100 и 1 способ соблазнить блокнот

В липком тумане сна проясняется вполне понятная фигура. Высокая и строгая, с тонкой тростью в правой руке и книжицей в левой. Фигура эта стоит спиной, ничем не выдавая в себе человека. А голос кажется настолько туманным, узнаваемым, неправильным… Негодный мальчишка… Ты не знаешь, что такое дисциплина? Может, тогда моя трость тебе покажет… Ты никчемен. А твоя способность такая же слабая, как и ты… Сопляк, никакого преподавания. Убирайся из моего дома… Куникида открывает глаза и делает глубокий успокаивающий вдох. Слишком часто к нему стал приходить покойный отец. Доппо невольно чувствует на плечах тяжесть тонкой трости, а в ушах звучит чужой голос. Он пришел на его похороны. Куникида стойко выдержал тогда слезы матери, сочувствующие вздохи и причитания, лицемерную похвалу от коллег отца, вереницу людей, которая быстро и одновременно невыносимо долго скользила перед ним. От отца Доппо унаследовал цвет глаз и грубый голос. А еще первый блокнот, который пятилетний мальчик вести совсем не хотел. Но отец тогда четко и ясно дал понять, что мальчик обязан привести свою жизнь в порядок, выполнять указанные предписания и слушаться его. Тогда появился первый пункт в первом блокноте. Слушать отца и не расстраивать мать. Второй пункт гласил вести блокнот ежедневно и придерживаться написанного, чего бы этого не стоило. Третий пункт был простым: не разбрасываться игрушками. Доппо усмехается, потирая уставшие глаза. Третий пункт претерпел самые большие изменения уже в семь лет. Игрушки ушли на второй план, а затем и совсем пропали. В следующую секунду Куникида вдруг осознает, что не дома, не в своей кровати, да и пейзаж кажется пусть и знакомым, но очень-очень отдаленно. Мужчина полностью садится, оглядывает салон, подавляя в себе сонливость. Не находит водителя на положенном месте, да и в раскинувшейся картине за лобовым стеклом знакомой фигуры тоже не наблюдается. Доппо открывает дверцу, соленый бриз тут же пробирается в машину и окутывает фигуру эспера. Он вдыхает глубже аромат свободы и спокойствие снова приходит к нему, особенно когда взгляд выхватывает на открытом багажнике пропавшего. Пару секунд Куникида наблюдает за ней, сонно копающейся в телефоне: рыжие волосы ярким пятном выделяют фигурку даже в темноте, она сидит к нему спиной, не видит, оттого что-то вроде как мурлыкает себе под нос. Ребенок, не иначе, — фыркает про себя эспер. Доппо не хочет пугать ее, потому сначала чуть покашливает, привлекая к себе внимание. Энамото не отзывается. Сидит также, даже когда Куникида подходит совсем близко, заглядывая через плечо в телефон. Заметки. Он хмыкает, в телефоне у Харуко их сотни, девушка просматривает каждую, а затем удаляет, напевая что-то про малыша-акулу. Спустя долгих пять секунд Куникида понимает, что его водитель еще и в наушниках, отчего закатывает глаза и вздыхает. Вот и все разговоры о самообороне. А если маньяк подкрадется так же, как он сейчас? Достаточно просто схватить ее, обезвредить, выбить из колеи, оглушить. На этом жизнь Энамото Харуко закончится, и все потому что она недостаточно внимательна. Куникида легко хватает ее за тонкое запястье, но, на свое удивление, даже толком не понимает, какого черта вдруг девчонка так резко высвобождается из хватки, да еще и берет его самого в этот самый захват. Может, его кошмары повлияли на реакцию или Куникида еще не до конца проснулся, но от неожиданности позволяет заломить свои руки за спину, да грудью почти впечататься в заднюю дверцу машины. — Ты напугал! — возмущается высоким голосом Энамото, тут же делая шаг назад. — Неплохо, — удовлетворенно кивает Куникида, разворачиваясь к девушке лицом. Она бледнее, чем обычно, и явно замерзла. Наушники болтаются где-то на земле, а сама Энамото смотрится крайне комично, даже с посиневшими трясущимися губами. Доппо не разглядывает румянец, девушка быстро собирается, отворачивается и начинает говорить-говорить-говорить, неловко отвлекать и стараться выглядеть крайне грозной, собранной, профессиональной. — Сколько я проспал? — Доппо пару раз моргает, в надежде, что часы его обманывают. — Почти всю ночь, скоро рассвет, видишь? — Харуко указывает на едва начинающее светлеть небо. Куникида тоже замечает, потому следующий вопрос он произносит на тон тише. Ему, правда, неловко. — О, нет-нет, я тоже поспала немного в машине, как только мы приехали. Ну, знаешь, а потом решила встретить рассвет и все такое… не думала, что ты так рано проснешься… Она, кажется, оправдывается. Доппо следит за ее быстрыми движениями, кривой дрожащей улыбкой, и все же ярко выступившем румянце на щеках. — Было бы логичнее разбудить меня сразу после ужина, — ровно выдает он. Энамото смотрит строже, совсем как учительница на прогулявшего урок ученика. Куникида даже невольно отходит, следя одним