неблагополучный район: шиномонтаж на окраине

— Уважаемые, чё за кипиш, давайте успокоимся, — Пашка пытался разрулить ситуацию, как умел, но умел он примерно никак. Он спиной закрывал Николая, который всё ещё не до конца осознавал всю ту степень задницы, в которой оказался. С Пестелем водиться — от боли выть, или как там говорили великие греческие мудрецы. — Слышь, бля, Пестель, — Валера и два его прекрасных друга выглядели так, будто минуты жизни Пашки были сочтены, и каждое его слово приближало его к собственной безвременной кончине. — Ты берега попутал, бля? — Да, есть в принципе такая вероятность, — Пестель кинул мимолётный взгляд на Николая за своим левым плечом. Какие были шансы, что этот литератор умел драться или оказался бы фсбшником, который следил за ним, и у него там с собой целый арсенал новейших сверхсекретных штучек нашёлся б? Судя по испуганному взгляду, рассчитывать приходилось только на белый флаг за пазухой. — Но не значит же это, что меня надо ногами пиздить, м? — Я тебя щас порву, суслик. — А вот тут стопэ, обожди! — Пашка вытянул руки вперёд, инстинктивно прикрывая Романова и отступая на шаг от грозно зыркнувшего на них Валеры. — Не делай, подумай. Вообще, мозги у Пашки работали быстро, как надо, шестерёночки сам годами смазывал просмотром "Часа суда" и дешёвых боевиков по нтв. Так что он пытался одновременно рассмотреть пути отхода и способ вытащить Николая и, желательно, себя целыми из сложившейся обстановки, придумать красивую речь, чтобы зубы заговорить Сизому, и найти, чем можно было бы отбиваться в крайнем случае, кроме чашки кофе и самого Николая. Получалось не очень, потому что счёт шёл на доли секунды — приходилось импровизировать. Хвалёные пашкины планы пусть и были составлены почти всегда из говна и палок, сообразить вам целую спасательную операцию за две секунды — это только к Джеймсу Бонду, а Пашка пока не дорос. — Точно, блять, порву, сука! Я дохуя давно уже хочу тебе лицо разукрасить, — Валера закатал рукава, Пестель отскочил от него, как сайгак горный, чтобы через стол оказаться. — Сюда подошёл, блять, гнида! — Заманчивое предложение, но я откажусь, — вокруг вообще ничего, драться только если своими силами, а Пашка троих бугаев откинувшихся точно не одолеет. Скорее, и минуты не выстоит. — Валер, а Валер, ну не надо, ну подожди ты хоть чуток. Пестель дёргался из стороны в сторону вокруг стола, не давая Сизому к себе приблизиться, и сочинял на ходу поводы хоть немного потянуть кота за хвост. Зыркал по сторонам в поисках подсказки от неблагодарной суки судьбы и следил, чтоб ситуация оставалась хоть под каким-нибудь контролем. И соображалку пытался подключить, чтобы сохранить наибольшую площадь кожного покрова целенькой. — Да чё ты его слушаешь, бля. — Возьми, да прибей утырка. — Он за Коляна получить должен, сука! Дружки Сизого надвигались тоже, заключая Пестеля в ловушку. — Молодые люди, извините, а не могли бы вы оставить нас в покое?.. — попытался подать голос Николай, но его нагло перебил сам Пашка: — Бля, Николя, завали, — шикнул он на Романова и подвинул его себе за спину. — Ща я порешаю. — Иди, сука, сюда, хуила ты недорощенный, — Валера вдруг резко потянулся через стол, схватил Пашку за грудки и дёрнул на себя, повалив чашки на пол. Пестель сгруппировался и попытался отцепиться, но он был похож на лопоухую крыску рядом с питбулем-Валерой. Вот и настал момент, когда нужно в срочном порядке что-то решать, иначе этот стол точно будет поломан пополам самим Пашкой, вместе с его рёбрами, позвоночником и, возможно, локтевым суставом. Неприятные, наверное, ощущения — проверять он не хотел. — Чш-чш-чш, тише, спокуха, эй, я тебе сильно не советую продолжать, чё б ты там ни хотел со мной натворить, — Пестель с испугом посмотрел на занесённый кулак и прикрыл лицо рукой. Прежде, чем на него обрушился либо гнев, либо этот самый кулак, Пашка кивнул на испуганную бариста за стойкой. — Вот она сейчас нажмёт на кнопку вызова охраны, и отлетишь ты обратно на зону за хулиганство, а ты этого не хочешь, верно? Пашка молился, чтобы девушка не тупила и уже нажимала на тревожную кнопку, потому что ясно было, что драки не миновать, и Пестель только искусно оттягивал её начало. У него не было никакого плана на дальнейшие события, только вывести всех на улицу и дать Романову быстренько унести лапки, а там уж как-нибудь сам разберётся по понятиям. Внутри кофейни у Николая всё ещё были нихуёвые такие шансы попасть под раздачу и благополучно отлететь из-под горячей руки Сизого, а Пашке такого было ну совсем не надо, это он тут — фигура возжелания для выражения гнева у Валеры. — Чё? — остановился, родненький, вот молодец. Пестель выдохнул. Оглянувшись на барную стойку, Валера шмыгнул носом и руку опустил, посмотрел на своих дружков и указал им на дверь. — Пойдём выйдем, бля. — Вот так уже лучше! — Не дёргайся, хуй обоссаный, — Паша хотел было встать нормально на ноги, но Сизый буквально потащил его за собой, особых трудностей с транспортировкой тощего ужа Пашки не испытывая. Сам же Пашка просто молился, чтобы Николай не затупил