***
В общем, как вы могли догадаться, план Пашки Пестеля дал трещину уже примерно через два часа пятнадцать минут. За убуханным в щи Серёжей приехал уставший от такой жизни Миша, обругал Пашу всякими непонятными французскими матами за то, что парня его спаивает, и утащил к себе на Коменду, отогревать и лечить от грядущего похмелья. Пестель остался в своей хатке один — грустить и мечтать о том, чтобы его тоже вот так кто-нибудь забирал с пьянок. Разве что, забирать его было особо некуда и неоткуда, потому что пил он у себя дома с тех пор, как налетел на местную группировку охуевших то ли бомжей, то ли просто отрицающих блага цивилизации откинувшихся зеков, и больше налетать не хотелось. Поэтому-то Пашка и по району больше почти не шароёбился, так, до Пятёрки и обратно, а в остальное время, когда не работал, штаны протирал в своей комнатухе шесть на четыре со старым столиком, не менее старым стульчиком, облезающей краской и маленьким холодильником в основном для дешевого вина, водки и яблочек — здоровое питание, как никак. В другом углу, конечно, ютилась всякая кухонная утварь типа микроволновки да плиты газовой, но этих монстров Паша усиленно игнорировал и ими не пользовался, предпочитая стандартным способам питания покупные салатики и водку с соком. Теперь, нахватавшись там какой-то экологической ерунды от Миши, Серёжа заставлял его покупать салатики ещё и в свои контейнеры, которые сам Пестелю и задарил. На какой сюрреалистичный бородатый анекдот стала похожа пашкина жизнь — он сам уже потерялся, но было даже смешно. Немного. Короче, Пашке захотелось любви, такой же красочной и романтишной, как у друга его лучшего и его прекрасного французского мальчика. И чтоб вот с цветами, с набитыми татухами и свободой, но тоской друг по другу. А то у Пестеля из татуировок была всякая мелочь да партаки, ещё и шею по дурости забил, не поверите, штрих-кодом, и не по кому было новые бить — не рожу же Николаевскую на левой булке. Любви-то захотелось, а любить было некого и не с кем — с ветреными и совестью не обременёнными дамами не клеилось уже бог знает сколько, да и этот поганый суррогат любовных отношений Пашке порядком опостылел. Посему пьяным мозгом Пестеля было решено нагло воспользоваться служебной книгой контактов на мобильнике и отыскать там номер Романова, чтобы поприседать ему на мозги ближайшие часов восемь — ровно до первых будильников. PestelPasha Алло, гараж 23:49 Это Паша из мастершина. Заценил шутку? 23:55 RomanoffNicoletSPb Я вас по нику узнал, Павел. Впрочем, я бы вас отличил и по умопомрачительной наглости, присущей лишь вам. 23:56 Вы мне по поводу машины пишете или из каких-то своих побуждений? В полночь-то.23:57 PestelPasha Я к вам пишу, чего же боле Я дальше текст не помню, Коля 23:58 Не поэт я, короче 23:58 Не, с машиной у тебя всё заебумба, я просто захотел с тобой пообщаться 23:59 Бля, за мат извини 23:59 RomanoffNicoletSPb И правда — наглости у вас хоть отбавляй.00:01 PestelPasha Ну ты реально классный мужик, чё сразу наглость 00:01 Чё, общаться не хочешь, Николай Палыч? 00:02 RomanoffNicoletSPb Откуда у вас вообще эта привычка называть меня по имени-отчеству, я же вам не преподаватель. И не учил никогда, вроде. 00:04 PestelPasha Ну тебя же Николай Палыч зовут 00:04 RomanoffNicoletSPb Да. 00:04 PestelPasha Тогда в чём претензия 00:05 Претензия, походу, была ни в чём, потому что ни разу после Романов ему не ответил. Читал поначалу, потом и вовсе перестал — спать ушёл, наверное. А Паша там ему долбился как мог, писал-писал, строчил-строчил, рассказывал всякое и слёзно просил вернуться и поговорить с ним, а этот ваш неблагодарный Николя свалил, как чёрт подзаборный, и взялся его бездушно игнорировать. Так что, успеха на любовном поприще явно не добившись, а то и распугав всех рыбок на клёве, Пестель задрых прямо на