За что казнили Анну Болейн

Никогда в жизни я не веселился так, как в ту ночь в Париже. У меня были полные карманы франков. Я был молод, хорош собой и известен. Кто-то из компании американцев, с которыми я познакомился в баре на набережной Монтебелло, спросил меня: “Вы случайно не актер или кто-то вроде? Ваше лицо кажется знакомым”. Единственное, о чем я сожалею, так это о плотном тумане, в котором потонули все события той ночи. В памяти лишь чудом задержались отдельные сцены. Огромная, до самого потолка башня из бокалов шампанского на сдвинутых столах. Я танцую на стойке бара. Я нюхаю кокаин почему-то в дамской уборной. Уверен, что в промежутках между этими событиями происходило еще много интересного, но, к своему отчаянию, ничего не помню. Больше всего мне хотелось бы знать, кем был тот парень, в чьей постели я проснулся на рассвете, где я его подцепил, как его звали и что в точности между нами произошло. Есть подозрение, что ничего особенного, потому что я был невменяемо пьян, а он — еще хуже, судя по тому, что я не смог его растолкать — он только мычал что-то нечленораздельное и прятал голову под подушку. Пришлось мне одеться и самостоятельно выбираться из его тесной, темной и неприбранной мансарды. Находилась она, как я выяснил, выйдя из дома и прочитав указатель, на бульваре Клиши. Карманы мои были совершенно пусты (не этот ли молодой человек, с которым я провел ночь, так основательно их обчистил?), не было денег даже на такси, и мне пришлось возвращаться в отель пешком, спрашивая дорогу у дворников и булочников, которые одни только работали в такую несусветную рань. Путь до отеля “Сент-Джеймс” располагавшегося близ площади Согласия, был неблизкий, но меня это устраивало, потому что за время пути я рассчитывал проветрить голову. Мне, как обычно, предстояло много репетиций, но я смотрел в будущее с оптимизмом. Подумаешь, приму ледяную ванну и буду как новенький. Видок у меня был феерический — волосы всклокочены, опухшая небритая физиономия демонстрирует следы ночных излишеств, костюм мятый, запачканный уличной грязью и чужой блевотиной (сам я, полагаю, не смог бы наблевать себе на плечо), галстук и воротничок утеряны. Вдобавок я все еще был пьян. Средь бела дня я не решился бы показаться в таком виде, но шел только седьмой час утра, и я был уверен, что все, чьего мнения мне следует опасаться, еще видят десятый сон. Однако, войдя в пустой и безмолвный холл отеля, я первым делом столкнулся с Кохно. — Боже мой! — воскликнул он, отпрянув с таким ужасом, будто я был весь в крови и с топором в руках. Как я уже говорил, я был навеселе, поэтому ответил ему характерной кривой ухмылкой. Кохно вцепился в мои плечи и принялся немилосердно трясти. — Вы что, с ума сошли?! Что вы себе позволяете, идиот?! Где вы шлялись?! Сергей Павлович спрашивал о вас несколько раз! — Спрашивал обо мне?.. — я заморгал. Что-то тут не сходилось. Сергей Павлович должен был провести эту ночь так же приятно, как и я, зачем бы ему спрашивать обо мне? — Но ведь он сам сказал, что я могу пойти повеселиться… — Повеселиться, а не таскаться неизвестно где всю ночь и напиться как свинья! Ладно, — Кохно вцепился в мою руку и потащил к лифту, — надо вернуть вам человеческий облик. Потом пойдете к нему и объясните, где были. Хорошенько обдумайте, что скажете и как. Имейте в виду, он в ужасном настроении. И снова я не мог понять, как может быть в ужасном настроении тот, кто провел ночь с Сержем. Даже если просто подержаться одно мгновение за попку Сержа, это придаст вам довольства на целый день. Может быть… ничего не случилось? Но почему? Неужели Кохно устроил какую-то пакость? Желая аккуратно выяснить это, я спросил, пока мы поднимались в лифте: — Что-то произошло? — Конечно, произошло, — закатил глаза Кохно. — Вы отсутствовали всю ночь! Этого мало? — Нет, я имею в виду, пока меня не было. Вы еще думали, будто что-то не так, и решили остаться. Удалось вам понять, что не так? — Ах, вот вы о чем. Нет. Решительно ничего не произошло. Кстати, я