и остался внутри, а лучше свалил через задний выход. — И ты, эт, кучерявый бля, тож пойдём выйдем. Сука. Так вот и вышло, что они оказались поздним тёмным вечером в Питерской глубинке наедине с явно социально не адаптированными зеками. Кстати, Пестель вообще не мог срастить, как эти трое оказались в том районе — это было уже Обухово, даже не Рыбацкое, и Пашка спецом сюда пошёл, чтобы на вот таких хороших знакомых не наткнуться случайно. Планы у него отстой были, короче. Сизый, Карась и тот третий, чья кликуха звучала как нечленораздельный набор звуков пьяного гиппопотама (что-то похожее на э чё бля), готовы были совершить свой преступный акт нанесения бедному хилому пацанчику увечий в любой момент и уже разминали кулаки, а сам хилый пацанчик Пашка, в свои двадцать семь так и не научившийся жизни, старательно выдумывал способы остаться хотя бы на виду с шоссе и не быть уведённым в подворотни. Из подворотен у него выхода явно уже точно не было — там в мусорку бы и закинули. — Слушайте, друзья, давайте мы мирно разберёмся, проблемы с законом — не шутки, и... — Романова опять перебили. — Да зажуй ты варежку, бля. Ситуация становилась патовой. — Так, стопэ, короче, — резко затормозил Пашка, в последние мгновения выдумывая последовательность следующих действий. Выдумалось только одно: пиздец, чё делать, бля. Ему нужно было-то только, чтоб Николя благоразумно свалил под шумок, а его не сильно помесили, а то на работу ещё завтра, у него за коммуналку не уплачено. — Ты, бля, щено!.. Договорить Валера не успел, потому что Пестелю в голову ударила гениальнейшая идея. — Палыч, вали! — крикнул он, отталкивая Романова, а сам как сдуру врезал Сизому между глаз, что аж сам чуть на землю не упал. — Давай, в тачку, быстро, я прикрою! Проследил, чтобы Николай всё-таки, оглядев прихуевших зеков, повалившегося на асфальт Валеру и самого взмыленного Пашку, посверкал пятками в направлении своего ниссанчика, и принялся читать про себя молитву: отче наш, иже еси на небеси, хуй соси, — а дальше и не помнил уже. Помнил только, что Отченаш — словацкий биатлонист, но это как-то было совсем не о том. Не прилетит же он из Словакии ради Пашки зеков отстреливать. Карась с назовём его Эчёбля просекли, что Пестель был пацанчик быстрый и дерзкий, и решили не проверять, был ли он как пуля резким, сразу с двух сторон на него надвигаясь. — Ты, сука, сейчас отлетишь. — Я тебе, бля, селезёнку вырву, пидр. Угрозами Пашку было не пробрать, и он стойко пошёл на Эчёблю с недвусмысленными намерениями повторить свой успех, но тут же был остановлен пинком в живот — очень некинематографично, очень не по-геройски. Унизительно даже как-то, Пестель прямо услышал, как его эго разбилось об асфальт. А потом об асфальт ёбнулся уже он сам, когда ему, пока он пытался отдышаться, прилетело следом в лицо — что-то хрустнуло. Наверное, пашкин нос, а может, он весь поломался заранее, прежде, чем начнут пинать и старательно опускать. Он нарушил главное правило пацанских разборок: не падать на землю, потому что потом рискуешь не подняться. В общем-то, Пашка и не поднялся — скорчился, прикрыв руками голову, и стоически терпел. Пинали больно, месили прямо как будто он был Кержаковым после Евро, в конце концов, Пестель их своим сарказмом уже извёл один раз — теперь отучивали. Вот такие уроки жизни Пашка воспринимал на ура, поэтому внимал все вбиваемые в него знания и грустно радовался тому, что хотя бы Николя уедет отсюда живым. Погеройствовал хоть немного. А то с тех пор, как он свою школу жизни — поварской колледж и армейку — прошёл, и не приходилось вот так собой жертвовать, всё спокойно было. Но ради Романова и жертвовать хотелось, так что Пашка лежал и мученически терпел, считая в голове барашков, будто это могло бы помочь. ...Барашек Шон, ай, Бараш, бля, больно, овечка Долли, Овца-Замарашка, сука, Юлий, а нет, он конь, блять, мудилы... К дружкам присоединился Валера, отчаянно мстя Пестелю за разбитый нос. Больно было — пиздец. Пашка только усиленно ждал звука заведённого мотора на отъезжающей тачке Николая и, ну пожалуйста, полицейских сирен — но чего-то не слышал ни того, ни другого. Бля, Николя, всё этот твой старый кашкай, блять, заведи себе уже нормальную машину, сука. Вместо сирен и мотора Пашка вдруг услышал звук выстрела — и охуел. Отченаш? Вот это сила молитвы. Пинать резко перестали. — Чё за наху... — Стойте и не двигайтесь, немолодые люди, и поспокойней! — это чё, Николя? Пашка, кряхтя, поднял голову — реально, Николя. В руке сжат пистолет, направлен в небо. О, вау, предупредительный выстрел, вот это — кинематографично. И стоял, как пафосный герой типичного голливудского боевика. Ветром чуть трепало непослушные волосы, ладонь сжал в кулак, полы расстёгнутой джинсовки трепыхались так картинно, ещё и взгляд был, как у настоящего секретного агента. Пашка едва слюни подобрал, а потом вдруг задумался: чё, реально фсбшника за ним следить приставили? Еба-а-а-ать. — Отойдите от юноши на три метра, — троица послушно удалилась, и Пестелю даже дышать стало как-то легче без страха того, что