За что казнили Анну Болейн

Грандиозный вечер в Версале состоялся. Это была благотворительная затея с целью собрать средства на реставрацию дворца. Пришло множество важных персон, и на приеме, который последовал за спектаклем, Дягилев представил меня им всем. Я почти не волновался. Во-первых, мы хорошо подготовились накануне — долго репетировали, как я должен держаться и что говорить, Дягилев заставил меня заучить все титулы и обращения, и я мог не бояться ударить в грязь лицом. Во-вторых, я за время, проведенное в “Русском балете”, привык к обществу сильных мира сего. На первых порах, конечно же, это был кошмар. Я краснел, потел, рассматривал свои ботинки, ковырял носком пол, прятал руки в карманы, в общем, со страху и от смущения совершал все мыслимые оплошности, что ужасно разочаровывало Дягилева, он сердился, отчитывал меня, однако не оставлял надежд сделать из меня достойного спутника и продолжал выводить в свет и позориться вместе со мной. Это принесло плоды: волей-неволей я привык к принцам, принцессам, графам, герцогам, президентам и послам и стал свободнее и увереннее, а правила этикета больше не улетучивались у меня из головы в неподходящий момент. В общем, пожать руку Пуанкаре и другим шишкам и раскланяться с их женами теперь ничего мне не стоило. Меня даже хватило на небольшой разговор. Они, конечно же, спросили, как я стал танцовщиком, и я, с подобающими извинениями за свой французский, рассказал, что я с детства играл на сцене, преимущественно в музыкальных номерах, и для этого брал уроки танца, и однажды в Лондон приехал “Русский балет” и привез свою “Спящую красавицу”, куда меня взяли, чтобы я участвовал в массовых сценах, и я впервые в жизни увидел настоящий балетный спектакль со Спесивцевой и понял, что ничем другим в этой жизни заниматься не хочу. Я набрался смелости и обратился к Дягилеву, чтобы он принял меня в труппу, но тогда это было, разумеется, невозможно, ведь я ничего толком не умел. Дягилев, однако, не отмахнулся от меня, а сказал в утешение, что у меня незаурядные данные и если я буду работать достаточно упорно, то стану настоящим классическим танцовщиком. Он, Дягилев, очень надеется (при этих словах он взял меня за подбородок), что это не последняя наша встреча и что я еще смогу его удивить. Целый год я пахал до изнеможения, у меня все тело болело и ломило, но по прошествии этого года я был готов снова предстать перед Дягилевым и отправился на просмотр во Францию. На этот раз меня приняли, причем не в кордебалет, а сразу на положение солиста. Я скромно умолчал перед Пуанкаре и компанией, как объяснил для себя этот успех поначалу: в такси Дягилев вдруг взял меня за руку, а я не испугался и не отстранился, а догадался ответно пожать ему руку. Мне так хотелось танцевать у него, что я не только за ручки был готов подержаться, а и отдаться ему прямо в такси, если бы он пожелал. Лишь со временем я начал понимать, чего стою на самом деле. У Дягилева в труппе со времен Нижинского не было танцовщика-звезды. Некоторые были изумительно хороши, но лишь в современных новаторских балетах, имелись также классически выученные ребята, которые, однако, ничего из себя не представляли, и только в моем лице Дягилев наконец-то получил настоящего premier danseur. Для меня возобновили “Дафниса и Хлою” — балет, который танцевали Карсавина и Нижинский и который после их ухода исчез из репертуара. Со временем ко мне должны были перейти и другие партии из золотого века “Русского балета”, которые до сих пор некому было танцевать. Я особенно надеялся на “Видение розы”. В нынешнем сезоне, правда, не случилось, но в следующем я всерьез рассчитывал на это. Да, мне пора было двигаться дальше — уже не в качестве протеже Дягилева, а в качестве его звезды. Похоже, что он и сам стал в последнее время понемногу приходить к этой мысли. В тот вечер на приеме, когда мы наконец-то отделались от Пуанкаре и прочих, он похвалил меня за то, как хорошо я держался, — и вдруг прибавил с грустью: — Ты взрослеешь, Патрик. Ты становишься… мужчиной. Значила ли эта реплика, что он готовился отпустить меня? Признаки этого я наблюдал в последние дни во всем. Он все меньше нуждался в моем обществе. Раньше я должен был находиться при нем каждую свободную минуту, теперь же он все чаще отправлял меня заняться чем-нибудь душеполезным в одиночестве. Возможно, он был просто занят, но я связывал это охлаждение с появлением на горизонте Сержа. На репетициях я замечал, как Дягилев ищет взглядом кого-то — явно не меня. Вот и сейчас он быстро оставил меня, посоветовав