сказал Сергею Павловичу, что мы отправились на прогулку вместе, но потом у меня разболелась голова, и я вернулся в отель. Надеюсь, ваши проспиртованные мозги в состоянии запомнить эту простенькую легенду? Если вы меня подведете, я заставлю вас пожалеть об этом. Кохно затащил меня в мой номер чуть ли не за шкирку, будто не верил, что я сделаю это самостоятельно, если предоставить меня самому себе. Отвел в ванную комнату, открыл кран и нагнул меня над ванной, сунув мою голову под струю ледяной воды. Как я ни пытался крепиться, а все же заорал в первую секунду, и мучитель зажал мне рот ладонью. Нос он, однако, не зажал, и я захлебывался, давился и беззвучно кашлял. — Попробуйте еще раз устроить что-нибудь подобное, болван, и я вас утоплю, — шипел Кохно. — Фу, как от вас разит перегаром. Не забудьте потом прополоскать рот одеколоном, слышите? Из-за шума и плеска воды мы не услышали, как открылась дверь, разделявшая мой номер и соседний. — Патрик? — раздался голос Дягилева. Судя по всему, он не спал, услышал нашу возню за стенкой и понял, что я вернулся. До этой минуты Кохно честно собирался вернуть мне, как он сам выразился, человеческий облик и помочь оправдаться, но не успел, и, раз уж так вышло, что нас застали на месте преступления, он сразу бросил меня на произвол судьбы. Не успел я сообразить, что происходит, как почувствовал, что его руки меня больше не держат, и беспомощно обмяк грудью на бортике ванны. Кохно же отошел и прислонился к стене с таким видом, будто все это время был не сообщником, а лишь наблюдателем, и притом преисполненным неодобрения. — Полюбуйтесь только, Сергей Павлович, в каком виде наш друг изволил прибыть, — объявил он, когда Дягилев заглянул в ванную. Мокрый и дрожащий от холода, я выглядел еще более непотребно, чем когда только входил в отель. — Я… я, кажется, выпил слишком много шампанского… — пролепетал я, стараясь, чтобы голос звучал жалобно и выражал всю растерянность невинного маленького мальчика, впервые столкнувшегося с пороками взрослого мира. Кохно демонически захохотал. Опустим мои унижения, продолжавшиеся все утро. Мне крайне неприятно вспоминать эти сцены, в которых я рыдал и умолял о прощении, а Дягилев отвечал, что не желает меня видеть, и требовал, чтобы я убирался немедленно вон. Перенесемся сразу на класс, в студию, арендованную “Русским балетом”, в которую я вошел, бледный и несчастный. Не было в тот день в “Русском балете” артиста, чье положение было бы таким же жалким, как у меня. Еще вчера я был premier danseur, уверенный в собственной незаменимости и нужности. Кем я был теперь? Мое наказание до сих пор не было объявлено. Как знать, вдруг я приду на репетицию нового балета, который мадам Нижинская ставит специально для меня, только для того, чтобы узнать: репетиция отменяется, репертуарные планы переделали, никакого балета специально для меня не будет, потому что я слишком незрелый, и надо бы мне набраться опыта в ансамблях, а лучше даже в кордебалете? “Вы слишком много стали воображать о себе, молодой человек”, — сказал мне Дягилев, и это была правда, ведь я действительно воображал в последние дни, будто держу бога за бороду и мне теперь все можно. Идиот я, идиот. Не последнее место в моих горьких размышлениях занимали попытки понять, почему же все пошло не так, как я рассчитывал, ведь в эту злополучную ночь Дягилев вообще не должен был задаваться вопросом, где я и что со мной. Серж тоже был на классе. Разговаривать при всех мы не могли, но, когда класс закончился, я поймал его взгляд и мотнул головой в сторону двери, давая понять, что нам есть, что обсудить. Мы встретились в подвале, где находилась котельная, не работающая и заперта, потому что было лето. — Что произошло вчера ночью? — спросил я. — Ничего, — скромно ответил Серж. — Ничего?! Но ведь ты должен был прийти в номер к Дягилеву! Или ты получил мою телеграмму и испугался Кохно? Серж только комично надул щеки и фыркнул, показывая, какого он мнения об этой опасности. — Я просто решил, что еще не