потенциальные его убийцы находились на расстоянии вытянутой ноги от него. — Спасибо большое, так и стойте, пожалуйста, — медленно подошёл ближе, вытянув пистолет вперёд. — Я заберу этого юношу, пожалуй, не возражаете? С каким-то рыком Сизый дёрнулся вперёд, но Николай невозмутимо выстрелил в небо ещё раз, тут же направив дуло обратно на зеков. Пашка готов был сдохнуть, как это было круто. — Я же попросил вас так и стоять, что же вы? — бля, Николя, ты такой спецагент, а можно чуть менее горячо, пожалуйста, Коль. — Благодарю. Романов протянул Паше руку, аккуратно поднял и поддержал, чтоб тот обратно не повалился. Подставил своё плечо, оглядел мельком, не собирался ли Пестель без чувств падать прямо там, и вынес вердикт, что ещё побегает. — Не двигайтесь, немолодые люди, а то я не ручаюсь, — а приказной тон у тебя, Палыч, просто отвал башки. Правда вот, Пашка заметил, что у Николая чертовски сильно дрожали руки и нижнее веко. Угрожать шпане тот явно не привык — не фсбшник, что ли? Додумать эту мысль Пестель не успел, потому что Романов рванул его за собой и практически потащил в сторону автомобиля. Пашка только кое-как дёргал ногами и старался помочь Николаю донести себя до машины: в груди и на спине всё болело так, что он едва-едва дышал. Эчёбля крикнул в ответ что-то столь же нечленораздельное, как его имя, и Пестель хотел было показать ему средний палец, но даже не мог шевельнуться нормально. Не особо следя за передвижением, Николай как будто очень взволнованно рассматривал Пашку, чем заставлял его жутко краснеть — хорошо хоть, у него и так всё лицо было багровое от крови из носа. Усадил на переднее пассажирское, сам пристегнул, быстро залез за руль и повернул ключи зажигания — надо же, завелась. Всё-таки, механик Пашка был хороший, и не такую развалюху на ход поставит. Краем глаза Пестель увидел, что Карась схватил булыжник и помчался по стоянке в их сторону: — Трогай, бля! — заорал он и пихнул Романова в бок. Тронулся он чуть ли не с визгом шин — спасибо, ниссанчик, за верную службу. Пашку так вжало в ремень безопасности рёбрами, что он застонал от боли — у него там, по ощущениям, цвело васильковое поле ссадин и гематом. И, кажется, что-то явно было сломано. И, сука, они порвали его любимую толстовку — пидарасы. — Бля, а ты как... а ты откуда... а чё ты... ебать ты Джеймс Бонд, — выдал несвязно Пашка, тяжело дыша и не особо понимая, что несёт. — А чё, где у тебя в машине рычаг, чтоб она превратилась в самолёт? — понесло конкретно его. — А трюки покажешь? — Спокойней, Павел, я всего лишь преподаватель в СПбГУ, — Романов закатил глаза так, что Пестель побоялся, как бы не ослеп. — Нихуясе в СПбГУ преподы. — Да, в резюме требуют указывать наличие оружия и способность вытаскивать из передряг пропащую молодёжь, — ничего себе, Николай знал такое понятие, как сарказм. Пашка чертовски удивился. — Вы, Павел... Вы безответственный черть, вот, кто вы! А вот это уже доёбка. Попридержи-ка, Коленька, коней. — Да я знал что ли, бля, что они появятся? — возмутился Пестель и тут же простонал от боли в груди. — Пидарасы. — А подставляться зачем было? — Дак тебя спасал, блять! — Оно, конечно, очень заметно, что вы меня спасали, — Николай усмехнулся как-то горько и протянул салфетку из бардачка, туда же закидывая пистолет. Там, кстати, и кобура лежала. — Я ж не Джеймс Бонд, чтоб вот так, как ты, пушками размахивать, — Пашка прижал платочек к носу и, не дав Николя закрыть бардачок, взял оружие в руки, любопытно рассматривая. — Настоящий? — Травматический, — не отвлекаясь от дороги, Романов заставил Пестеля положить пистолет обратно. Как с ребёнком, ей-богу. — А на кой тебе? — Голубей отстреливать. — Очень смешно, — Николай его проигнорировал. — Три ха-ха четыре раза. В этот раз тоже промолчал, так что Пашка понял — опять увиливал от общения всеми доступными способами, а простыми словами, игнорировал. Ну и ладно, ну и стройте из себя обиженного святошу, который отходит в девять часов ко сну как раз опосля вечерней молитвы, пьёт только святую воду и перед банкоматом каждый раз крестится, потому что там налепили рекламку с патриархом. Пашка Пестель вас всё равно, майор ФСБ Романов, раскусил. Ехали молча минуты так с три. Паша думал о жизни, о Николае, о серии Смешариков про Кар-Карыча, о сладеньком Честере Вайлд Черри, о боли в рёбрах и испорченной толстовке, снова о Николае. О чём думал Николай — да хрен знает, но явно о чём-то менее лирическом. Грыз кожу на губах, выстукивал пальцами на руле какой-то ему только понятный ритм, напоминавший Пашке песенку из ролика про зелёного мармеладного мишку, и дрожал мелко-мелко. — Вы как, драчун? — разрывая тишину, спросил Николай. Весь испариной покрылся аж. — Я ништяк, а ты чё трясёшься-то? Романов оглядел его с видом и вот это ты называешь ништяк? Вздохнул потом, помотал головой в знак недовольства и посмотрел обратно на дорогу, стараясь покрепче держать руль, чтобы унять тремор рук. — Перенервничал. — Из-за этих хуил? Да бля, ты их так порешал... — договорить ему не дал Николай, вдохнул шумно и прохрипел: — Из-за