это, блять, больно. Он делает так трижды и успокаивается. Думает: «Лишь бы успеть доехать до Рэя и Боба, а там найти грёбаного врача, который выпишет таблетки». Они не очень-то напиваются, но темнота в углах начинает искрить без свечек. Текила жжёт дёсны. Фрэнк кладёт ногу на ногу Джерарда, а Джерард упирает локоть в локоть Фрэнка. Оба разучились смеяться ещё четыре дня назад. Оба не знают, где скоро очутятся. Оба не совсем в курсе, что делать дальше. — Джи, что было бы, если бы ты всё-таки был миром? — Не знаю. — Ты — и не знаешь? Джерард водит колпачком по изгибу челюсти, копаясь в себе. Он запутался, по нему видно. Похож на подростка, потому что в оранжевом свитере крупной вязки, с пластиковым браслетом и кольцом, внутри которого картинка годзиллы. Он весь зажимается. Становится меньше и меньше, почти наравне с горошиной. А потом разводит руки и вроде бы улыбается: — Нам нужно крепко и срочно обняться. От Джерарда пахнет кофе, растраченной магией и синяками. И Фрэнк понимает, каково это — не чувствовать, как превращаешься в утопленника. Но всё, чего он хочет — чтобы Джерард поцеловал его первым. Поразительно, с каким оголодавшим остервенением можно сжимать кого-нибудь в руках. Фрэнк лезет к резинке пижамных штанов. А Джерард всё-таки целует его: в расколотую бровь, в распоротый глаз, в язык, в выгоревшие на солнце волосы. Этого мало, и Фрэнк делает так же. Может, этого мало, потому что они слишком влюблены. Может, чего-то не хватает, потому что они странно любят. Или не любят. Это сложное, многогранное чувство. Фрэнк готов идти за Джерардом по пятам и никогда не бросать ровно так же, как и задушить его своими руками. И, кажется, это взаимно. Они испортили друг другу развилки дорог. Фрэнк должен был спокойно шататься по планете в одиночестве, а Джерарда уже давно должно не быть. Отсрочили, напортачили, увязли. И заслужили всякого. Но не сейчас. Потом, когда будет гораздо, гораздо страшнее. — Я намочил свою татуировку в виде зайца, и она стёрлась. — Я нарисую новую, — шепчет Фрэнк, заваливая Джерарда на пол, куда-то на спички, — она будет ещё уродливее, обещаю. Оба какие-то нервные, неуклюжие и бешеные. Джерард ежесекундно делает что-то не так, и Фрэнк распаляется. Как ненормальный, с кадыком, застрявшим в глотке вместо косточки. Руки скользят по наточенным скатам рёбер и по бёдрам.  — Кто-то из нас пролил текилу, — сипло замечает Фрэнк. — Она может загореться от свечки? — Очень, блять, надеюсь. — Как мило. Фрэнк видит всё, но он уже не ребёнок, чтобы запомнить каждую реально важную деталь. Он слышит стон и не чувствует мантру на счастье. Замечает кровь на мочке уха и пропускает беспросветную, виноватую, кошмарную боль во вздохе. В целом Джерарде. Слепец. Если у Джерарда вместо капилляров вшиты хлопковые нитки, то у Фрэнка глаз нет вовсе. Закурить приходится прямо в комнате. Выползать неохота. Шоколадка остаётся нетронутой, и есть в этом что-то сакральное. Или глупое. Есть-то хочется. — Я теперь тоже промок из-за твоего дурацкого свитера, — жалуется Фрэнк, стряхивая пепел в кружку. — А у меня спички в локти впились. — Так тебе и надо. Джерард запрокидывает голову и рассматривает трещины на верхушке стены. Пальцы до привычного сбиты. В них тлеет, осыпаясь, июльская сигарета. — Что-нибудь скажешь? — Ага, — Джерард выдыхает дым через нос. — Я сегодня открыл глаза и подумал: вау, ага, ещё живой. А зачем? Сегодня я не смог ничего. Не понял, что ты почувствуешь, не знаю, зачем проснулся, не в курсе, почему украл текилу и шоколад. Фрэнк ненароком притягивает его к себе, и Джерард напоследок выдыхает: — Я совсем глупым стал. Джерард держится ровно миллисекунду, а потом начинает рыдать. Так они и засыпают: в слезах, ободранные, продрогшие, а под их ногами ютятся раздавленные следы магии. И сегодня ничего не будет хорошо.         Фрэнк просыпается в прохладном сиянии солнца. Неторопливо касается места рядом. Никого. И холодно. На полу валяется одеяло с белыми цветочками, фитили свечей прогорели, около изножья небрежно лежит оранжевый свитер. Фрэнк смотрит на него вечность, прежде чем дотянуться, взять в руку, прижаться к тяжёлому рукаву. Пахнет кофе. Никакой магии. Фрэнк съезжает на половицы, держа ткань у носа. Не двигается. Вальхалла тычет лапой в его ногу со съехавшим на лодыжку носком. — Дурочка, — вяло шепчет он. «Дурак», — отвечает, наверное, Вальхалла. Фрэнк хоронит себя в мотеле на несколько суток. Заказывает пиццу и отдаёт половину собаке. Спит. Рисует на руке, сочиняет припевы, молчит. Спит. И спит. И — спит. А перед тем, как уснуть, читает записку, выпавшую из рукава оранжевого свитера крупной вязки: “будет нечестно, если я ничего тебе не расскажу. меня вернут в саммит, ривер-стрит, 303. белый дом с деревом вишни и собачьей будкой. собаки нет. приходи с апельсиновым мармеладом”.