время. “Не время”! Я представил себе, как Дягилев ждал его, как он предвкушал все то, что предвкушал я, когда готовился к нашему маленькому уроку любви. Если бы Серж просто не пришел в тот раз, не сомневайтесь, я был бы просто в ярости. Поэтому я понимал как никто, в какой ярости был Дягилев, когда — должно быть, во втором или третьем часу ночи — окончательно уверился, что ждать больше не имеет смысла. Он уже был доведен до белого каления и обратился, надо думать, за утешением ко мне, но меня тоже не оказалось на месте, и все завертелось. — Ты должен был сказать мне! — завопил я, забывшись. — Мы должны как-то сверять наши планы, раз уж мы действуем сообща! — Не кричи так, Патте, нас услышат, — похоже, Сержу нисколько не было стыдно. — Ты хоть представляешь, как ты меня подвел?! — я послушно сбавил тон и рассказал ему обо всех ночных и утренних событиях. Но и это не заставило Сержа ощутить что-нибудь, похожее на укол совести. — Но ведь ты сам сделал глупость, — заметил он. — Ты слишком поспешил со своими развеселыми похождениями. Ведь ничего еще не решено. При всем при этом Серж был такой куколкой, что на него никак невозможно было сердиться по-настоящему. В репетиционной одежде и весь растрепанный и разгоряченный он мне нравился даже больше, чем когда был аккуратным и прилизанным. Его волосы были все еще влажны от пота и взъерошены, с загорелых щек до сих пор не сошла краснота. На классах и репетициях он всегда лез из кожи вон, хотя возможности его были невелики. — Ладно, — вздохнул я, смиряясь, — похоже, мы оба сваляли дурака. — Оба?! — возмутился Серж. — Я-то почему свалял дурака?! — Ты не пришел на свидание к Дягилеву. — Я же тебе сказал, что еще не время! — Беда в том, — ответил я, начиная раздражаться снова от этой непрошибаемости, — что твое “время” не наступит никогда. Он больше ни за что тебя не позовет. — О, — ответил Серж и коварно улыбнулся, — на этот счет будь спокоен. Вечером того же дня мы зашли выпить аперитив в Кафе де Пари — Дягилев, Кохно и я, плетущийся за ними как наказанный щенок, но все-таки радующийся про себя, что меня, похоже, не изгнали из рая, если даже в кафе берут. Да и репетиция с мадам Нижинской состоялась по расписанию. Но я сейчас не об этом. Кого, как вы думаете, мы увидели за самым шумным и веселым столиком? Я уже, кажется, упоминал, что, хотя Серж не играл никакой роли на сцене, относясь к самым глухим и безнадежным рядам кордебалета, за пределами театра и репетиционных студий он был одним из самых популярных лиц в труппе. Его все знали и липли к нему как к магниту. Даже самые важные, богатые и знаменитые персоны из окружения Дягилева болтали с ним как с приятелем, а он никогда не терялся и не смущался и без стеснения принимал любое внимание, комплименты, услуги, подарки. Недавно он ухитрился сдружиться с Коко Шанель, которая делала костюмы для нового балета и на одной из примерок познакомилась с Сержем и взяла его под крылышко. Что Жан Кокто, сочинявший либретто для того же балета, просто не мог пройти мимо Сержа — это, полагаю, и так понятно. И вот, они оккупировали несколько сдвинутых столиков в Кафе де Пари — Коко, Кокто, их компания и Серж. Уж не знаю, у кого этот последний одолжил короткий полосатый блейзер в спортивном стиле, но выглядел он просто сногсшибательно. Признаю, что беспардонно повторяюсь и каждое появление Сержа в моих воспоминаниях сопровождается комментарием о том, что в этот раз он был особенно красив, но что я могу поделать, если это правда? Каждый раз, когда я встречал его, эта красота поражала меня, как будто впервые, и любая незначительная деталь его облика заставляла взглянуть на него по-новому. Едва ли я ошибусь, если предположу, что Дягилев видел и чувствовал то же, что и я, а может, даже и больше и сильнее, ведь он был гораздо восприимчивее к красоте, чем я. Он, конечно, прекрасно держал себя в руках и до сих пор умудрялся скрывать свои чувства не только от меня, но и от многомудрого Кохно, но вечно так продолжаться не могло. Дягилев не