тебя, Паш. У Пестеля что-то больно ёкнуло в груди. На "ты". Замолчал тут же, сглатывая вставший в горле ком — вот так вот просто. Николаю запретить нужно разговаривать, чтобы такие вещи не выдавал — Пашка ведь тоже не железный. — Я не хотел, Николай Палыч, — сипло ответил он. В ответ Романов горько хмыкнул. Провёл по лицу ладонью, чуть успокаиваясь, видимо, и на Пашку совсем не смотрел. А сам Пашка этот раунд точно проиграл. Чувствовал он себя не то, что зажаренной рыбкой — обглоданным карасиным скелетом, догнивающим под раковиной за мусорным ведром. И голова кружилась немного ещё, непонятно правда, из-за чего. — Вот вы не хотели, Павел, а вас теперь в больницу везти, — и вот тут Пестель снова возмутился. — Куда, бля? И повёз его Романов в травмпункт, никаких пашкиных возражений не принимая. На угрозу из машины выпрыгнуть, он только заблокировал двери и ухмыльнулся, типа, давайте, Павел, дерзайте, а я погляжу. Остановились правда возле какой-то заправки: Романов сходил купил воды, чтобы смочить пересохшее горло и смыть с Пашки всю кровь. И ещё, по пашкиной слёзной просьбе, которую он, вроде как, проигнорировал, принёс сникерс. Два. В обмен Пашка пообещал не сбегать в лес. — Ай, бля, больно, — шипел Пестель, пока Николай вытирал ему кровь, выбросив уже третью салфетку. — А вы чего ждали? — Романов ухмыльнулся. Смешно тебе, сука? — Радужных пони и торта "Санчо Панчо", блять, — Пашка нахмурился и всё-таки смирился с участью быть издевательски истерзанным николаевскими руками. — А чё, в больницу прямо так надо? — Надо, Федя, — Николай сложил весь мусор в бардачок, посмотрел, чтобы у Пестеля на лице не осталось следов недавнего махача, и кивнул ему, дескать, твёрдо и однозначно да. — Надо. В травмпункте оказалось не так и страшно — даже стены были без облупившейся краски и плесени, и пахло совсем не формалином, а жёстким одеколоном какого-то последнего посетителя. Пришлось, правда, где-то с час посидеть в приёмном покое, потому что, видите ли, это общеизвестный факт, что в десять вечера в травме только одна сонная работница регистратуры и два врача, по её же словам, и Пашка с Николаем обязаны были быть в курсе и не жаловаться. Не жаловалась и тут же сидящая дама с выбитым пальцем, которую позвали в кабинет за полчаса до Пестеля. Сказали ему, что в двух рёбрах трещины, небольшое сотрясение мозга без подозрений на серьёзную травму, с носом всё нормально, более менее, а синяки и ссадины должны были сойти через пару недель. И посоветовали настоятельно поехать тут же спать, пить пустырник и отдыхать, и больше в драки не лезть. Женщина, кстати, добрая была, хотя и смотрела на Пашку с подозрением. Смазала синяки успокаивающей мазью, ссадину на локте перевязала аккуратно, короче, работу свою сделала, но сделала ласково и по-доброму, вот. А потом Николай повёз его спать — к себе. — Чё? — удивился Пестель, поставленный перед фактом. — До моего дома ровно пять минут, а в полночь вы как планировали добираться к себе на Рыбацкое — пешком? — Николай был явно озадачен тем, что Пашка сам не понял, что никуда его не повезут на ночь глядя. — От Большевиков-то. — Думал, подвезёшь. — Много думали. Сначала Пашка хотел пожаловаться на наглость, потом вспомнил, что это, вообще-то, он рассчитывал на бесплатное такси. Точно — такси. — Убер закажу тогда. — У вас едва хватило, чтобы за кофе расплатиться, пока мы из кафе выходили, дорогой мой Павел, не смешите меня, — Романов упорно ждал с открытой дверцей, пока Пестель залезет в машину. — Хватит уже строить из себя неприкаянного, я вас в гости зову — уважьте приглашение. Ну а чё, Пашка давно хотел к нему сходить. Посему он, поворчав ещё с секунд пять, забрался на сидение и послушно пристегнулся. Напрашиваться совсем не хотелось, но тут, как бы, Николай сам настоял — Пашка не при делах, с него взятки гладки. Он просто воспользуется возможностью со всей присущей ему наглостью, всё, ничего больше, совсем нет. Разве что, ничем он не воспользуется, потому что Романову было присуще рекомендаций врачей прислушиваться. — Павел, спать идите, — устало повторял он, пытаясь оторвать Пашу от своего книжного шкафа в коридоре между кухней и единственной комнатой. — Павел. — Да-да ща, — только и отмахивался Пестель, внимательно вглядываясь в обложки книг Маркса, Канта и всяких других чуваков, писавших про государства. Половину Пашка прочёл уже в своё время — туфта полная, честно. Теория антисоциального социального строя Пашки Пестеля была гораздо круче, поверьте. — Вам отдыхать нужно, Павел, — подошёл сзади и руку на спину положил. У Пестеля буквально сердце чуть через рот не выскочило. Он обернулся на Николая, рот разинув. — Да, — протянул он, так и глядя то ли в глаза, то ли на губы. Нельзя ж таким быть. — Нужно. От вида на растерянного и явно залипнувшего на нём Паши Романов только улыбнулся и аккуратно провёл ладонью по его взъерошенным волосам, будто успокаивая. Не похоже это было на ту годами отработанную улыбку преподавателя, каких Пестель навидался в школе с колледжем, совершенно нет — и оттого у него ещё сильнее что-то в груди