полу, где и сидел. Проснулся от громкого ора рингтона, на который так ошибочно в порыве безумства был поставлен какой-то из типа хитов Элджея, и это было худшим решением в пашиной жизни после, конечно, сна бухим на полу. — Алё, бля? — промычал Пестель в трубку, усиленно показывая, как сильно ему не хотелось в тот момент разговаривать и вообще открывать рот в принципе. — Чё хотел, Тох? Тоха хотел, чтобы Паша поднял свою жопу и приехал на рабочее место, потому что там уже и Лёха начал шины пинать, и босс ругался, и клиент с двадцать минут ждал свою машину, а машину ту как раз чинил Пашка, и чтобы головы не отвинтили не тем, он должен был срочно прибыть на место своей гипотетической будущей казни и сдать работу заказчику. — Арбузик, не бузи, — только и сказал Паша, потерев глаза, и, превозмогая тошноту, мигрень и желание убивать, поплёлся чистить зубы, чтобы хоть как-то исправить ситуацию с его явно не самым лучшим внешним видом и хотя бы не вонять перегаром. Прибыл Пестель в свой Мастершин в бодром расположении духа, что, конечно, было ложь, пиздёж и провокация, но об этом не нужно было знать ни боссу, ни клиенту, ни, тем более, Юшневскому, которому Пашка обещал без него не пить. На часах всего-то стукнуло одиннадцать — рабочий день начался ну на какой-то час раньше, Паша не так и сильно опоздал. Он быстренько скинул домашнее, надел рабочее и под аккомпанемент завываний голодного желудка принялся в последний раз проверять, чтобы никакой провод опять не отошёл, а то будет, как в позапрошлый раз. В позапрошлый раз Паше надавали по шапке и почти что вытурили его из шиномонтажки на грязную улицу, потому что Николай Палыч не смог завести свою только что отремонтированную машину из-за грёбанного маленького проводочка. В тот раз, правды ради, Романов за него заступился, сказал, что не такая это большая и проблема, что всего лишь проводок, и орать на бедного Пестеля за это не нужно. Потом ещё заплатил поверх чека немного, типа, отдал должок за потраченные нервы. Хороший мужик был, Паша же говорил — чего так Юшневскому не терпелось его в пидарасы записать, Пестель не осознавал. Но, может, у них просто было разное понимание этой человеческой категории. — Движок твой, Николай Палыч, скопытится скоро, но я подлатал, что мог, так что поездит твоя кобылка ещё немного, — Паша вытирал руки тряпкой от машинного масла, оперевшись на капот кашкая. — Я б вот тебе посоветовал уже, Есаул, бросить своего коня и пересесть на что-то посвежее, если в следующий раз не хочешь на своих двоих от сюда до своего проспекта Большевиков пиздохать. — Вам бы лишь совет дать, Павел, а я уже говорил, что сам разберусь. Тем более, я на свою преподавательскую зарплату автомобилей не понакупаю, как бы того ни хотел, — Николай скрупулёзно вытирал пятно мазута с лобового стекла пальцем. Паша хмыкнул и протянул ему пусть и заляпанную, но с каких-то краёв ещё вполне чистенькую тряпку. — Вы бы лучше подлатали что-нибудь в своём образе жизни, потому что середина рабочей недели, а вы безбожно пьёте. — Эт чё за наезд? — Это не наезд, это, так сказать, сердечное пожелание от благодарного клиента, — Николай, наконец, справился с дурацким пятнышком, подошёл ближе и положил свою руку Пашке на плечо, как будто особо не боялся испачкаться об его рабочий комбинезон. Сам Пашка чуть прямо там не задохнулся, думая о том, что пиджак у Романова не заслуживает того, чтобы пачкаться об пашкину одежду, и что в этот пиджак влезет целых два Пестеля. Широкоплечий Николай, прямо до жути. Шкаф шкафом, икеевский почти. Если б в Икее продавались такие шкафы, Паша, наверное, не сходил бы вот так с ума. Купил бы себе один и заперся прямо в нём — всего делов. — Вы, Павел, пообщаться со мной просто так хотели, или это алкоголь вам вчера руки с языком безбожно развязал? — кто развязал, а кто хочет