i. На рассвете они прибыли в свою обитель, сложив оружие в ножны, облачили тела в божественную наготу. Окровавленные хитоны сброшенным грузом лежали на светлой плитке душевой кабины. С волос и усталых тел грязью и потом стекала святость, оставляла разводы на стенах и стёклах. Вода заглушила разговоры и сравняла слова с тягучей, напряжённой тишиной. Краски смешались, обнажив настоящие лица.
Позже голова Чарльза покоилась на коленях Камиллы, руки обвивали оковами узкие бедра, небрежно приподняв край юбки и обнажив полоску сияющей светлой кожи, казавшейся маняще тёплой, словно подогретая патока. Генри хотел бы заставить себя отвернуться. Генри хотел бы себя одернуть и перевести пристальный взгляд на страницы книги. Генри хотел бы, но снова и снова садился напротив молодой Артемиды, словно вторгаясь в чертоги Божественной обители и позволял чайному столику проложить между ними границу. Снова и снова.
Он знал, что однажды граница не выдержит. Богиня не выстоит, тьма окутает пеленой ее ясный взгляд. Стрела брата натянет тетиву, граненый стакан с недопитым виски пролетит через всю гостиную в сияющее чистотой зеркало. Тысячи зеркальных брызг окропят круглый стол, чашки звенящим хором попадают на пол.
ii. Порой Богиня подходила к самому краю. Порой граница заменялась полками библиотеки. Одно касание о переплёт книги, мимолетное столкновение с ладонью Генри. И пальцы Камиллы, обводившие строчки, написанные на латыни, нарочито долго и трепетно, под знакомым и сильным взглядом. Тепло оставленное между страниц для того, кто коснётся их после.
Порой, воскресными, традиционными ужинами, Камилла брала томик стареньких английских романов, которые так ненавидел Джулиан, и садилась в глубокое кресло. Свешивала ноги с подлокотника и подставляла макушку под тёплое, осеннее солнце, льющееся в окна прозрачным янтарем. Чарльз наигрывал что-то лиричное на фортепиано, Фрэнсис и Ричард лениво играли в шахматы. Генри держался в тени, наблюдал, выбрасывал недокуренную сигарету в пепельницу и уходил к себе. Тогда же, окурок оказывался между пальцев Камиллы и губы льнули к сохранившему тепло фильтру срывая самый горький поцелуй. И Винтер знал это.
iii. Тёмный бог много курил, сжимал тлеющую сигарету между большим и указательным. Удушающий дым фимиамом поднимался к потолку комнаты, наполненной стойким запахом новеньких чернил, жженой бумаги и алкоголя. Генри напоминал себе одинокого зверя, запертого и посаженного на цепь, обреченного проводить день за днём в своём холодном и пустом доме. Оставленный слугами господин на берегу бесконечных и чёрных вод Стикс. Изголодавшийся по амброзии и нектару. Отверженный и плененный светлыми чарами.
Иногда в покои Камиллы приходил златовласый и пьяный юнец. Взывал к кровным узам, срывал не по размеру большие рубашки с худых плеч, хриплые выдохи из сомкнутых губ и много, ненавистно смеялся. И тогда, Дева-охотница, казалась холоднее северных океанов. И разделяла себя и солнечного отпрыска святых кровей толстой стеной из непробиваемой стали.
iv. Винтер. 6 букв. Сочетание, напоминавшее хриплое рычание, невольно вырвавшееся сквозь зубы в разгаре спора. Или неровный, спасительный вдох в порыве удушья. 6 букв, благословение и проклятье.
Чарльз выплевывал их подобно ругательству, грязному, пошлому, чертовски омерзительному, в порыве ярости слетевшему с губ. Фрэнсис шептал благоговейно, как молитву или заклинание, действие которого невозможно предугадать. Эдмунд встречал тяжёлым молчанием, смешками или заточенными для заклятого друга, глупыми шуточками. Ричард, хоть и отзывался с упоением художника, готов был пройтись растворителем по этой картине. Камилла...
Прижималась к нагретом телефонной трубке щекой, пока тёмный бог читал ей вслух на том конце провода. Говорил спокойно и уверенно, словно накрывая своим шерстяным пальто. Шептал слова, перекатывающиеся во рту, подобно спелой черешне и зёрнам граната. Стирал остатки золотой краски с волос, ресниц и губ юной богини.
v. Порой граница исчезала совсем. Жидкое золото волос текло сквозь пальцы шёлковыми прядями. Генри наизусть знал все дикие травы, которыми пахла она. Гипнотически, тонко, окутав прозрачной вуалью ветивера и чертополоха, заставляла тьму подчиняться и вплеталась тонкой нитью в его естество. Поцелуи, долгие, жадные, тёмный Бог, срывающий с богини-девы белоснежные покрова и возводящий на трон новой Персефоной. Пальцы Камиллы в спутанных волосах, скользящие по плечам и оставляющие серебряные отметины, отпечатки.
Генри готов целовать сияние узких бёдер, манящее тепло, разлитое по ладоням. Губы шепчущие тайные послания и Камилла, венчающая голову возлюбленного своими стонами.
Там, далеко, гостиная пропахла дешевым виски и крепкими сигаретами, пятна от кофе на гладкой поверхности столешницы расплывались кровавыми пятнами. Дрожащие от ярости пальцы натягивали тетиву и золотая стрела, обжигающая, как солнце разрезала ночное небо подобно пулям.
Там, в квартире пропахшей чернилами и сигаретами, святая богиня снова и снова задыхалась именем, подобным проклятию. Там, снова и снова сгорали Помпеи, рушились империи и восставали, следуя приказам сорванным с губ.
vi. "На рассвете они предали огню Меланиппа; на закате дева Басило не лишила себя жизни, ибо могла теперь длить ее, положив брата на погребальный костер". Темного Бога поджидала золотая стрела. Он засыпал, окутанный серебром. Границ больше не было.