прихватило. — Ну, так идите, — тихо проговорил Николай. — Я вам бельё на кровати перестелил, чтобы на грязном не спать. — А ты? — А что я? — Где спать будешь? — Пашка неловко поднялся на ноги, чуть пошатываясь. Немного тошнило, но не так, чтобы критично — перебьёмся, и не через такое проходили. — На кухне диван разложу. И Пестель только хотел было возмутиться, но Романов посмотрел на него так, будто убил бы за любое слово возражения. Пришлось повиноваться — а Пашка и не против был. Только прошлёпал по ламинату следом за Николаем, переоделся в протянутые спортивные штаны и немного затёртую футболку, силясь не оборачиваться, чтобы узнать, смотрел на него Романов в тот момент или нет, и спрятался под тёплое одеяло — даром, что конец апреля. Николай открыл ему окно, чтобы свежий воздух поступал в потрёпанный организм, строго наказал раньше вечера с кровати не подниматься и восстанавливать силы, поставил стакан воды на тумбочку на всякий случай и предупредил, что с работы собирается вернуться часам к шести. Извинился, что запасных ключей нет, но Пашка в тот момент уже не особо слушал, то ли залипнув на его ресницах, то ли задремав с приоткрытыми веками. — Спокойной ночи, — пожелал, хмыкнув, Николай и вышел. И, кстати, на Пашу он в тот момент всё-таки смотрел.

***

Проснулся Пестель в пятнадцать сорок четыре, судя по электронным часам на тумбочке — сначала даже не понял, где. И кровать была удобнее, чем обычно, и обои на стенах присутствовали, и укрыт он был не облезлым пледом, как у себя в квартире, и даже ссаниной соседской кошки не пахло. Тошнило чертовски сильно, но тошнить было нечем, так что Пашка, чтобы сию пытку не терпеть, нехотя вылез из тёплой постели, чтобы отправиться в своё путешествие на кухню за сокровищами холодильника. Приложив нехилые усилия, не остановился у книжной полки опять, а прошлёпал прямиком к своей цели, зевая широко-широко. Порыскал немного в поисках того, что мог бы сжевать, но так, чтоб не жалко было — всё равно потом собирался посетить своего белого друга с неотложным визитом. Зорким пестелевским взглядом были обнаружены банка творожного сыра и полбулки хлеба (почему в холодильнике-то, бля, Николя?), из которых тут же Пашка, гордо обладавший дипломом повара, сообразил ровно два бутерброда и одну горбушку, которая служила бы для него запасным патроном — мало ли первые два заброшенных в желудок снаряда цепную реакцию не запустили бы. Впрочем, сразило Пашку уже первым, и он помчался в заранее примеченный туалет. Второй же бутерброд был съеден через двадцать минут, три выпитых стакана воды и почищенные пальцем зубы, причём проглочен был за милую душу — Паша не ел ничего лучше сникерса последние часов сорок восемь. Прямо так, жуя горбушку, Пестель с любопытством разглядывал в зеркало багровые отметины на коже, то и дело нажимая на тот или другой синяк. На рёбрах болело особо сильно, но и не так, что прямо дышать больно — бывало и хуже, когда их ломали, вот тогда прямо жесть наступала. А с трещинами Пашка и бегать марафоны мог, если попросить — закалённый он был малый. От переносицы под глаза тоже растёкся синяк — из-за удара в нос. Ещё чуть-чуть, и Пестель был бы похож на панду или дикого енота, но выглядел скорее как совсем сивый алкаш, чем как кто-либо ещё. И болело сильно, если резко вдыхать или морщиться. Картина в целом удовлетворительная, Пашка даже, считай, победителем вышел — и не помутузили особо, и унизил. Только вот из дома выходить в принципе было теперь отвратительной идеей, а как с этим быть, Пестель вот совершенно понятия не имел: ему и работать надо было, и дома он штаны протирать особо не любил, да и вообще, где это видано, чтобы самопровозглашённый батька вся района бегал от проблем? Пашка себя успокоил тем, что если проблемы представляют собой трёх озлобившихся на тебя гибридов сумчатого кашалота и человека, мечтающих освежевать тебя на живую, то это абсолютно не зазорно — от кого бы там ни было бегать. И, поправив николаевскую футболку, пошёл устраивать себе экскурс по его же квартире — интересно было, как там жил хвалёный святоша-лингвист-фсбшник. Может, у него там за шкафом была потайная дверь, за которой целый арсенал оружия, как в шпионских боевиках, или человеческие головы в формалине, или красная комната, будто у Кристиана Грея, или ещё что. В общем-то, Пашка, ещё даже шага не сделав, напридумывал себе всяких фантазий на тему Романова, да таких, что сам уже даже не знал, восхищаться или пытаться убежать из дома запершего его маньяка. А так, квартира Николая выглядела ну совсем не как пристанище голливудского злодея — на подоконнике рядком выстроились кактусы и один горшочек с фиалкой, над кроватью на стене красовался пейзаж с морскими волнами, похожий на те, что продавали местные художники на Невском, книжки читал всякие художественные и без жести (пятьдесят оттенков Пашка, к своему счастью, не отыскал), на столе рядом с ноутбуком стояла рамка со старой фотографией. Её Пестель рассмотрел особенно подробно: семья — четыре сына и пять дочерей. Позировали возле ёлки, трое были маленькие ещё