быть связанным, желательно тобой, Николай Палыч, и не всякими там семейными узами. Впрочем, всё ещё не проснувшийся и не протрезвевший до конца Пестель мысли свои скакуны совершенно не контролировал ввиду того, что все силы бросил на контроль собственного языка. Этот ушлый пидорас мог такое сказануть, что Пашка потом бы до конца своих дней от позора не отмылся. — Просто пообщаться — а ты, Николай Палыч, меня неблагородно проигнорировал, — ухмыльнулся Пестель и достал пачку сигарет из кармана. Юшневский курить в помещении не давал, но его в ближайшем рассмотрении не наблюдалось, так что Пашку останавливало лишь собственное благоразумие, а его не существовало в принципе. — Опять вы за своё. — Ну а как мне тебя звать? — оглядел, будто примерялся. Чиркнул зажигалкой, прикурил, затянулся глубоко. Дышать стало чуть легче, и вообще поспокойнее теперь было. — Колясиком? Или лучше Николя? Я могу и Николя. — Можно просто Николай. Пашка поморщился. Выдохнул в сторону от Романова и скривился, будто съел просроченный йогурт. — Ну, бля, Николя, так не интересно, — а потом вдруг призадумался и хмыкнул. — Бля, Николя. Вот так буду звать, типа поэт. — Да какое, Павел, такое плохое зло я вам сделал, — Романов закатил глаза, но, кажется, даже улыбнулся. Ох, бля, Николя, кто тебе право дал — так улыбаться. Пашка затянулся ещё раз. — Я вас, кстати, не игнорировал, я попросту увиливал от общения с вами всеми способами в силу того, что ужасно хотел спать. — Простыми словами — игнорировал. Николай развёл руками, дескать, раскусил, так и было. Поправил свой костюм, посмотрел на часы и будто бы прикинул, нужно ли было куда ему торопиться. Вот они — плодотворные и ответственные работники образовательной сферы, всегда куда-то бегут, всегда кому-то надо помочь и кого-то научить. Бедные люди, честно. — Можно и так, в любом случае, вы написали мне в ночь, и непонятно, чего вы ожидали, — Романов посмотрел на него так, что у Пестеля буквально поджилки затряслись. Вот как так можно, а, ты ж этого мужика знаешь-то всего с пару месяцев, и то он появляется раз-два в две недели и чинит свою ласточку. А ты, Пашка Пестель, гроза района и местный авторитет. По крайней мере, хочешь им стать, а вот с такими чувствами вылизывать тебе полы в общественных туалетах, а не район держать. — По какому поводу написали-то, всё же? — Я ж сказал, ты мужик классный, — актёрской игры у Паши хватило только на то, чтобы пожать плечами и затянуться ещё раз, типа, ему вообще до фени всё, что ночью там происходило, он был пьяный и это всего лишь общение, и вообще, хули ты спрашиваешь. — Порамсить бы с тобой за жизнь, а то ты вроде умный, а говоришь про дичь всякую всегда, ну и как-то в шиномонтажке разговоры вести — это уже порнуха какая-то. В том плане, что идея херовая. — Не думаю, что колониальная история Африки — дичь. — Дичь, Николай Палыч, та ещё дичь. Короче, порешали они на том, что обоим зачем-то хотелось поговорить наедине и в более презентабельном месте, чем трёхзвёздочная шиномонтажка на проспекте Обуховской Обороны, и что Николай поначалу Пашку счёл необразованным и наглухо отбитым обмудком, а Пашка Николая — павлином недовыщипанным, но по итогу оказалось, что они оба в принципе были нормальные собеседники. Пестель пообещал писать не позже десяти, потому что в более позднее время Романов был совсем как выжатый апельсин и мог выдавить из себя исключительно дурацкий анекдот про обезьянку на французском, проверил тачку ещё раз, пожал руку и улыбнулся во все тридцать один. — К слову, Павел, курить бросайте — вредно, — сказал Николай прежде, чем выехать из мастершина. И Пашка понял — вот оно. Конец его остаткам самообладания, он буквально втрескался. А втрескаться в неудачника-автомобилиста с учёной степенью по лингвистике за красивые речи, учтивость и французские анекдоты — это ж надо было постараться. И полетели к чёрту все эти его планы с ловушками и рыбками. Вот он был — рыбка. И практически уже подкоптился.***