развлекаться, и отправился высматривать кого-то поверх голов, благо, солидный рост ему позволял. Я отошел подальше к окну, достал свою записную книжку с карандашом и занялся важнейшим делом — стал записывать, пока не забыл, в каких туалетах сегодня на приеме были дамы. Это нужно было для очередного письма маме. Она всегда требовала от меня подробных описаний туалетов и драгоценностей и была бы страшно разочарована, если бы хоть одно мое письмо обошлось без них. Вдруг кто-то встал рядом у окна. Я обернулся и увидел Сержа, невероятно элегантного в вечернем костюме. Его гладко зачесанные волосы блестели от бриолина как черное зеркало. Я никак не ожидал его встретить. Вообще-то на приемы позволялось приходить всем артистам независимо от их положения, но на практике не все пользовались этим правом, потому что требовались вечерние костюмы, которых почти ни у кого не было, особенно у кордебалета, вечно выживающего впроголодь. Откуда, интересно, вечерний костюм у Сержа? Неужели Дягилев уже приодел его? — Красивый у тебя костюм, — заметил я. — Спасибо, но это не костюм, — засмеялся Серж. — Брюки я одолжил у Лапицкого, смокинг — у Красина (мне пришлось укоротить рукава, он меня убьет!), галстук — у Славинского и так далее. И вот я здесь! В самом деле, если присмотреться, можно было заметить, что детали костюма сшиты из разного материала и не составляют единого комплекта, но так пристально вглядываться могут только снобы, помешанные на тряпках. Нормальные же люди видели только красоту, которая могла облагородить самый невзрачный наряд. — Ловко ты, — восхитился я. — Я бы никогда не додумался. — Уж конечно, додумался бы, — улыбнулся Серж, рассеяно расправляя замявшуюся пыльную портьеру. — Тебе просто нет нужды так изворачиваться. — Стоит ли нам вот так болтать на виду у всех? — я оглядел залу, полную пьющих шампанское гостей. Кое-кто из труппы тоже был здесь, не говоря уж о Дягилеве, у которого могли бы возникнуть вопросы, если бы он увидел нас вместе. — Конечно, не стоит, но я должен тебе рассказать, что сейчас произошло. Я подошел к Сергею Павловичу и попросил у него сегодняшнюю программку на память. — Серж медленно облизнул верхнюю губу. — А он ответил: “Очень хорошо, Лифарь, зайдите завтра вечером ко мне в отель, и я дам вам программку”. — Хм, — ответил я. — Поздравляю. Не думал, что это случится так скоро. — Я тоже не думал. Теперь мне кажется, что это слишком уж скоро. — И очень хорошо. Покончим с этим дельцем поскорее. Удачи тебе. Уверен, что ты не подкачаешь. — Я хлопнул Сержа по плечу и отошел прочь. Перед близящимся поворотом в судьбе я вдруг ощутил некоторое смятение и еще раз задумался о том, все ли верно я рассчитал и не совершаю ли ошибку, уступая свое положение так легко. Но по всему выходило, что мое волнение беспочвенно. На днях я подписал контракт с “Русским балетом” на следующий сезон. Конечно, ничто не мешало Дягилеву расторгнуть его в любой момент, но зачем бы ему это делать, ведь ему по-прежнему нужен premier danseur, ему нужно мое имя на афишах, оно привлекает публику, а я не собираюсь портить с ним отношения и делать так, чтобы гнев перевесил для него соображения выгоды, как это было с Нижинским. Это он оставит меня, а не я его. Мне, может быть, еще удастся стребовать с него отступные, ведь он и щедр, и заботлив, если его не злить, конечно, а я не стану его злить. Но даже без отступных я не останусь внакладе, ведь я получу свободу, а я уже успел почувствовать, какая это великая ценность. Когда мы возвращались уже поздно ночью в Париж в автомобиле, Дягилев был в прекрасном настроении, что едва ли объяснялось одним лишь успехом нашего спектакля в Версале, потому что был не только доволен, но еще и мечтателен и немного рассеян. В отеле поцеловал меня в лоб, посоветовал отдохнуть как следует, ведь завтра у меня много репетиций, и отправился в свой номер. Весь следующий день я его не видел, пока мы не встретились за чаем. Ритуал пятичасового чаепития был учрежден Дягилевым ради меня. Пили чай обычно мы втроем — он, я и Кохно. Я не знал русского, Кохно не владел английским, поэтому разговор за столом велся по-французски, но я все равно старался в нем не участвовать и только пил чай и улыбался, верный своему обыкновению изображать глухонемого. Не помню, говорил ли я, что Кохно тоже весьма хорош собой? Его роковую, декадентскую красоту как будто нарисовал Бердслей. Однако привлекателен он не был, скорее, производил отталкивающее впечатление. Я не мог отделаться от подозрения — бредового, но такого непоколебимого подозрения, будто