совсем, а кто-то наоборот, явно за двадцать, родители поднимали бокалы с шампанским, улыбались, и подписано в углу было: Мы — папа Павел, мама Мария, братья Саша, Костя, Ники, Миша и сёстры Сандра, Лена, Маша, Катя и Анюта. Новый год 1993. Семья у Николая была охуеть, конечно, большая — даже у Муравьёва-Апостола поменьше шпаны в родственниках водилось. Исходя из того, что на лицо Николаю было лет тридцать пять, Пашка сложными математическими изысканиями вычислил, где на снимке был именно он. Милый маленький ребёнок. Хмурился так по-смешному, что у Пестеля аж сердце закололо. И всё те же кудрявые непослушные волосы облачком, не изменились совсем. На кухне, магнитиком прикреплённая к дверце холодильника, обнаружилась другая фотография, уже явно не такая старая, и людей там было поменьше. Делали явно в разгар праздника, прямо за столом, и не хватало ни отца, ни самого взрослого сына, ни двух старших сестёр. Николай нашёлся с левой стороны, снова хмурый, в глупом костюмчике с подтяжками, годков уже, наверное, одиннадцати-тринадцати. И мать всего семейства, казалось, с прошлого снимка постарела лет на двадцать, если не больше — на вид. 30 лет Костику. За кадром Саша. 27 апреля 2001г. Пашку очень поразила любовь Николая к такому хранению воспоминаний, хотя к его образу вежливого святейшего лингвиста она очень подходила. И почерк у него был красивый-красивый, с сильным наклоном вправо и круглыми завитками — аж дух у Пестеля перехватило немного. И вообще, вся квартира у Романова была аккуратно убрана, везде всё подписано и по полочкам составлено, аквариум с рыбками ровнёхонько посреди стены, всё на своих местах, ни одна книжка даже не лежит нигде, где бы об неё споткнулся взгляд. Педант чёртов — всё у него, видите ли, идеально. Даже мыло, крем для рук и зубная паста на раковине под одним углом к смесителю стояли, ну вот что за человек. Пашка даже, хитрый подонок, подвинул их немного, чтобы потом проверить, заметит ли. А потом порылся немного на столе — не так, чтобы конкретно выискивал обличающие документы, но надеялся найти подтверждение, фсбшник Николай всё-таки ли нет и будут ли его пытать сегодня. Нашёл только списки студенческих групп и тем рефератов, но это была такая муть, что Пашка даже читать не стал — больно ему надо знать, кого там учил этот ваш Романов. Его больше интересовал томик Гумпловича про основы социологии, украденный из книжного шкафа, и собственные ноющие рёбра — Пестель смазал их оставленной мазью и улёгся обратно. И уснул, особенно того не заметив. Так и лежал, с книжкой на груди, вырубленный общей усталостью и сотрясённым мозгом. Слава богу, хоть слюна на подушку не текла — потому что на спине валялся. Снились барашки, четырёхлетний Николай Палыч и кричащий Аркадий с бородой Маркса. Лучше б, честное слово, не спал. Разбудило его наглым вторжением хозяина квартиры в пашкин не самый спокойный сон, ближе к восьми тридцати. Наглым — это, конечно, громко сказано, потому что Николай просто аккуратно трепал его за плечо и звал по имени, ничего криминального, никаких прыжков по кровати и вылитого на лицо стакана воды. Голос у него был приятный, даже слишком, рука тёплая и пахло от него чем-то очень домашним, так что Пашка просто валялся дальше и наслаждался моментом. Представлял себе в полудрёме, будто они с Романовым уже лет сто как женатики, будто Николай вот так вот каждый день поднимает его с утра на работу, будто у них три кошки и хомяк в компанию аквариумным рыбкам, будто всё у них двоих ха-ра-шо, и глупости всё это, что, вообще-то, Пашка безраздельно погряз в своей идиотской и практически детской влюблённости в совершенно непонятного, но оттого не менее идеального мужчину. — Павел, пора просыпаться, — тихо звал Николай. Вот не знал не гадал человек, что Пестеля пушечным залпом не разбудишь, и все эти его тихие зовы только разморили Пашку ещё сильнее. Правда, совесть, обычно ему не присущая, всё же заставила разлепить глаза и потянуться, тут же ощущая болезненную реакцию рёбер на неосторожные движения. — Ну не, ну мам, ну мне ко второму, — попытался отшутиться Пашка, но Романов уже заметил, что он был достаточно бодр и осознавал, что давно из школьного возраста вырос. Раза так в два, почти. Так что да, Пестель сдался. — А чё, уже утро что ли? — Нет, половина девятого вечера, — Николай улыбнулся ему и сел чуть более прямо, руку со спины всё равно не убрав. Убери, сука, руку, я ведь поцелую её сейчас. — Вы ели что-нибудь сегодня? — Ага, бутеры. И чайку попил. — Рёбра не болят у вас? Дышится нормально? — Всё пучком, Николай Палыч. — Тошнило? — А тебе про все мои жизненные процессы рассказать? — Паша рассмеялся и чуть привстал, морщась от боли в синяках. Особо тёмные было видно даже через белую футболку — жуткая картина, если честно. — Я бодр как бобр, хоть вагоны разгружай, чё ты кипишуешь. Романов вздохнул то ли устало, то ли со смешком, встал и поправил рамку на столе, а Пашка опять немного засмотрелся, ну, как немного — очень даже много. На чуть помятую рубашку с закатанными рукавами, на идеально подогнанные отутюженные