Жизнь у Пашки Пестеля была спокойная, непримечательная: поругаться с соседкой по поводу отсутствия горячей воды, выпить пива, проверить холодильник на наличие едабельных салатиков, в рабочий день смотаться поковыряться под чужими капотами и попинать шины, в нерабочий — повтыкать через дерьмовый 3G в очередной непонятный сериал про подростков, секс и наркотики, посоветованный Полькой Муравьёвым, выпить ещё пива, погоняться за тараканами, побазарить с Серёгой за жизнь и государственные перевороты, до недавних пор пошататься по району, и снова пива, может, водки, а по особенным датам и дешёвого вина неплохо бы, поорать блатные песенки под гитару дворовым котам, посчитать барашков перед сном — вот и весь день. Раз в недельку влезть в непонятную авантюру, иногда, как припрёт, набить очередную татуху у Тохи Арбузова или покрасить волосы в непонятный цвет — так вообще, целая жизнь. Красился Пашка самостоятельно, над раковиной собственной общажной комнатки, за порчу которой на него постоянно катила бочки и крошила булки всё та же соседка, поэтому цвет получался не только непонятный, но и совершенно неожиданный. Этот май Пестель дохаживал с осветлёнными концами, потому что очень понадобилось ему в конце марта покрасить волосы в красный, но пигмент вымылся слишком быстро, оставив только обесцвеченные и желтоватые, а не красные. Вот и бегал он по району, как деревенский модник, ожидая, пока всё это добро отрастёт, чтобы состричь и не оказаться опять бритым ёжиком. В армейке видел, как это смотрится — не зашло. А вообще, это всё с лёгкостью компенсировалось новыми кроссами, купленными на последнюю зарплату, и чёрной толстовкой с Линдеманном, подаренной его liebe mutter на двадцать шесть лет. Мама её прямо из Германии прислала, качество — Немеция, отличная вещица, за полтора года так и не затёрлась. В первые полгода Пашка, если влипал в какие ситуации, будучи в этой толстовке, глотки за каждое пятнышко рвал. Ну а что — подарок, как никак. Это, конечно, приёмная его мама была, не родная, но и Пестелю уже не пятнадцать, чтобы на такое обращать пристальное внимание. Его семья Бурхард приняла к себе, когда родители пашкины умерли, в качестве благодарности его отцу, что он помог им в своё время переехать из Германии в Питер. Зачем нужен им был такой переезд, Пашка вообще не понимал, но он в десять лет об этом спросить не додумался, а с тех пор как-то стало и не комильфо спрашивать, и не так чтобы сильно интересно. Потом, когда ему было лет двенадцать, матушка с отцом развелись, и с появлением через два года нового отчима в жизнь Пашки прибыл гастролирующий оркестр ночных скандалистов, который давал концерты буквально через день из-за стенки, пока мальчик безуспешно пытался спать. Что мать, что отчим разъезжали по вечным командировкам, и вот примерно в тот период своей жизни Паша со скоростью локомотива покатился по наклонной, в его жизни появились сигареты, алкоголь и умные книжки про государства, из которых он, вопреки заветам авторов, выносил только идею о разрушении любого из существующих строев и создании совершенно нового общественного порядка. В семнадцать Пашка получил не самое гордое звание пенсионера — по потере кормильца, потому что на этот раз уже отчим его скоропостижно скончался от ишемической болезни его чёрствого, по мнению пасынка, сердца. По этому же званию потом после совершеннолетия заграбастал себе комнатку в общажке на Рыбацком, когда подался в местную соцслужбу с твёрдыми намерениями начать самостоятельную взрослую жизнь. Взрослая самостоятельная жизнь кувалдой ударила Пашку по его самодовольному личику, но он, не бойтесь, пока что кое-как справлялся. Отслужил годик из-под палки