За что казнили Анну Болейн

— Неплохо получилось в Кафе де Пари, правда? — сказал мне Серж на следующий день, когда мы встретились за кулисами во время спектакля. Я ждал своего выхода, пока Данилова танцевала вариацию, а кордебалет уже ушел со сцены. Я потрясенно помотал головой. “Неплохо”?! А мне показалось, что кое-кто вчера был ни жив ни мертв. Конечно, закончилось все благополучно для Сержа, но пожалованную ему партию я бы расценивал как жест скорее для Коко Шанель и прочих, чем для Сержа, чтобы они не считали Дягилева законченным монстром. — Надо бы повторить, — продолжал Серж. — Когда он в следующий раз куда-нибудь соберется, предупреди меня, хорошо? Я не мог поверить, что он действительно хочет пережить еще одну конфронтацию с Дягилевым, особенно если подумать о том, что на сей раз ему может не повезти и за него никто не вступится. Но все-таки я известил его, когда Дягилев собрался в Опера на концерт Стравинского. Результат можно было предугадать: прогуливаясь в антракте в раззолоченном фойе Опера, наше неразлучное трио — Дягилев, Кохно и я — увидело Сержа. Он снова был в собранном по частям костюме, в котором щеголял на приеме в Версале, и казался посреди всей окружающей пышности, живописных плафонов, зеркал и позолоты, очень трогательным и потерянным. (Кто из нас мог представить, что не пройдет и десяти лет, как этот хрупкий маленький мальчик войдет в Опера как хозяин и будет ходить по этим залам как у себя дома, сосредоточив в своих руках власть, которой не было и у Дягилева?). Я с большим интересом наблюдал за тем, как развиваются события. Дягилев, похоже, сначала решил не замечать Сержа, однако не удержался и бросил в его сторону несколько взоров, пока прогуливался по фойе и приветствовал знакомых. Кохно не иначе как решил помочь патрону, потому что держался все время так, чтобы загораживать Сержа от него. Тогда Серж пошел на хитрость — неожиданно отразился в одном из ростовых зеркал фойе. Дягилев узрел его светлый образ и застыл. Отражение Сержа в зеркале робко поклонилось и исчезло, и это стремительное исчезновение пробудило в Дягилеве охотничий инстинкт. Он обернулся и окликнул Сержа, и тому пришлось подойти, причем всем своим видом он выражал величайшую робость, как будто боялся, что его опять обругают и обидят. Такая манера всегда очень импонировала Дягилеву, и он обратился к Сержу весьма благосклонно. Кохно раздраженно закатил глаза. — О чем они говорят? — шепотом спросил я Кохно, потому что беседа между Сержем и Дягилевым шла по-русски. Дягилев что-то покровительственно вещал, стараясь показать, что он добрый бог. Серж по-прежнему ужасно робел, но ответы давал развернутые и, похоже, не лишенные красноречия. — Это существо пытается делать вид, будто разбирается в музыке и любит Стравинского, — процедил сквозь зубы Кохно, не особенно стараясь понизить голос. — Но так как у него в голове одна солома, получается плохо. Наконец Серж был милостиво отпущен. Вернее, мне даже показалось, что он извинился и отошел сам, потому что у Дягилева был разочарованный вид. Если в первом отделении концерта он был в самом лучезарном настроении, потому что он-то действительно любил Стравинского, то во втором отделении заметно скис, сделался раздражительным и постоянно шпынял и Кохно, и меня. Странности продолжались ночью, потому что Дягилев вдруг сделал то, чего уже давно не делал, — вызвал меня к себе. Однако между нами ничего не случилось. Он как будто ждал от меня чего-то, а может, ждал от самого себя. Посадил меня к себе в кресло, гладил мое лицо, но наконец ему это надоело, и он стряхнул меня с колен как котенка, поцеловал в лоб и сказал: — Иди к себе. Спокойной ночи. Вскоре начались наши гастроли в Испании. Там я продолжал помогать Сержу. Предупредил его, когда Дягилев собрался в музей Прадо в Мадриде, и, конечно же, там наша троица снова наткнулась на него, и Дягилев и Серж целый час прогуливались вместе по музею, обсуждая картины, а мы с Кохно плелись за ними. Кохно бесился, я делал вид, будто бешусь, понимая, что спокойствие будет истолковано против меня. Когда в один из наших