глазом за тем, как девушка садится в машину. Он делает так же, захлопывает аккуратно дверцу и смотрит прямо. — Ты был слишком уставшим, и я решила тебя не трогать. — Думаешь, спать в машине удобнее, чем дома? Харуко пару раз моргает, набирает в грудь побольше воздуха, а затем резко выдыхает и просто кивает. Ей бы встретить рассвет в тишине, сидя рядом с Куникидой и глядя на прекрасное и по своему уникальное зрелище. Но она не спорит с ним и заводит машину. — Я поведу… — Нет. — она не дает донести до себя логичные доводы, не дает вставить наблюдения по ее состоянию, да и просто заговорить. Нет, значит, нет. Доппо откидывается на спинку, устремляя свой взгляд на дорогу, на светлеющее небо и немного жалеет, что они не встретили рассвет. Цыкает недовольно, что такая чушь вдруг впивается в его мысли не хуже отцовской трости. Он может видеть рассвет хоть каждый день, просто просыпаться вовремя, но… — Тебе часто снятся кошмары? Ее вопрос настигает его не сразу, Доппо даже пару секунд думает, что это игравшее радио издало помехи. — Мне редко снятся сны, — достаточно честно отвечает Куникида. Харуко замолкает, вцепляясь в руль чуточку сильнее. Доппо предпочитает не замечать, сосредоточиться на дороге, но та прыгает и ускользает, потому он берет в руки блокнот и начинает сверять график. Все поломано. Сегодняшний день выпрыгнул из стройного ряда стабильности даже не успев начаться. Доппо пытается залатать его, заполнить по полной, но ручка замирает на чистом кусочке листа, а тихая мелодия, которую начинает мурчать Харуко слева отвлекает. Какая-то детская песенка, он смутно помнит, потому делает пометку. Найти и вспомнить. Автомобиль плавно тормозит на светофоре, когда Куникида захлопывает с нервом блокнот. Почему-то, даже прочитав расписание на сегодня, он смутно помнит его. Доппо ловит себя на мысли, что график этих двух дней совпадает полностью. И следующего тоже, а еще следующего, и дальше, разбавляясь только сопровождением Директора в какие-либо организации и стиркой. Он не любит стирку больше других из домашних занятий. Будто личный ядовитый враг, она затаивается на его пометках в самый неподходящий момент и выстреливает… — Ты в порядке? — голос Харуко отвлекает его от внутреннего созерцания стиральной машины и порошка. — Да, — коротко кивает мужчина, убирая блокнот обратно. Энамото хорошо стирает. Куникида помнит яркую пометку в недрах своего блокнота, помнит, что желтые точки на черной рубашке почти отстирались, помнит, что запах ее тела очень даже сладкий и свежий, напоминающий о… — Приехали, — оповещает девушка и пытается подавить в себе зевок. Пару раз хлопает глазами, глядя точно на него, и все-таки широко зевает. — Я отвезу тебя домой, пока ты не вырубилась, — вздыхает обреченно Куникида. — Нет, я доеду, не беспокойся, — почти что бодрым голосом заявляет Харуко, и, разговаривая с ней по телефону, Куникида, возможно бы, даже поверил. Но не глядя ей в глаза. — Можешь поспать у меня пару часов. — Что? Что? Доппо сам немного шокирован своими словами. Он откашливается, поправляет очки, напуская на себя строгость, и девушка тут же кивает, когда он снова, уже более настойчиво, повторяет. Энамото идет чуть впереди, то и дело потирая уставшие глаза, словно ребенок. Она зевает и едва перебирает ногами, но спина у нее прямая, будто девчонка палку проглотила, и осанка такая ровная-ровная. Его в детстве били по спине, когда Доппо сутулился. Как хозяин квартиры, он везде включает свет, предлагает чай и достает футон и чистое постельное белье, раскладывает и застилает сам, пока Харуко плещется в его ванной. Пару секунд Куникида даже размышляет лечь рядом, но тут же отметает эту мысль. Она жалит его ровно тогда, когда сам Доппо достает блокнот. Одно из пунктов, железобетонных правил в жизни, прописанных аккуратным почерком в разуме самого мужчины. Никаких служебных романов. Его идеальная спутница ни в коем случае не должна работать с ним. Она может быть эспером, да, он не против, но уж точно не сотрудничать ни с их организацией, ни с какой-либо другой. Доппо садится в кресло, листает точно на этот пункт, в списке идеальной девушки он входит в десятку по значимости. — Спасибо за рубашку, правда не думала, что у тебя существуют шорты, но за них тоже спасибо… Энамото подсушивает свои рыжие волосы его полотенцем и все еще благодарит с вымученной улыбкой на губах. В его темной рубашке, из-под которой виднеются мужские спортивные шорты, она кажется слишком мелкой, худощавой, вся выученная Доппо ее сексуальность обретает нотки чего-то… родного? Нормального? — Не за что, — Куникида встает и откладывает блокнот, собираясь в душ. Он бросает быстрый взгляд напоследок, прямо перед тем, как Энамото укладывается на футон, натягивая одеяло на влажную макушку. И не замечает, что оставил свой блокнот открытым.