ужаснейшего подполковника Аркаши-ни-в-коем-случае-не-Укупника, понял, что послушание — точно не его конёк, и ударился в местные маргинальные элементы. Нет, он этим типичным гопником не был, замки подъездные не срывал и сумочки не воровал — наоборот, девок защищал, шпану гонял на пару с Серёгой, крышевал район (искренне это делать пытался, точнее), короче. Из плохого только распивал крепкие алкогольные напитки в людных местах, бил морды и рисовал пенисы мелками, но это даже не мелкое хулиганство, это скорее детство в жопе игралось. Вообще, в отрыве от района, они с Серёгой (ну и Каховским за компанию) строили новое общество. В новое общество Муравьёв уже лет семь как не верил, но Пестель его с собой всё равно таскал — заниматься всякой социально неприемлемой деятельностью: кидаться булыжниками в бобики, распугивать старушек-империалисток (сталинисток тоже распугивали) и усиленно мешать всем этим капиталюгам спокойно жить. Пашка вообще был эпицентром сосредоточения всей антисоциальной идеологии в Невском районе, умудряясь, тем не менее, проявлять нехилую склонность к социальному блядству. Общительный он был. Коммуникабельный. Шпрехал пафосно не по делу и любил, что его слушали — а его бурная обществостроительная деятельность отпугивала от него всех потенциальных слушателей, вот и вещал свои трактаты и манифесты Пашка только Серёге, Каховскому и неудачливым дядькам-ментам, когда после драк ловили. Рассказами, конечно, про свои глобальные планы Пашка только подогревал интерес силовых структур к себе, но он и сам был тут местная силовая структура, так что пока ни один фсбшник к нему близко не подобрался и в затылок не дышал, угрожая посадить за экстремизм. А планы пашкины заключались в том, чтобы провести какую-нибудь максимально эксцентричную высокохудожественную акцию то ли в центре города, то ли наоборот, за его чертой, да такую, что вся планета поднимется — шведская девочка смогла, и Пашка-анархист-Пестель сможет, хули, — и поднять тем самым влиятельность своего Союза Спасения на новый, ранее невиданный, уровень. — А кажетесь нормальным молодым человеком, невоспитанным разве что, — с непонятной улыбкой вынес вердикт Николай, выслушав бесконечную трёпку Пашки по поводу государственного строя, общественных масс и силы принуждения. — Не учили вас, Павел, родину любить? — Родина — это понятие сугубо националистическое, а я, уж извините, бля, людей по нациям не делю. — Отрицаете результаты общественного развития? — Скорее не перевариваю то, как общество эти результаты воспринимает. Дискуссия у них шла знатная, такая, что пили уже по третьей чашке кофе. Всё их общение на нейтральной территории заключалось в том, что Николай пригласил его выпить по чашечке эспрессо в какую-то более-менее удобоваримую кофейню недалеко от места пашкиной работы. Эспрессо Пестель не так чтобы пил, он больше предпочитал хотя бы водички долить, но перед Романовым хотелось выпендриться, поэтому и глотал он горький чёрный кофе без сахара. Да и оделся тоже — во всё лучшее. Самые недавно приобретённые джинсы, новые кроссы и родимая толстовка, причесался получше, жвачку жевал всю дорогу — подготовился, короче, знатно, как мог. Он не тешил себя никакими надеждами, что Николай его позвал на свидание, нет, но ему нравилось думать, что у них деловая встреча или ещё что-то подобное. В итоге, обсуждали они уже минут сорок пашкины теории развития общества. Для кого-то, наверное, тема была бы абсурдной, но Пашке нравилось поговорить об этом с кем-нибудь, кто не Серёжа Муравьёв и кто мог его понять, а не покивать, как Петя Каховский, типа осознал, вещай дальше. И вроде бы, Николаю тоже не сильно осточертело по кругу гонять все аргументы Пестеля о том, как государство ограничивает народ, как аппарат принуждения нарушает все человеческие права и всём подобном, в чём Пашка