брюки, на широкие эти плечи, будь они неладны, немного отросшую щетину и сильные крупные ладони, которыми запросто можно удушить. Так, всё, Пашка, мысли пора попридержать, тпру, лошадка. — Волнуюсь я за вас, а вы всё сарказмируете да сарказмируете, — Николай кивнул в сторону кухни. — Пойдёмте, я ужин сготовил. — Ужин? — Пестель встрепенулся, будто ребёнок (или Петька Каховский, он тоже был сладкоежка), поманенный на конфеты. — Не знал, что ты готовишь. — Живу один, готовлю, как умею. Я не представляю, что вы любите, поэтому пожарил картошки с грибами. Её, вроде, все едят. Проскочила у Пашки, конечно, дурацкая мыслишка соврать, будто он — не все, и такое жрать не собирается, но он не был настолько неблагодарным мудилой, да и есть хотелось очень, так что Пестель подсобрал свои конечности и выполз из-под одеяла в бренный прохладный мир. Подправил немного спустившиеся на бёдра спортивки, которые даже на завязочках были ему велики, и хотел было так и пойти, но Николай его вдруг остановил. — Тапки-то наденьте, пол холодный, — на взгляд чё тебе сказал он. — Так апрель же. — Так Питер же. На это у Пашки аргументов не нашлось, так что он повиновался, сунул ноги в дурацкие махровые синие тапки с вышитыми вишенками и пошаркал, как старый дед, на кухню за Романовым. Пахло вкусно, чертовски, и Пестель, уже вечность не евший чего-то теплее подогретого до комнатной температуры рассеянностью Пашки заветрившегося салатика, готов был за такую радость руку на отсечение дать. Он уже собирался помочь Николаю расставить тарелки или хотя бы чай разлить, но Романов усадил его за стол и всё принялся делать сам, размеренно, аккуратно, ну вот буквально ни чаинки не просыпал. Пашке оставалось только завороженно за ним наблюдать, чем он, собственно, успешно и занимался, едва успевая ловить момент и подбирать то и дело падающую челюсть. Картошка оказалась вкуснее, чем даже её запах. У Пестеля мелькнула идея запросить рецептик, потому что опытный поварской язык уловил там и чеснок, и немного тимьяна, и ещё чего-то неожиданного, но вот сам Паша был слишком занят поеданием этой самой картошки и благополучно про идею забыл. — Вкусно? — улыбнулся Романов, заметив пашкин энтузиазм. — Ошень! — с набитым ртом ответил ему Пашка и продолжил опустошать тарелку. — Ты прошто вошшебник. — Спасибо, — Николай кивнул и наколол на вилку ещё один гриб. Он даже ел, чёрт возьми, как аристократ, ну вот где таких берут, дайте Пашке двух сразу. — Ожили? — Ожил. — Отлично, — усмехнулся Романов и посмотрел на Пестеля таким пристальным взглядом, что у того волосы на затылке встали. И, кажется, покраснели кончики оттопыренных ушей, но это была неточная информация. — Вы, кстати, зачем мне в ванной на раковине всё подвинули? Пашка чуть не подавился со смеху, но всё-таки сдержался. Заметил, змий проклятый. Пестель поразмышлял, стоит ли шутить или признаваться честно, и в итоге просто ничего не ответил, только хитро улыбнулся и протёр хлебушком остатки еды с тарелки. Хлебушек — съел, тарелку — отставил, сам — откинулся на спинку стула и выдохнул. Посмотрел, что Николай не съел и половины, и заулыбался, как дурак. Влюбился, блять, в педанта-интеллигента. Таких, наверное, и на земле-то осталось человек пять, а Пашка себе такого отрыл. И, главное, не даму там какую-нибудь высокопарную, не девушку с моральными принципами монашки, не манерную карьеристку с судорожной необходимостью говорить всем спасибо, а Николая, в котором было всё это одновременно, и ещё чуть больше всего остального. Мужика-лингвиста — вот это, конечно, жизнь была у грозы района Пашки Пестеля. Повесился бы уже давно, наверное, если б не Серёга с этим его Мишей. — А ты чё заботишься обо мне так, кстати? — вдруг спросил Паша, сам от себя того не ожидая. — Странный вопрос, — Романов будто бы вздрогнул, но всё равно выглядел невозмутимым. — Эт чё это? — Сами вчера ведь говорили — что спасали меня. Вот, я вас теперь спасаю. — От голода-то? — Да от всего, Павел, от всего, — вздохнул. — От безответственности вашей, а то б ни за что не поехали в травмпункт, от неуёмной энергии вашей же, от полиции, от голода, получается. Пашка нахмурился. — Дак я в ментовку вроде не гремел ещё. — Так за драку и за то, что я стрелял, потому что им было плевать, кто стрелял, а вас они прекрасно помнят и давно хотят отправить по этапу, — Николай устало вытер лицо ладонью и посмотрел в потолок. — Я и отговорился кое-как, да и то, потому что у дочери лейтенантской преподаю, а она про меня отцу хорошего наговорила. Поклялся больше никогда таким не заниматься — не стрелять, то есть, даже в воздух, — и с вами дружбу не водить. — А со мной-то чё? — А с вами ничего, Павел. Пришлось задуматься. Пашке, вообще-то, обидно было, что местные обуховские полицаи так нелестно о нём отзывались, он же особо сильно им работать не мешал — так, залетал иногда. Но не это главное было. — И ты, типа, реально со мной поклялся больше не контачить? — Ну, да, поклялся. — И контачить не будешь прямо? — голос у Пашки дрогнул. Николай ему улыбнулся, да так, что аж чуть ли не сирень в лёгких