***

Взгляд скользит всего по трем пунктам. Любопытство въедливо толкает к креслу, где только-только сидел Куникида, к его личному сокровищу. Как и ожидалось, у нашего прагматичного идеалиста все по полочкам даже дома: ни соринки, ни пылинки, а шампуни и гели ровно в ряд стоят. Спать хочется дико, футон манит своей чистотой, потому что ночь, проведенная в машине, была, прямо скажем, так себе. У Доппо кошмары похлеще фильмов ужасов, но он не сознается, и почти всю ночь тихо просил у кого-то то прощения, то жалости. Тряхнув головой, все же сосредотачиваюсь на увиденном. Первый пункт в списке идеала для Куникидушки уже относительно срезает меня с дистанции. Его спутница жизни должна слушать и слушаться его. Второй пункт гласит, что идеал должен иметь крепкие жизненные ориентиры. Зависаю на пару секунд, прикидывая, есть ли в моем арсенале такое. Есть, да, точно. Значит, уже два пункта, вау… Третий заставляет невольно вздрогнуть, перечитывая его снова и снова. … вызывать только глубокое уважение и восхищение. Иные чувства не уместны… Не уместны? Что значит, не уместны? То есть, влюбись он в девушку, он с ней не будет? Какой вздор! Приписка о не раскидываться чувствами особенно ложится на сонный мозг. Не понимаю. Ничего не понимаю. Куникида действительно готов связать свою жизнь с девушкой, которую не сможет любить, но будет уважать? И только? Никаких сантиментов? Или здесь что-то другое… Слышу, как вода в душе перестает литься. Тут же захлопываю блокнот, ныряю под одеяло и затихаю. Слышу шаги, он замирает на пороге комнаты, а затем, забирая свой блокнот, уходит в сторону кухни. Сон как рукой снимает. Строчки так и плывут перед глазами. Зудит где-то в районе грудной клетки уж очень неприятно, будто меня где-то обманули, заставили поверить в какое-то НЛО, неживого человека, пустышку. Когда сон так и не приходит, а запах кофе распространяется по всей квартире, бреду на кухню, застывая у дверей. Пару секунд наблюдаю за тем, как Доппо пьет из большой кружки, скользя безразличным взглядом по открытому блокноту. — Тебе осталось спать пару часов. Я не стану прикрывать твое опоздание на работе. Приходиться выйти из укрытия, осмотреть маленькую чистую кухню и наткнуться на кофемашину взглядом. Та смотрела на меня, я на нее, искра, буря, пора найти кружку. Доппо кидает, что искомый предмет на полке слева, и когда горячая от напитка кружка начинает жечь пальцы, сажусь напротив. Кофе на вкус горький и крепкий, но сахара в него сыпать совсем не хочется. — Я прочитала кое-что, — начинаю очень тихим голосом, когда тишина зазвенела странным уютом и полным непониманием. — Могла просто узнать все от Дазая, — скучающе выдает коллега, потирая двумя пальцами переносицу. — Тебе бы поспать, — перевожу тему, а заодно и взгляд. Куникида закрывает блокнот и отодвигает его на край столешницы, баюкая в руках свою кружку. У него красивые руки: длинные гибкие пальцы и большие ладони, всегда ухоженные, коротко постриженные ногти и сила, что таится в этих руках, меня невероятно притягивает. — Куникида, — голос садится до полушепота, но мужчина прекрасно слышит, потому поднимает взгляд прямо на меня, — твой пункт под номером три. Его лицо становится еще более обреченным, он вздыхает, словно давным-давно устал разъяснять всем одно и то же. — Ты не веришь в любовь или… — Я верю в любовь, Энамото, — обрывает Доппо, ставя кружку на стол. — Потому и не хочу. — Это странно. И неправильно для такого правильного тебя. Кажется всего на мгновение, что он готов засмеяться, но Куникида только вздыхает. Отпивает глоток кофе, обдумывает что-то, решается, и я не вправе его отвлекать. Просто наблюдать, как взгляд из безразличного становится рассеянным. — Мой отец, — начинает говорить Куникида, когда тишина снова становится чем-то правильным, — очень сильно любил мою маму. Она была для него всем, и он, как завороженный, наблюдал за ней до самых последних дней своей