выходных дней Дягилев решил выбраться в Толедо, чтобы увидеть “Погребение графа Оргаса”, я и об этом сказал Сержу, хотя и не верил, что в этот раз он сможет последовать за нами. Толедо был далеко от наших гастрольных маршрутов, добраться туда без автомобиля было непросто, потому что дороги в Испании ужасные. Тем не менее, Сержу удался и этот фокус, и когда мы вошли под своды церкви Сан-Томе, то увидели на одной из скамей знакомый прелестный силуэт. Серж был совершенно погружен в созерцание полотна Эль Греко и даже не услышал, как его окликнули. Дягилеву пришлось коснуться его плеча, чтоб он очнулся от своих грез. Тогда он вскрикнул от ужаса, подскочил, прижимая руки к груди, и что-то сказал по-русски, надо думать, “о, как вы меня напугали”, и Дягилев принялся его трогательно успокаивать. Надо ли говорить, что на обратном пути Дягилев пригласил Сержа в наш автомобиль? В Севилье Серж увлекся фламенко и взял несколько уроков кастаньет, после чего охотно демонстрировал всем вокруг свои новоприобретенные навыки, особенно когда Дягилев был поблизости. Испанские танцы очень шли к его наружности — черным волосам, страстным темным глазам, густому загару и гибкой как ивовый прутик талии. Хотя соблазняли не меня, я быстро стал случайной жертвой. Мне вообще немного было надо, чтобы потянуться за Сержем, как ослик тянется за морковой. Когда однажды после спектакля мы укрылись за декорациями на опустевшей сцене, чтобы обсудить дальнейший план действий, я попытался облапать Сержа, но он, конечно же, не поддался и ускользнул из рук как угорь. — Патте, прекрати! Это ужасно безрассудно. — Мне надоело быть рассудительным, — ответил я и снова попытался схватить его, но он ловко отполз от меня по дощатому полу. — В прошлый раз нас никто не поймал. И сейчас не поймает, если мы сделаем это всего один раз. — Я сейчас уйду, если ты не перестанешь, — предупредил Серж. — Ты помнишь, — я подпустил в голос бархатистости, — тебе понравились некоторые вещи, которые я с тобой делал? Не все, но кое-что. Мы можем повторить, и тебе понравится еще больше. — Приди в себя, пожалуйста, — бросил Серж, поднялся с пола и в самом деле ушел. Я распростерся на полу и разбросал руки по сторонам, вспоминая его вздохи, стоны, отчаянные содрогания в моих объятиях. Он ведь меня действительно хотел. Были такие моменты. Возможно, отказывая мне сейчас, он боролся с собой. Ну, хотя бы иногда, временами. Как бы то ни было, Серж был, как обычно, прав, и именно в то время мне следовало быть осмотрительным как никогда, потому что Дягилев вечно был мною недоволен, и любая ошибка могла стать моей последней. Он цеплялся ко мне по любому поводу. После встречи с Сержем в музее Прадо, которую я уже описывал, он целый вечер меня пилил за то, что я совершенно не интересуюсь искусством. Он приводит меня в лучшие музеи, тычет носом в шедевры, а я смотрю перед собой оловянными глазами, и видно, что мне все абсолютно безразлично. И это в то время как другие юноши по собственному желанию тратят свои скромные средства и редкие досуги на то, чтобы прийти в музей и обогатить душу. Конечно, я злился на это постоянное шпыняние и иногда с трудом сдерживался, чтобы не послать Дягилева к черту, а то и подальше, но в то же время мне хотелось похлопать его по плечу и сказать, что я его понимаю как никто другой. Ему был нужен Серж, но в его распоряжении был только я, ну и Кохно, разумеется. Не знаю, что происходило у них с Кохно, но меня он все чаще вызывал по ночам (видимо, ни о чем другом уже просто думать не мог), но я его не удовлетворял. Он до меня почти не дотрагивался и в конце концов отсылал обратно. Однажды я решил все-таки осчастливить его ртом (мне казалось, что если у меня получится, то он станет подобрее), но мой порыв вызвал у Дягилева только отвращение и негодование, и он меня не просто отослал, а прямо-таки выгнал. Дягилев был очень сложно устроен. Он никогда не мог просто вызвать понравившегося мальчика и приказать: “Снимай штаны и ложись”. Ему непременно требовалась иллюзия любви, хотя такой умный человек, как он, не мог не понимать, какова в