(не)обычности

Призраки не плачут от горя. Они лишь рыдают от радости. Пролетают года, словно проходят тысячелетия, время тянется, словно сладкий-сладкий и липкий мед, стекающий с ложки и падающий на кожу тяжелыми каплями. Тяжелыми солеными каплями брызгает море и проходит сквозь нее. Как током ударяет. И снова — с головой в прошлое, чтобы попытаться заснуть и проснуться лет этак через сто — отдохнувшей и даже-живой. Вспоминать по минутам рассчитанное в голове время так же больно, как колоть призрачные пальцы о ярко-красные от отчаяния ножи. Время — вечная игрушка-механизм-кукловод. Ведет ее вперед и вперед, а она все оборачивается и оборачивается. Дура. Ребенок. Уставший от вечного полусуществования мудрый человек. Яркими фейерверками Магнолии вдали взрываются ее старые и пожелтевшие от времени слова, что косыми строками залегли в память и прикрылись осеней листвой. Как тогда еще совсем молодые губы шептали слова благодарности и преданности, вселяли в сердца, наполненные волшебством и пышущие силой, веру, надежду, желание гореть и не оступаться; подниматься вновь с разбитых в мясо и слезы колен, знать, что не только одна-единственная девочка прикроет твою спину — целая Семья. Целая семья, созданная хрупкими детскими руками. Целая ответственность, лежащая приятным грузом на душе, рассасывающаяся в теле тикающими эмоциями бомба замедленного действия. Хотелось чертить карандашом свою Вселенную, а после оживлять нарисованное. Одним взмахом детской ладошки. Одним указательным пальцем держала на себе переживания и сомнения тогда только еще зарождающейся силы и жизни. Мать-родительница еще не одного поколения прославленных волшебников, постепенно сходящая с ума в своем замкнутом острове-круге, в своем сатанинском пламени сгорающая. Она оказалась слишком светлой даже для Рая, а поэтому получила величайшее наказание — вечную жизнь. Тишина давит на плечи уже не таким приятным грузом, а на глаза навернулись бы слезы из-за ставших теперь такими горькими и необратимыми воспоминаний, но стержень внутри ее не умер и даже не погнулся — Мавис никогда не стала бы поддаваться своим эмоциям. Вечно играющая беззаботную девочку, на самом деле она вглядывалась в новых своих «детей» с печалью и грустью; увы, они забыли, что не пуп земли и мира, даже не пуп Фиора. Создавая свою гильдию, Мавис хотела совсем не этого и не надеялась на большую власть. Добро надо творить понемножку, иначе люди могут зажраться и требовать это добро с тебя порционно: сегодня — столовую ложку, завтра — тарелку, послезавтра — полмира. Так не выживет никто, и она видит, как потихоньку, один за другим, в совершенно невообразимом и странном порядке ломаются их внутренние стержни — стержни добра. Именно настоящего, а не порционно-вроде-бы-правильного. Ее детище живет по новым правилам. И именно поэтому море солонеет с каждым днем, остров все больше тонет и тонет, а священная некогда земля превращается в Ад. Быть может, Мавис просто слишком старая и дряхлая для Нового Света. Быть может, и ее принципы-чувства устарели, износились, она все-таки призрак — не человек. А взгляд стал пустым и бесстрастным, даже улыбаясь, Мавис чувствует, как не крошатся осколки льда за радужкой глаза, как холодеют щеки от не-пролитых ею слез, как привычно разливаются чернила зелени по пустыне серости, и дети видят в ней лишь беззаботного ребенка. А она держит их. Не пытается переустроить их мировоззрение, не пытается сломать стереотипы и правила, она всего лишь держит их на плаву, как в старо-древние времена держала своих настоящих детей. Свое первое поколение неродственных и разных душ, связанных незамысловатой эмблемой и теплыми угольками любви друг к другу в груди. Знак гильдии, кстати, не изменился за это время — все так же сияет в безжизненных глазах отголосками прошлого. Мавис помнит, как первая поставила этот знак на себе — как призывала всеми