расцвела. — То, что я поклялся, ещё не значит, что я не буду этого делать, — у Пестеля буквально камень с души упал. — В конце концов, разве я ни разу не обманывал полицейского в своей жизни? — А обманывал? — Нет, если честно. Пашка, блять, был в него так влюблён, что в груди болело. И не синяки даже вчерашние, нет. Вот просто, вот честно, вот как так — Николай его буквально доводил до крайности одним взглядом. Такой простой был, такой обычный, а при этом самый невероятный, светлейший из всех, как будто лучше него на свете никого, только Серёга Лазарев, но тот — это, уж извините, вселенский масштаб. А Романов был уютный и домашний, он был как камерный концерт в мире симфонических оркестров, один небольшой человек, значащий так много. Не крупная шишка, не известный какой-нибудь актёр, не лучший преподаватель года и не богатейший засранец района — всего лишь вёл лекции и сводил с ума одного мелкого пацана с Рыбацкого. Настолько сводил с ума, что уже даже красивых метафор, сочинённых под пивом или чем покрепче, не хватало никак. Хотелось вот просто взять его лицо в руки и прокричать, как Николай заебал ему уже сниться, а потом слёзно извиняться и шептать о любви, но нет, о чём вы, Пашка вообще не такой был. Не романтик совсем, хотя, может, совсем немного. Сил держаться у него так и так не было. — Ты мне нравишься очень, — только и выдал он, как на духу, сжав край столешницы в пальцах. Чё натворил, бля, во долбаёб. Николай как-то очень криво улыбнулся, тут же будто потускнев. Пашке это всё доверия особо не внушало. — Вы мне тоже, Павел, нравитесь. — Нет, ты не понял, — Пестель вцепился пальцами в волосы. — Типа, нравишься. Ну, нравишься. — Я понял, — вздохнул Романов и отвёл глаза куда-то в сторону. — Вы же сами понимаете, что это всё временно и очень глупо, да? Это чё за нахуй. Паша знатно опешил. — В смысле? — В смысле, что из этого и не выйдет ничего, Павел, мы с вами разные слишком, — у Николая опять руки затряслись. Пашка подумал, что лучше б не говорил ничего. — И чё, это проблема, что ли, блять? — Да, проблема, — Романов шумно вздохнул. — Вы поймите, я человек сложный очень, закрытый. У меня ничего важнее работы-то и нет, и доверять не умею я совсем. Вы же видели сами, наверное, как я живу — и вот нужно оно вам? У Паши во рту пересохло и нога задёргалась — ну совсем уже голову потерял. Щёки пылали от негодования. — Нужно, — процедил он с твёрдой уверенностью выбить всю дурь из николаевской башки. — Ты ж сам сказал, что я тебе тоже нравлюсь. — А какая разница? Какая разница, если я любить не умею. Мне не нужно это, и никогда нужно не было. Я — одиночка, я замкнут в себе очень, это вы — душой наружу. Я не смогу так. Мне, честно, жизнь показала, что без таких тесных взаимоотношений жить проще гораздо, и я полностью согласен с этим. Я страшусь, понимаете, страшусь кому-либо довериться, и лучше никак, чем непонятный суррогат, где вы мне всё, а я вам — пустоту, — Николай говорил красиво, строго, и голос у него глубокий такой был, а Пашке просто кричать хотелось. Вот дурак. Нашёл, в кого влюбиться. Идиот. — Да и брат мой в министерстве работает, нельзя мне вот так вот просто... И вы сами, Павел, хороши! Я вас попросту не стерплю такого... — Какого? — Наглого, — Пестель истерически рассмеялся. Голос у Николая то ли жёстче становился, то ли, наоборот, всё сильнее срывался. — Дерзкого, необузданного, вспыльчивого. Вы умны, Павел, вы очень умны и начитанны, с вами безумно интересно, но при всём этом, вы непроходимый оболтус. У вас чистый разум, вы — необтёсанный алмаз, но разбазариваете себя и совершенно не хотите ничего с этим сделать, и я не смогу просто никак с вами ужиться, понимаете? Вы меня с ума просто сведёте. Вы совершенно не воспитанный и оголтелый. Я человек холодного рассудка, а вы — просто безумец, Павел, и идеи эти ваши мне ну совершенно не нравятся. И привязался я к вам совершенно зря, и вас к себе зря привязал. В кино только так бывает, что получается что-то. А мы не в кино, и вас нужно как-то унять, ваш пыл — он вас ведь, Павел, и сожжёт. А я сгорать не хочу, извините меня. Не хочу. А, казалось бы, это пашкино кредо было — бить сердца как тарелки. Ни о чём не заботиться и никем не болеть. Ни к кому не припекаться и ничём сердце не забивать. Чего ж у него у самого его так легко разбить оказалось? Он встал, чуть пошатываясь. Кивнул как-то несмело, повёл плечами, дескать, всё я понял, дальше можете не говорить. Лучше ничего, чем так, говорите? Ну и не надо, ну и пожалуйста. Пашка, вообще-то, очень быстро остывает, слышали? Тоже любить не умеет и уметь не хочет. У него душа не под то заточена, ему амурные эти ваши дела по барабану, и песен про расставания у него в плейлисте нет совсем, потому что не сдались. И похую он клал этого вашего Николая, нашёлся, блять, притча во языцех, кому ты нужен вообще. — Окей, — хрипнул Пестель, чуть шмыгая носом. Больно, сука. Носу, то есть. — Я пойду, тогда. И, не забрав постиранную Николаем вчера одежду свою с сушилки, на босую обулся и практически вылетел из квартиры. Никто его, блять, не позвал.