выдержал, когда увидел главную причину своей бессонной ночи, беззаботно хохочущую за столиком кафе, как будто ничего не случилось. Я всей кожей чувствовал, как в нем разгорается слепой гнев. Он направился прямиком к столику и принялся страшно кричать на Шанель, на Кокто, на всех сразу: — Что это значит?! Кто давал вам право таскать по кабакам моих артистов?! Я не для того пятнадцать лет создавал “Русский балет”, чтобы вы развращали и разваливали мою труппу! Это безобразие, это свинство, я не потерплю подобного, этот молокосос должен работать, а не расхаживать по кафе! Лифарь! Марш отсюда! Немедленно вон! Серж поднялся на ватных ногах, втянув голову в плечи. Его руки дрожали. Загорелое лицо побелело. Кажется, эффект от его игры на Дягилевских нервах оказался сильнее, чем он ожидал. Направляясь к выходу, он нерешительно обогнул Дягилева, за спиной которого стояли мы с Кохно. Я посторонился, пропуская Сержа, но Кохно помедлил и какое-то время стоял, где стоял, и они с Сержем внимательно изучали друг друга, глядя прямо глаза в глаза. Это длилось всего пару секунд, прежде чем Кохно все-таки отступил в сторону и позволил Сержу пройти к выходу из кафе. Полагаю, что никто кроме меня не обратил внимание на это краткое безмолвное противостояние, потому что все общество было слишком потрясено необъяснимой вспышкой Дягилева. Он и сам запоздало понял, что погорячился, и попытался загладить впечатление от случившегося на свой манер — просто вести себя так, будто ничего не случилось и он ни на кого не орал буквально минуту назад. С царственной улыбкой он сел за столик и принялся обольщать перепуганную компанию, но в этот раз у него не получилось выйти из положения так просто. Никто не смеялся над его шутками, не подхватывал его реплики, все просто сидели и хлопали глазами, переживая пронесшуюся над их головами грозу. Наконец Коко Шанель спросила напрямик: — Что это сейчас было? За что вы так набросились на нас? Что такого дурного в том, что бедный мальчик решил провести вечер в кафе? На чело Дягилева снова набежала грозовая туча, но на этот раз он справился с собой и ответил с добродушным укором: — Вы, похоже, не понимаете, что жизнь балетного танцовщика должна подчиняться строгой дисциплине. Они несут значительные физические нагрузки и притом должны не просто делать что-то на пределе своих возможностей, а делать хорошо, желательно — блестяще. Когда же они начинают шляться по кафе, то неизбежно забывают себя и могут увлечься, например, горячительными напитками… верно я говорю, Патрик? В который раз за этот день я сделал вид, будто мне мучительно стыдно. На самом деле, мне и было стыдно, но не за то, что я делал ночью, а за эти унижения. — Поэтому, — закончил Дягилев менторским тоном, — я не приветствую, когда мои артисты, особенно такие юные и еще не нажившие ума, как Лифарь, ходят в кафе, и прошу вас всех больше никого не приглашать и не сбивать с пути. Эта речь, однако, никого не убедила, потому что до сих пор все наши артисты спокойно ходили в свободное время куда хотели, и Дягилева это совершенно не интересовало. — Надо же, как вы о них заботитесь, — сказала Коко с сомнением. — Однако… Простите, если я лезу не в свое дело, но мне кажется, что было бы лучше, если бы вы обратились к бедному Сержу таким же спокойным тоном, как ко мне сейчас, и так же все объяснили. Мне стало жаль его до слез, он был просто в ужасе, а главное, едва ли понял, в чем провинился. — Переживет, — бросил Дягилев, явно желая поговорить о чем-нибудь другом, но Коко продолжала: — Он такой чувствительный и ужасно ранимый. И так трепещет перед вами. Слышали бы вы, как он говорит о вас — как о боге, о грозном боге. — Будет вам, Коко, я никого еще не съел. На следующий день мадам Нижинская пожаловалась мне, что Дягилев велел ей отдать роль мальчика, открывающего ее новый балет, Сержу. Ей это крайне не понравилось. Оказывается, Серж был ее учеником в России, и она считала, что у него нет ни малейших способностей. Но спорить с Дягилевым она не могла.