я однажды видел это своими глазами, — что его тело под элегантным костюмом покрыто змеиной чешуей, а в штанах прячется скорпионье жало. Дягилев, надо думать, был в полном отчаянии, когда затащил его в постель, а может, стал жертвой любовной магии. В любом случае, это было до моего появления. В настоящее же время Кохно находился в нашем серале на положении любимой султанши — дьявольски умной суки, из чьих покоев стража регулярно выносит трупы отравленных или задушенных шелковым шнурком рабынь, придворных и даже неугодных наследников, а повелитель к ней ходит не столько за любовными утехами, сколько за мудрым советом, ибо она одна в целом мире его понимает — или, по крайней мере, такое впечатление она умело создает. Итак, в теплой душевной компании мы пили чай, когда Дягилев вдруг сказал самым приветливым и дружелюбным тоном, на какой был способен: — Что ж, молодые люди, скоро мы покинем Париж. Вам, конечно же, хочется развеяться напоследок. Сходите куда-нибудь вечером. — И он протянул нам чек. — Вы разве не пойдете с нами, Сергей Павлович? — уточнил Кохно. Взять чек он не спешил, и это пришлось сделать мне. — Ты шутишь, мой дорогой? — благодушно удивился Дягилев. — Нет, это не для меня. Я, конечно, сразу понял, почему он настолько хочет избавиться от нас обоих именно этим вечером, что готов отпустить нас не куда-нибудь, а развлекаться, причем снабдив средствами, расход которых никогда не сможет проконтролировать. Но Кохно, даже не зная того, что знал я, чувствовал: что-то не так. — Ах, у меня целый день не прекращается головная боль, — пожаловался он, приложив кончики пальцев к вискам. — Пожалуй, я останусь. Лучше лягу сегодня пораньше. — Не будь таким невежей, — Дягилев был непреклонен. — Патрику нужна компания, ему будет скучно одному. Мне не нужна была никакая компания, тем более, компания Кохно, но я с энтузиазмом кивнул. Интересно, согласится ли он, если я предложу разойтись в разные стороны и развлекаться по отдельности? Ему наверняка тоже есть, чем заняться, раз уж выпала такая возможность. — Но мы же выезжаем в Мадрид только на следующей неделе, — напомнил Кохно. — Отчего мы должны прощаться с Парижем именно сейчас? Дягилев бросил ему пару слов по-русски и поднялся из-за стола, давая понять, что обсуждение окончено и решение принято. — Что происходит? — осведомился у меня Кохно, едва патрон нас покинул. Я выразительно пожал плечами и помотал головой, давая понять, что если бы даже знал, то нипочем не смог бы объяснить. — Вы можете сколько угодно делать вид, будто не знаете французского, — прошипел Кохно, — но я слышал вчера собственными ушами, как вы болтаете с Пуанкаре. Отрицать это было глупо, и я смущенно сознался: — Я просто стесняюсь говорить… — Есть чего стесняться, — согласился Кохно, — произношение у вас ужасное. Но это все неважно. Что за фантазии у Сергея Павловича, скажите мне? — Может быть, он просто хочет, чтобы мы повеселились? — я наивно захлопал глазами. Кохно даже не удостоил ответом этакую глупость. — Вы ничего не замечали в последнее время? — Нет… — Вам совсем-совсем неинтересно, что все это значит? По моему спокойствию он мог, пожалуй, догадаться, что я тоже имею отношение к происходящему, и я решил прикинуться просто беспечным фаталистом и еще раз пожал плечами: — Что толку гадать? Это ничего не изменит. Даже если он действительно что-то задумал, то все равно сделает это. Ну так что, мы идем? — Куда? — Веселиться. — Вы как хотите, — фыркнул Кохно, — а я остаюсь. — Но он ведь сказал… — Мне все равно. Я останусь и все выясню. Я прикусил губу. Мне хотелось пойти и поразвлечься, я уже настроился. — Он будет сердиться, — осторожно сказал я. — Если узнает. — Я лучше сделаю, как он сказал. Кохно глядел на меня с презрением. — Если вы не будете сами отстаивать свои интересы, это не сделает никто другой. — Я уверен, что о моих интересах лучше всех позаботится месье Дягилев, — ответил я с достоинством. Я должен был спешить: надо было еще обналичить чек, пока банки не закрылись. Меня немного беспокоило, что Кохно решил остаться, пронаблюдать за происходящим и, возможно, принять решительные меры, и я на всякий случай отправил телеграмму Сержу, в которой предупредил его, чтобы был начеку. Больше я ничего не мог сделать, да и не считал нужным. Если у Сержа выгорит - хорошо, не выгорит - я, по крайней мере, хорошо проведу время с благословения патрона. Спускаясь в помпезный холл отеля, я не удержался и прокатился по перилам парадной лестницы, спрыгнул с них, прокрутил пируэт на глазах изумленной публики - и убежал.