жизни. Никогда не повышал голос, никогда не говорил ей о плохом, никогда не оставлял ее одну надолго. Доппо чуть хмурится, сжимая кружку в ладонях крепче. — Она была его жизнью, его религией, его наукой. Я никогда и ни у кого не встречал такого и не поверил бы, если бы не рос в такой семье. Моя мама — самая замечательная женщина, самая добрая и терпеливая. Его губы чуть кривятся в усмешке, и мои делают то же самое. Но разве это не замечательно? Об этом мечтают почти все люди, и жить в такой атмосфере поистине удивительно. Недоумение, видимо, отражается на лице, потому Куникида также тихо и размеренно продолжает чеканить слова. — Они долго не могли завести ребенка. Мама очень хотела дочь, а отец хотел, чтобы мама любила только его. Ни с кем ее не делить и свою любовь тоже. Он полностью отдал ей свои чувства, своё сердце. И мама только смирилась с мыслью о том, что будет жить без детей. Но через пару лет родился я. Тишина, что воцаряется после сказанных слов, становится наказанием. Картинка выстраивается нечеткая, но понятная, оттого приходится запить горечь еще более горьким кофе. — Мама меня очень любила. Она поистине гордилась мной, помогала, выслушивала, не спала по ночам, когда я болел, но поздние роды наложили свой отпечаток на ее здоровье. Еще в моем младенчестве отец понял, что мама теперь не только его. Я сначала не особо понимал, почему он так относится ко мне, но с каждым годом все становилось яснее. Отец запрещал говорить маме о чем-то плохом: о моих разбитых коленках, о драках с одноклассниками, о плохих оценках в начальной школе, о кошмарах, которые стали сниться после первого пробуждения дара. Оказывается, у нас с мамой схожи силы, только она рисовала и не ограничивалась листом бумаги. Куникида прерывается, заглядывая в кружку. Его лицо остается все таким же бесстрастным, но, кажется, он впервые объясняет кому-то этот чертов третий пункт именно так. — Затем отец начал заниматься моим воспитанием. Первый блокнот был от отца и там уже были прописаны некоторые важные пункты. Он начал запрещать говорить маме не только о плохом, обо всем. Мама не понимала, что происходит, а когда случайно видела, как отец наказывал меня, сильно расстраивалась. Тогда он отправил меня в школу-интернат, подальше от глаз. Там я уже понял, почему всё так происходит. Последний раз я видел отца перед тем, как приехать в Йокогаму. Он был крайне против преподавания, а я горел этим. Помочь потерянным детям осознать, что любовь бывает разной. — Твой отец жив? — задаю вопрос тихо-тихо, одними губами. — Нет, он умер за день до того, как я пришел в ВДА. Кажется, его сердце не выдержало, когда я сообщил маме о своих намерениях. Делаю глубокий вдох, чтобы немного успокоиться. Куникида погружен в свои воспоминания, скользит обессиленным взглядом по столу и никак не может зацепиться за что-то. — Я хочу подарить своим детям всю любовь, на которую способен, — неожиданно даже, кажется, для самого себя, выдает Доппо, врезаясь взглядом в собственные руки. Без очков он ведь действительно выглядит моложе. И сейчас, когда лучики рассветного солнца заливают помещение, нежно касаясь его широких плеч и полыхающих золотом волос, я впервые вижу его таким уязвимым. — Всегда должно быть чувство меры, — выдыхаю словно в пустоту, будучи уверенной, что Доппо меня не услышит. — Нельзя ограничить любовь к одному, но зато отдать больше другому. Это так не работает. Если человек по-настоящему умеет любить, он будет любить и свою вторую половинку и детей, которых она подарит. Куникида глубоко вздыхает, улавливаю немного разочарования в его взгляде. — Я знал, что это сложно для понимая… — Вовсе нет, — тут же вспыхиваю, поднимаясь на ноги. — Ты сам сказал, что любовь может быть разной. И я с тобой согласна, полностью. Она может быть и губительной, и исцеляющей, и потребительской, и эгоистичной. Но она нужна, в любом ее проявлении. Твой отец просто не знал чувств меры, он