силами своей слабой и детской души остальных к миру и согласию, к созданию чего-то поистине светлого. Как хотела сделать белую дыру в их посеревше-угольном мире, где за каждым углом то и дело попадались особые места, пугающие своей чернотой и ненавистью, где за поворотом тебя мог ненавидеть любой. Как пыталась собрать все кристально теплые души, чтобы разжечь единый огонь. Трудно одному оставаться светлым, поддерживать свой внутренний очаг, но когда ты светишь для общего камина, этот семейный огонь подпитывает и тебя. Мавис прыгает по воде и не видит своего отражения из-за того, что соль умудряется разъедать ее святые глаза. Больно. Ей все-таки невыносимо больно не уметь ни спать, ни есть, ни нуждаться в чем-то. Она может лишь беспрестанно желать прошлого и несбыточного. Все ее мечты замыкаются лишь на эгоистически-собственном восприятии мира. Все, чего хочет Мавис — уметь поворачивать время вспять или упасть с края света в бесконечный белый коридор. Белый — бесцветный. Не окрашенный еще ничем, не окрашенный уже ни во что, такой же, как и она; ведь краска искренней доброты со временем стерлась с Мавис, оставив за собой лишь скелет маленькой беззащитной девочки, не умеющей лить слезы. Той, которая вместо эмоций плескает себе в глаза морскую соль и собирает раковины, желая услышать голос кого-то из прошлого. Кого-то, кто скажет ей «живи», и она умрет. Умрет потому, что будет жить с ними — там, на небе, снова вольется в единую реку мимолетных улыбок и поддержки, теплых рук и вязаных старенькой Гризельдой варежек, постепенного потухания и вновь возгорания, переливов настроений. Избавится от этого мира. Нет, он неплох, да вот только он — не такой. Он изменился. Все меняется. И даже, увы, ее гильдия. Мавис просто хотела проснуться, открыть глаза, услышав зов небезызвестного знака, и увидеть старых знакомых, пришедших к ней с небес, чтобы забрать с собой. Мавис знает, что небо задохнется от нее, от такой светлой, но носящей в себе столько боли. Эти неравноправия не смешались в ней, но тяжелая граница между черным и белым все пригвождает и пригвождает ее к земле. Мавис уже может мочить ноги в воде, ей кажется, что скоро она не сможет парить над жидким океаном, не касаясь его босыми ступнями, лишь ощущая чуть щекочущий легкий бриз и соленость под ногтями. Все-таки, да, скоро Мавис упадет на самые глубины и задохнется от собственной боли, столько лет старательно впитываемой этим необъятным котлованом мирских смертей и детского смеха. Океан — она. Он впитывает в себя жестокость и радость, а граница — ее душа. Теперь целых две цепи приковывают Мавис к этому скучному миру, и общая точка, характерная для этих оков — граница в ее душе, граница между светом и тьмой, которые она сама же когда-то пыталась уравновесить. Девочка, наивно желающая мира во всем мире, стала пленницей собственного же рвения. И теперь непонятно, что перевесит. Поэтому Мавис просто витает, склоняясь то к Аду, то к Раю, хоть и понимает, что те разорвутся, просто погибнут от нее. Девочка-катастрофа, хранящая в своем животе дохлых бабочек и серную кислоту, а в глазах — вечную невыплаканную соль, что собирается в твердые горькие кубики, которые Мавис каждодневно расплавляет в море. Ее душа — кожаный мешок, переполненный всем, чем только можно. Ее душа хочет уже сгореть, чтобы перестать тянуть свою хозяйку к земле и дать той взмыть в небеса, но она почти рассыпалась, она больна гангреной, вечно никого не интересующей. Ее душу некому ампутировать. Мавис не хочет насыщать море солью, умертвляя его. Ее слезы — слезы горя и безысходности — соленые и тяжелые, они опускаются на дно острыми ножами и взмывают на поверхность акулами, что носят в своих зубах ошметки людей и рыб. Ее слезы — непоправимо нарушенное правило, а Мавис не привыкла их не замечать. Мавис — правильная девочка. Призраки не плачут от горя. Они лишь рыдают от радости.