смыслил, наверное, получше какого-нибудь школьника, но всё равно на уровне самых азов. — Вы удивительно противоречивый человек, Павел. — Эт чё так? — сёрбнул кофе Пестель, выражая своё полнейшие несогласие. — Вроде начитанный, за словом в карман не лезете — а вроде такой невоспитанный наглец. — Чё это я невоспитанный, это потому что матом ругаюсь? — То есть, то, что вы наглец, вы не отрицаете? — Романов улыбался в ободок чашки. И сидел, как светская, блять, львица, ногу на ногу закинув. Вечером без привычного костюма, не в пиджаке, но в красивой такой джинсовке поверх пуловера. И на ногах вместо обычных туфель ботинки под оксфорды, и носки смешного малинового цвета — только с волосами не сделал ничего, всё ещё облачко. Такой литератор, честное слово, был, что аж тошнило. — Наглость — второе счастье. — А первое у вас что? Вы. Тьфу, бля. — Стратегическая тайна, Николай Палыч, стратегическая тайна, — Паша сделал вид, будто он блядский Бонд и сам король невозмутимости, хотя сам уже минут двадцать думал, что вот-вот и точно коньки отбросит. — Ты не ответил, кстати, это я из-за мата невоспитанный или чё? — Ну, и из-за него тоже, конечно, — Романов вдруг оглядел прошедшую мимо него официантку. У Пашки эмаль на зубах практически дала трещину, так сильно он сих сжал. — Отужинать хотите? Здесь, вроде, подают сэндвичи. — Только если ты настаиваешь. — дыши, Пестель, дыши, убийство не входит в твой сегодняшний план. Николай жестом подозвал девушку, взгляда с Паши не сводя. — Ещё потому, что вы упорно продолжаете обращаться ко мне на ты. — Бля, Николя, ну это уже чисто наезд. — Только если в ваших сферах понимания, Павел, в моих — это лишь замечание, — и дёрнул бровью, сучонок, как будто выиграл этот раунд. Паша буквально готов был месить и унижать. — Один с тунцом, пожалуйста, и без майонеза, спасибо. Вы что будете? У Пестеля аж глаз задёргался. Ну что за волкодав-то, а. — Что-нибудь без тунца и майонеза побольше. Это был один из его множества гениальных планов, которые он частенько строил и которые ещё чаще, чем он их строил, проваливались: довести Романова до белого каления. Вывести на какие-нибудь эмоции кроме безмятежности и небольшого раздражения на неудобных вопросах, заставить громко смеяться или пасть под натиском пашкиных доёбов, вставлять слова наперекор и просто играть в словесную дуэль, пока кто-нибудь не захочет уже за шпаги хвататься. Пока что, правда, доводить получалось только Пашку у Николая, причём вполне успешно. Он только-только взял курс и приготовился отражать атаки Романова на собственное самообладание, когда в кофейню с шумом засыпалась гоп-компания немытых и полулысых алкоголиков. И план пашкин тут же по пизде пошёл, потому что у него не было и шанса дождаться хотя бы заказанной еды, не то, что какого-либо результата, ведь компания была ему болезненно знакомой, и он скоро явно будет насажен на шампур, если не мобилизуется и не подтянет свои лапки в стороны выхода в ближайшие секунд пять. — Так, бля, Николя, полетели, — Пашка вскочил со своего места и готов был уже за шиворот тащить за собой тормозящего Николая. — Шнеле, шнеле, Палыч, двигай булками. Остаться незамеченным в пустой кофейне у Пестеля не вышло — тот из зеков, у которого на голове был одинокий островок редких рыжих волос и не заживший фонарь под глазом, Пашку увидел сразу. И не узнать и не мог — фонарь-то Пашка и поставил. Собственно, после этого он из дома-то и не выходил, чтобы Валера Сизый его со своими дружками не насадили на шампур. — Оба-ёба, Пестель! — Валера свистнул. Паша перевёл взгляд на Николая. Сейчас от них обоих останется мокрое место на коврике у двери, а этот дурак сидит и не вдупляет, что происходит. Вот она — интеллигенция. — Пашк, под сюды, бля. — Валера свистнул опять. Ну вот и всё, прощайте, друзья, Паша очень любил эту жизнь.