действительности этой “любви” цена. Его избранник должен был догадаться, чего от него хотят, и делать какие-то шаги навстречу, изображая ответную заинтересованность, но отнюдь не чрезмерную, потому что, как я уже говорил, слишком прыткие Дягилеву тоже не нравились. В общем, попробуйте угодить такому. Эти особенности сделали Дягилева совершенно беззащитным перед Сержем. Тот искусно давал понять, что его привлекает Дягилев именно как личность. О, у них так много общего — любовь к искусству, например. Но при этом Серж весьма ловко избегал всякого решительного сближения и исчезал, оставив свою жертву предельно распаленной. Сейчас я нахожу, что это была просто идеальная стратегия, но тогда мне казалось, что Серж играет с огнем. Иногда Дягилев по-настоящему выходил из себя и срывался на него, как тогда, в Кафе де Пари, или когда он однажды набросился на Сержа прилюдно и грубо выгнал его, когда тот во время спектакля сел на свободное место в зрительном зале, что артистам было запрещено. Каждая такая вспышка могла иметь фатальные последствия. Я тоже от них немало страдал, и больше всего мне хотелось, чтобы Серж наконец-то прекратил эту игру и сдался. — Ради бога, — сказал я однажды Сержу, — чего ты хочешь? Ты вообще собираешься ему уступить или надеешься вечно водить его за нос? — Еще не время, — Серж коварно улыбнулся, и мне жутко захотелось его поцеловать. Но мы сидели у мавританского фонтана под апельсиновым деревом (дело было в Севилье), и вокруг ходили люди, поэтому я мог только облизываться на его алый чувственный рот. — А чего мы ждем? Он уже основательно на тебя запал. — Патте, поверь мне, я знаю, что делаю. — Да кем ты себя воображаешь? — заорал я, распаленный собственным желанием, раздраженный, что мой сообщник не хочет мне ничего объяснить, усталый от дурного настроения Дягилева, вообще от всего. — Анной Болейн? — Почему Анной Болейн? — удивился Серж. — Потому что она несколько лет вертела хвостом перед королем, вот как ты сейчас. А потом ей отрубили голову. — Но перед тем она стала королевой, — мечтательно прищурился Серж, демонстрируя лестное для меня знание истории моей родной страны. Мы вернулись из Испании в Париж, чтобы завершить сезон. Там всеобщие мучения из-за Сержа продолжались. Дягилев впал в такое отчаяние, что пытался воздействовать материальными подношениями. Он повысил Сержу жалованье на 200 франков и дарил подарки. Среди этих подарков оказалось изящное соломенное канотье, явно купленное в таком дорогом магазине, что Серж даже с увеличенным жалованьем не мог бы его себе позволить. В новой шляпе он явился на репетицию, и, прежде чем он успел переодеться в репетиционный костюм, ее увидели все и она произвела сенсацию в наших рядах. Сержа все иронически поздравляли с обновкой, сравнивали c Морисом Шевалье, настойчиво выспрашивали, где же он достал канотье, хотя всем и так было очевидно. И тогда Серж, наша Анна Болейн, у которой, как известно, не было другого богатства, кроме девичьей чести, надел свою старую шляпу, а от канотье отказался, что вызвало новую ссору с Дягилевым. Наверное, впервые в жизни он столкнулся с пренебрежением к своему подарку. Надо мной в труппе тоже хихикали за спиной, я это знал. Народ у нас добрый и порядочный, как и в любом театральном коллективе. Все думали, будто я боролся и проиграл, а для этих людей не было ничего смешнее, чем чужие неудачи и провалы. Но мне было наплевать. В самом конце сезона наконец-то состоялась премьера “Голубого экспресса” — того самого балета, который был поставлен на меня, можно сказать, идеально сшит для меня, как костюм на Сэвил-роу, и, как всякое идеальное платье, демонстрировал наиболее выигрышно все мои достоинства. Я невероятно люблю “Голубой экспресс” — не только за успех, который имел в нем, но и потому, что это был самый “вкусный”, самый приятный балет из всех, что я танцевал. Абсолютное наслаждение с первой секунды и до последней. Пока Дягилев заказывает для меня такие постановки, ей-богу, пусть кому угодно дарит шляпы и о ком угодно мечтает по ночам. Если кто-то считал меня проигравшим, в то время как я стоял на