умел любить по-своему и это не значит, что ты такой же. Твой третий пункт просто трусость, боязнь быть как отец… Дыхание сбивается на раз, а эмоции почти застилают взгляд. Передо мной вроде и Куникида сидит, но в то же время я будто вижу кого-то другого. Кажется, я могу обидеть этими словами, ранить и вытащить то, что человек так глубоко хоронил в себе. Но в то же время не могу смириться с его мыслями, принять их полностью, потому что это просто… удобно. — Куникида, — тут же осекаюсь, допивая разом остаток кофе. — Я не должна была, это ведь твои принципы и они… непоколебимы. Тут же вскакиваю на ноги, проходя мимо Куникиды к раковине и отмечая для себя, что он крайне молчалив после своей исповеди. Включаю воду, ополаскиваю кружку и уже прикидываю, что домой я попаду только для того, чтобы переодеться. Отгоняю от себя лишние мысли, особенно те, что норовят еще раз заставить меня извиниться за свои слова. Нет, хватило и одного раза и если Доппо думает, что я сожалею, то да, но только в том, что повысила голос. Так и не нахожу полотенце, и когда оборачиваюсь, чтобы спросить у хозяина квартиры о нехитром куске ткани, врезаюсь носом в чужую мужскую грудь. Гель для душа у него с нотками пряного шоколада, но его я чувствую меньше всего. Не решаюсь поднять взгляд выше, так и замираю где-то в районе ключиц. Надо спросить о полотенце, разрядить обстановку, но мысли бьются в то, что он так близко. Слишком близко, и дышит глубоко и размерено, а еще молчит, слишком громко для меня. Делаю первый шаг сама, закрывая глаза и буквально падая на грудь Доппо. Он легко подхватывает, сжимает в своих объятиях слишком крепко, но это оказывается совсем-совсем не больно. Скорее, нужно. Обвиваю его талию руками, утыкаясь носом в грудь. Его черная рубашка пахнет свежестью и кофе, и хочется просто зарыться в это чувство, провалиться в него и еще раз сказать, точнее уж, тихо прошептать, что не стоит бояться. Куникида также не двигается, но крепко обвивает одной рукой мою талию, а другой плечи, и, как мне кажется, впервые не торопится отпустить. Потому что ему это нужно сейчас куда больше, чем мне. — Не бойся, — все-таки вырывается из легких тихий выдох, о чем я тут же жалею. И, кажется, буду очень жалеть о дальнейших словах, но… — Возможно, это просто не я. Но кто-нибудь, обязательно, встретится тебе на пути, и ты должен его принять, слышишь? Доппо чуть двигает головой, но, если честно, я не особо понимаю, соглашается он так или наоборот. В его объятиях тепло и уютно, и впервые мое сердце не готово выпрыгнуть из груди. Я слышу, как стучит сердце Куникиды и улыбаюсь: мой же моторчик каким-то чудом подстроился точно в такт чужому биению. Пару секунд собираюсь с духом, обнимая его чуть крепче, чем обычно. Нужно собраться, Энамото Харуко, нужно собраться и сделать шаг… Очень нужно постараться отпустить его, дать время и забыть обо всех своих эгоистичных методах. Движения даются с трудом, но Куникида не удерживает. Он легко отпускает, не провожает даже тогда, когда я, переодетая в свою одежду, выхожу в прозрачное раннее утро. Делаю глубокий вдох, ощущая на своих щеках абсолютно неуместную влагу. Вот черт, только этого не хватало. — О-ля-ля, какие гости, — раздается в спину, когда я со второго этажа спускаюсь на первый. Голос Дазая не пугает, я будто знала, что он поджидает, стоя на своем балконе в одном несуразном розовом халате с кружкой чая в руках. Салютует ей, понимающе улыбается и уходит обратно в квартиру, не закрывая дверь. Как проще всего забыть человека? Правильно, вышибить другим человеком. Сажусь в свою машину, поворачиваю ключ в зажигании и открываю все окна, чтобы ветер гулял по салону, как по родному дому. По радио какая-то очередная детская песенка, и остается только выкрутить звук погромче, чтобы мысли заглушить. Они так и орут в ухо о том, что порой невозможно выкинуть того, кто живет у тебя не в бедовой головушке, а в самом сердце.