авансцене посреди бури оваций и раскланивался в море цветов, то… что я могу сказать? Мне искренне жаль такого человека, он не знает, что такое настоящий выигрыш и настоящий успех. Серж, в отличие от многих, это знал, потому что, когда он поздравлял меня после премьеры, мне показалось, что он мне отчаянно завидует. У него тоже была роль в “Голубом экспрессе”, но совсем крохотная, и та была получена по милости Дягилева. Хотя Серж очень старался и сделал все, что мог, было очевидно, что это его потолок. Вскоре после того, как я впервые станцевал “Голубой экспресс”, у Сержа состоялось очередное бурное объяснение с Дягилевым. Поскольку мисс Болейн по-прежнему отказывалась посетить номер повелителя, они были вынуждены встречаться и объясняться в ресторанах или в холле отеля — то есть, на виду у всех. Вот и у того, последнего разговора оказалось много свидетелей. Говорили, что Дягилев сначала страшно кричал на Сержа, потом начал рыдать, уронив голову на стол, и наконец они помирились, обнялись и поцеловались. Не знаю, насколько это правда (в принародно рыдающего Дягилева, извините, не верю), но после этого действительно произошел перелом. Они с Сержем начали очень мило и интимно общаться, почти как пара влюбленных. Серж больше не отказывался от его подарков. Дягилев стал называть его “Алешей” в честь персонажа известного русского романа. Кохно, в свою очередь, немедленно прозвал Сержа “Грушенькой”*. Я не читал романа и не могу объяснить, в чем здесь соль, но она явно была, судя по тому, что Серж еще как злился. И при всем при этом Серж с Дягилевым по-прежнему не спал. В этом я ручаюсь, поскольку жил в соседнем номере и непременно что-нибудь услышал бы за стенкой. Со мной Дягилев был поверхностно уважителен и благосклонен и смотрел сквозь меня как сквозь стекло. Только однажды он вызвал меня на разговор наедине. — Я надеюсь, Патрик, ты сделал выводы из недавнего случая и не натворишь новых глупостей, если оставить тебя без присмотра на неделю-другую? — Но зачем вам оставлять меня без присмотра? — удивился я. Сезон был завершен. Все артисты получили отпуск до осени. Кстати, и Серж тоже куда-то исчез, не сказав мне ни слова и не попрощавшись. Я ожидал, что мы с Дягилевым, как прошлым летом, отправимся в Венецию. Я еще беспокоился, как он выдержит столько времени в разлуке с Сержем и что мне придется делать, чтобы унять его тоску. Что же это получается, он собирается ехать без меня? — Ты пытаешься сейчас честно меня предупредить, что я не могу на тебя положиться? — иронически спросил Дягилев. — Можете, конечно! Но зачем вам оставлять меня одного? Я хочу поехать с вами. — Это будет скучная деловая поездка, дитя мое. Тебе там нечего делать. Я хочу, чтобы ты остался и продолжал заниматься с Броней. Борис тоже останется в Париже. Обращайся к нему, если тебе что-то понадобится. И никаких больше выходок, ты понял меня? Итак, Дягилев отправился в свою загадочную деловую поездку. Мы с Кохно вышли проводить его в холл отеля. Перед тем как выйти и сесть в такси, он перекрестил Кохно на русский манер, а меня поцеловал в лобик. Кохно долго смотрел ему вслед сквозь стеклянные двери, и только когда автомобиль тронулся с места и повез его на вокзал, повернулся ко мне. — Вы знаете, куда он поехал? Я помотал головой. — В Турин, — доложил Кохно. — А вы знаете, кто сейчас находится в Турине? — Лифарь? — предположил я. — Браво! Наконец-то до вас начинает понемногу доходить, что происходит. А вы знаете, что он там делает, в Турине? Берет уроки у Чекетти. При этих словах я слегка скис. Если бы Дягилев отправил к Чекетти меня, было бы больше пользы. Зачем ему понадобилось тратить деньги, время и внимание прославленного педагога на Сержа? — Сергей Павлович, — продолжал Кохно, — обещал Лифарю, что он станет premier danseur. — Что? — я от души рассмеялся. — Нет, это невозможно. Даже Чекетти не сотворит такого чуда. — У вас все невозможно, — хмыкнул Кохно, — и все происходит, пока вы стоите и хлопаете ушами. Я не понимаю вас, Патрик, не понимаю, почему вы позволили этой проститутке просто прийти и забрать все, что было ваше?