amor — tragedy

      И вот среди разговора взгляды наши встретились, между нами пробежала искра, подобная электрической, и я почувствовал, что влюбился сразу — пламенно и бесповоротно.       Они шагают вместе по бульвару. Джису всё ещё держит Чонгука за руку и воодушевленно смотрит на него так, будто бы он сейчас и вовсе исчезнет и больше она его никогда не увидит. Запах французских дорогих духов бьёт в нос, одурманивая разум. И это тепло, исходящее от её руки. Даже солнечные лучи сейчас не греют его так, как кожа Джису.       — Где Вы живете? — она поворачивает к нему голову и ожидает ответа.       — Бруклин, Думбо, — сухо отвечает он, почти что предугадывая реакцию девушки.       — Правда? Это ведь совсем не плохое место для жилья, — отзывается брюнетка, на что шатен заметно кивает, — И как же вам удалось заработать на квартиру в Думбо? Мы с мужем сейчас живём в Верхнем Вест-Сайде.       — Я просто трудолюбивый вот и всё. И, может быть, немного везучий, — он улыбается ей, на что Джису лишь звонко смеется. Чонгук думает, что она за сегодня, наверное, смеялась больше, чем за весь год уж точно. Так приятно дарить кому-то радость, быть причиной чьей-то улыбки.       — Вы очень умный молодой человек. Интересный. Со своим мировоззрением. Должно быть, в вас это воспитала ваша мать, я права? — Джису останавливается, чем заставляет остановиться и Чонгука. Свободной рукой она ловит такси, а Чон лишь наблюдает за бесконечным потоком машин, мчащихся в никуда.       — Ошибочно предполагать, что моя мама полностью отвечает за то, что сейчас стоит перед вами, — машина останавливается, и Чонгук открывает дверь, на что Джису лишь одобрительно кивает и садится внутрь. Чон следует за ней. Как только они оказываются в автомобиле, парень говорит адрес и возвращается к Ким, дабы продолжить разговор.       — Я и не говорю, что она полностью отвечает за вас. Я лишь хочу сказать, что именно она внесла большой вклад в ваше воспитание, в Ваши манеры и так далее, — она поправляет своё сиреневое платье и смотрится в водительское зеркальце, дабы проверить, не испортилась ли укладка. Женщины такие женщины. Вот чего у них точно не отнять, так это постоянного желания быть неотразимой. Не понимают они, что без всяких этих своих штучек остаются прекрасными. Будь бы у Джису кавардак на голове и грязное платье, она бы осталась такой же обворожительной.       — Вообще человек — это скульптура. Начальный силуэт лепят твои родители. Они закладывают основные детали в изображение. Банально рост, глаза, волосы, нос, форма губ — всё это делают они. Всё это от них зависит. А дальше какие-то детали добавляют другие люди. Какие-то незначительные. Но главным скульптором всё-таки остаешься ты сам. Только тебе решать, что ты будешь поправлять, а что оставишь, от чего и вовсе избавишься. Можно сказать, что я слепил себя сам, — Чонгук невольно поправляет свои каштановые волосы, одёргивает пиджак и затягивает потуже галстук. Когда находишься рядом с красивой женщиной, то хочется выглядеть солиднее. А то окружающие посчитают, что если ты выглядишь неопрятно, то и прикасаться к такой внеземной красоте, и не имеешь права. Уж таксист, который каждые пять секунд поглядывает на них в зеркало заднего вида, точно так считает. Будто бы Чонгуку не положено иметь дело с такой девушкой, как она. И плевать ему, что у Джису есть собственное мнение, и что она хозяйка своей жизни. Если он считает, что Чон — сброд и мусор, который не достоин заполучить такое счастье даже на минуту, значит так и есть. Как же досадны эти классовые предрассудки.       — Вы напоминаете мне Аполлона, наверное, — вдруг говорит Джису, с восхищением разглядывая профиль Чонгука. На такое заявление таксист лишь тихо усмехается, думая, что никто не замечает его отвратительных насмешек.       — Бросьте! Я не так красив! — Чонгук смеется и всё ещё наблюдает за этим противным мужчиной. С лысиной на голове, большим пузом, от которого, кажется, сейчас на рубашке лопнут пуговицы. Неприятный, сальный, грязный и пошлый мужчина. Нет, даже не мужчина — мужик. И как он смеет вообще его судить? Если сам похож на Квазимодо да и только. Когда перед тобой такие люди с уродствами, то сам становишься им подобен. Не с наружными уродствами, а внутренними. Он ведь душой своей похож на Квазимодо, его наружность никак не отталкивает Чонгука. Просто когда ненавидишь внутреннюю составляющую человека, то и внешность становится противна автоматически. Нет, а что, он разве не уродлив внутри? Разве бы человек, имевший красивую душу, смог бы усмехнуться над ним, а потом одобрительно кивать на тех словах, когда Чон сказал, что не похож на Аполлона ни капли? Он даже не понимает, о чём они сейчас говорят. Просто наблюдает за эмоциями и вылавливает интонации.       — Я не про внешнюю красоту. Это ничего не значит. Это пустое. Да, вы хоть очень привлекательны, и, может быть, если бы вы были нехорошо сложены, то я не обратила бы на вас своё внимание, но ведь это ничто по сравнению с другим, понимаете. Я хочу сказать, что красота внешняя — она производит только первое впечатление. Позволяет обратить на что-то внимание со словами: «О, как это прекрасно!» Или наоборот. Внешние уродства люди замечают даже чаще, чем чьи-то красоты, — от этих слов таксист только недовольно фыркает. Он видит её восхищенный взгляд, руку, тянущуюся к щеке и поглаживающую её. Конечно, как тут не возмутиться, она ведь всё равно выбирает не его, а этого ничем не примечательного механика в тёмно-коричневом костюме. Будь Чонгук настолько же глуп, он бы тоже возмутился. Но он прекрасно понимает её слова. Он понимает даже гораздо больше, чем она может сейчас представить.       — Что Вы так усмехаетесь? — Джису с удивлением смотрит на Чона и резко одёргивает свою руку. Она немного ругает себя за проявление такой нежности к, казалось бы, совершенно незнакомому человеку. Но у неё возникает чувство, будто бы Су знает его целую вечность. Её рука перемещается на ладонь Чонгука и сжимает её. Он смотрит на девушку с изумлением, но не собирается отступать и хочет поговорить с таксистом прямо сейчас. С каждым приближением к квартире Чона брюнетка чувствует некоторое напряжение и страх. Глупо надеяться на то, что их вечер закончится лишь прослушиванием второй сонаты Бетховена…       — Вы ко мне обращаетесь? — оборачивается таксист на секунду, так как не может полностью бросить вождение.       — Да, к Вам. Почему Вы усмехаетесь всю дорогу? — Чонгук сжимает в ответ ладонь Джису и чувствует, как девушка заметно напрягается. Он не хочет причинить ей боль. Просто желает расставить все точки над i. Да, Чон Чонгук тоже может быть эгоистом, тоже может быть глупым, взбалмошным и дерзким. Такова его животная природа. Как и любого человека в принципе. Он лишь хочет показать, что сейчас его и куда лезть таксисту не стоит. Но кто вообще говорил о том, что Чон обладает ею на все сто процентов? Она что — вещь? Игрушка, которой можно пользоваться сколько хочешь? Этакая сестра милосердия, которая за определённую плату утешит тебя и решит все твои проблемы. А ещё говорят, что человек не может жить без социума. Просто посмотрите, как это общество отвратительно влияет на Чонгука. Какой ужас! Он и сам превращается в какую-то обезьяну, у которой отбирают нечто ценное, что ей нравится. Ему становится тошно от самого себя.       — С чего Вы взяли, что я насмехаюсь над вами? — вдруг произносит таксист, останавливаясь возле нужного дома.       — Простите нас, пожалуйста. Сколько мы вам должны? — подает голос Джису, дабы разрядить обстановку. Чонгук уверен, она бы даже заплатила сейчас за такси, только вот денег у неё с собой нет, как и всего остального. И это даже к лучшему.       — Двадцать долларов, — Чон суёт мужчине деньги прямо под нос, вылезает из машины и подает Джису свою руку, после чего яростно хлопает дверцей автомобиля так сильно, что колымага подпрыгивает на месте. Водитель лишь чертыхается и газует, оставляя позади себя облако пыли.       — Вы плохо на меня влияете, — выдает вдруг Чонгук, на пятках поворачиваясь к зданию, решительным шагом направляясь туда.       Джису немного обидно от этих слов, но она поспешно следует за ним. Юноша придерживает для неё дверь, и она заходит внутрь дома.       — Какой у Вас этаж? — спрашивает Ким, зайдя в лифт.       — Восьмой, — сухо отвечает Чонгук, облокачиваясь на стены лифта, прикрывая глаза.       — Почему я на Вас плохо влияю? — резко задаёт вопрос девушка, принимая такую же позу как у собеседника.       — Потому что рядом с Вами я становлюсь тем, кем не должен быть. Я становлюсь собой… — он шумно выдыхает, и лифт тормозит. Они идут прямо по коридору к чёрной деревянной двери. Чон отпирает её, и Джису попадает в его логово, как муха попадает в паутину: случайно, по неосторожности, но эта самая ошибка, такая глупая, может привести её к смерти. И Ким уверена, что выйдет отсюда совсем другим человеком. Прежняя Джису умрёт в этих стенах.       — А разве плохо быть самим собой? — девушка осматривает тёмный коридор. Его освещают последние солнечные лучи, такие красные, прямо как её губы. Квартирка маленькая. Прямо перед ней одна комната, скудная, холостяцкая, с одним шкафом, письменным столом и стулом, диваном, радио, граммофоном, ящиками для пластинок и книг. Он, наверное, коллекционирует и то и другое — завораживающая вещь. Джису снимает туфли, на что Чонгук останавливает её и отрицательно качает головой.       — Что Вы делаете? Останьтесь в обуви…       — А кто сказал, что я проявляю уважение к вам и Вашему жилищу? Просто ноги уже болят в этих дурацких туфлях, — она всё-таки их снимает и кидает куда-то в угол, причём так небрежно. Чонгук лишь усмехается и смотрит на неё.       — Хорошо, как скажете, — Джису садится на диван и обращает своё внимание на Чонгука, который берёт бутылку со стола и наливает в стакан какой-то напиток.       — Почему Вы не отвечаете на мои вопросы? — на этих словах молодой человек подает этот самый стакан Су и сухо произносит: «Виски».       — На какой я должен ответить вопрос? Почему плохо быть самим собой? Или почему вы дурно на меня влияете? — он стоит у шкафа с пластинками и ищет нужную с Бетховеном. Джису лишь делает глоток виски и жмурится от крепости алкоголя. Она чувствует, как что-то внутри неё приходит в движение, словно в самом сердце спрятан мотор, которому было необходимо топливо. Всё в ней, как будто бы стало куда-то бежать, как будто бы куда-то стремиться, в какую-то неведомую бесконечность. Девушка делает ещё один глоток, и все её ощущения становятся только ярче.       — Желательно на оба, — она смотрит на широкую спину Чонгука — юноша всё ещё пытается отыскать ту самую пластинку с Бетховеном. Он залпом выпивает свой виски и вздыхает, так громко, нервно, стакан ставит на полку и обеими руками продолжает блуждать среди записей величайшей музыки. Любой другой бы просто стал показывать каждый редкий экземпляр в коллекции, хвастался, мол, посмотрите, что у меня есть, а Чон всё ещё ищет этого Бетховена. Какой-нибудь человек и вовсе бы напоил её и воспользовался, а шатен всё ищет, так яростно отшвыривает пластинки. Не нужна ему эта близость с ней, не нужны ласки, прелюдии — ничего из этого. Он хочет слиться в духовном потоке музыки, хочет остаться в нём навечно, да, большего ему и не надо. А Су и не знает, хорошо ли это или плохо. Наверное, даже лучше, чем она может себе представить. Впервые кто-то не желает её физически, не ставит это превыше всего. В его глазах нет даже намёка на какое-то сексуальное желание. Только пустота одиночества. Смотришь в глаза Чонгука, такие карие, и попадаешь в захламленную маленькую квартирку. Захламленную в хорошем смысле: всякие пластинки, море книг, бумаг, печатная машинка, граммофон, диванчик и столик, на котором небрежно разбросаны ручки и карандаши, а среди этого беспорядка гордо и одиноко стоит недопитая кружка кофе, гуща в которой уже засохла и покрылась плесенью. Сразу хочется навести чистоту: протереть пыль, вымыть полы, кружку, с какой-то заботой и лаской перебрать пластинки, а затем лечь на диване, укутавшись пледом, открыть окно, слушать шум улиц и медленно засыпать. Ах, если бы можно было остаться тут на целую вечность…       — Начнём с Вашего дурного влияния, — он находит нужную пластинку, и музыка играет повсюду, проникает в тело и разум, заставляя каждую клетку внутри наслаждаться ею, — Рядом с вами я теряю самообладание. Во мне начинают играть животные инстинкты, желание чем-то обладать, понимаете. Но человек — не книга. Это не вещь, чтобы им владеть. Мы, люди, находимся в мире духовном, никто из нас не может на все сто обладать друг другом, даже мы сами не овладеваем собой, понимаете. Мы принадлежим разве что своей душе, которая управляет нами. Она владеет телом, разумом — абсолютно всем. Я хочу, чтобы вы были моей не физически, физический контакт и манипуляции создают лишь иллюзию того, что ты на кого-то имеешь влияние. Раз женщина в постели с тобою податлива, то значит и душой ты её владеешь. Но это не так. Вы оба заложники своих чувств, заложники порывов своей души и не более. Вы меня понимаете? — он стоит и с закрытыми глазами пьёт виски, облокотившись на стеллаж с книгами, и не смотрит на неё, совсем не смотрит. Неужели не хочет?       — Почему Вы не смотрите на меня? — резко срывается с уст, а хочется сказать совершенно другое. Желание понравиться ему ещё больше затмевает другие, более здравые мысли.       — Чтобы влюбиться в Вас до потери памяти, а потом вспоминать всю жизнь цвет ваших глаз, форму губ, изгибы тела? А зачем? Завтра вы уже уйдете… — он даже не шелохнётся — так и стоит без движений, как будто бы спит.       — Я понимаю Вас, очень даже понимаю, — отвечает Джису, — Просто я тоже хочу вами обладать. Только теперь физически.       — А зачем это? Неужели вас привлекает моё нежелание? — он приоткрывает глаза, а Ким кажется, что их разговор уходит куда-то не туда.       — Дело не в этом… — она так стыдливо отводит взгляд, наклоняет голову, щёки её полыхают. А зачем стесняться, если он не смотрит на неё, не упрекает своим пронзающим взглядом? Да, всё бы ничего, но его слова заставляют её краснеть получше всего на свете. Не унижает, нет — упрекает за желание, за мысли, за чувства. Но зачем стыдить человека, который просто хочет любви, тепла и ласки? Зачем упрекать человека в том, что он просто хочет любить и кому-то дарить эту любовь?       — А в чём же? — Чонгук отходит от стеллажа и мечется из угла в угол, шагает медленно, в такт мелодии, — В том, что вы хотите, чтобы я дал Вам то, чего не даёт Ваш муж? О, кажется, я оказался прав…       Она смотрит на него, прожигает взглядом, он кажется ей таким надменным, черствым, эгоистичным, говорящим только об одном себе. Джису уже жалеет о том, что сидит здесь, жалеет о сказанных словах, всё обретает какую-то бессмысленность. От безысходности хочется уйти, правда не через дверь, а выпасть прямо из окна, войти в какую-то пустоту, чтобы ничего не слышать и не помнить. Девушка резко встаёт и решает проскользнуть мимо Чонгука. Её резко хватают за руку и останавливают. Она смотрит на него, его голова опущена, а взгляд устремлён в пол.       — Прошу, останьтесь… — шепчет Чон, хватка его ослабевает совсем. Рука безжизненно падает с предплечья и ударяется о его бедро. В комнате всё ещё звучит вторая соната Бетховена: Piano Sonata No. 2 in A Major, Op. 2: II. Largo appassionato.       — Только чтобы дослушать сонату, — они стоят и молча погружаются в музыку, в каком-то метре друг от друга, а кажется, что расстояние между ними увеличивается каждую секунду и становится длинною в бесконечность. Последние ноты разрезают тишину, Джису уже готовится сделать шаг, как слова Чонгука останавливают её:       — Послушайте, я не хотел Вас обидеть. Я же говорю, что вы плохо на меня влияете, — он поднимает свою голову, и Ким видит в его глазах огонь, терзающий его изнутри. Ему оказывается ничуть не лучше, чем ей. Две души, рыскающие в поисках истины, но так её и не нашедшие, — Рядом с вами я становлюсь самим собой: неуверенным в себе, сжатым, замкнутым, несчастливым. Вся эта самоуверенность, эти душевные порывы — это и есть, может быть, маленькая часть меня. Но когда я оказываюсь здесь… Все маски сорваны, печальный жизненный театр вынужден показать лишь последнее действие. Мне не нравится быть таким, это безумно раздражает, чувствуешь себя беззащитным, уязвимым, несовершенным. Чувствуешь себя человеком.       — Разве плохо чувствовать себя самим собой рядом с другим? — он ставит новую пластинку. На этот раз звучит лунная соната. Чонгук оборачивается и улыбается.       — Наверное, каждый человек хочет казаться суровее, чем он есть, хочет показать свою бесчувственность, как будто бы он холоден как камень и может устоять перед всеми великими страстями мира. Но человек наделён этим — он наделен чувствами, способностью чувствовать. От них нельзя убежать, нельзя избавиться. Я чувствую, что вы мне нравитесь, чувствую, что моё тело бросает в дрожь и жар, когда вы рядом. Я не верил в любовь никогда. Любовь с первого взгляда я считал глупостью. Ещё когда мы танцевали, я обнаружил в себе дикое желание, дикую страсть овладевать вами. Сейчас, завтра, послезавтра, всегда. Я был готов подавить в себе всё ради вас, — он оборачивается и смотрит на то, как грудь Джису вздымается и опускается, как она поправляет выпавшие пряди волос и улыбается. Ким подходит к нему так близко и кладёт свои руки на его плечи. Чонгук уже тянет свои ладони к её лицу, как девушка аккуратно отодвигает тело юноши от стеллажа и делает шаг к коллекции книг и пластинок. Да, глупо было предполагать, что она так быстро отдастся ему.       — У Вас так много книг и пластинок. Я не знаю, я не должна удивляться, наверное, но я вижу, что это не бездумная коллекция, — Джису завороженно смотрит на всё это богатство и руками прикасается к корешкам книг.       — Каждая книга, каждая пластинка — это часть меня. Здесь собрано всё то, что на меня оказывает большое влияние.       — Раз я оказываю на Вас большое влияние, значит и я являюсь экземпляром вашей коллекции? — она игриво улыбается ему, и виднеется блеск шалости в её глазах. Она пытается быть кокеткой и заигрывать с ним. Что ж… У неё неплохо получается.       — Нет, Вы мой гость, — наверное, Чонгук до конца не верит в эти чувства. Не верит, что действительно влюблён. Но много ли надо для любви? Много ли нужно, чтобы полюбить? Порой человеку стоит только улыбнуться, стоит только посмотреть в сторону другого, и всё — он пропал. Да, но Чонгук не чувствует пока что настолько глубокого чувства. Она нравится ему сейчас, нравится ему в этот момент. Вся она. Даже объяснять и не нужно, почему. Но Чон практически уверен в том, что стоит ей только исчезнуть, как останется только шлейф, только послевкусие, которое будет двигать его на величайшие поступки. А после он забудет её, точнее забудет эти чувства, которые разгораются пламенем в сердце, которые заставляют нервы путаться в клубки, образуя полнейший хаос.       — Много у Вас было женщин? — она поворачивается полубоком и скрещивает руки на груди. Чонгук делает так же, и между ними остается буквально пара сантиметров.       — Достаточно, — он самодовольно улыбается. Надо же!       — Лжец, — Джису улыбается в ответ, даже смеётся над ним. Иногда кажется, что к человеку в голову залезть невозможно. Невозможно узнать, о чём он думает, что его тревожит. Сейчас Чонгук убеждается в том, что это совсем не так.       — Откуда Вы знаете? — спрашивает юноша, отворачиваясь от неё.       — Это видно, что у Вас не было женщины. Вы как-то болезненно сейчас реагируете на все мои жесты, — Джису была уверена в своей победе.       — Откуда Вы знаете, что я лжец?— говорит Чонгук, а Джису заметно удивляется. Неужели её обвели вокруг пальца?       — Но…       — У меня были женщины, много женщин, но до интима дело не доходило. Только единожды. Вы не понимаете того, что я пытаюсь сказать весь вечер? — лунная соната продолжает звучать в комнате, в глазах Чонгука появляется разочарование.       — Я Вас понимаю. Вы искали как раз-таки понимания. Как и я. Просто… Вы ведь не пробовали понять кого-то без слов. Понять чьи-то желания без них. С помощью действий, контактов… — Джису кладёт свою руку на его плечо, а Чонгук только тихонько вздрагивает. Пламя внутри разгорается с каждой секундой всё больше и больше.       Он чувствует, как тепло внутри него разливается. Джису ощущает, как от него исходит жар, слышит его глубокое дыхание и запах. Она не в силах остановиться, желает погрузиться в него целиком, полностью отдаться этому страстному порыву. Джису давно не чувствует себя такой живой, такой понятой. Ещё никто и никогда не касался её так, как Чонгук. Ещё никто и никогда не целовал её так, как это делает он.       И всё-таки, чтобы достичь полного единения душ, нужно чувствовать. Чувствовать не только сердцем, разумом, чувствовать всем телом, чувствовать каждой клеточкой тела. И они чувствуют, как внутри всё разрывается от неимоверного желания остаться в этой вечности, в этой комнате. Хочется запереть все окна и двери и никогда не выходить, слушая Бетховена до бесконечности.       И в этом едином потоке страсти, и любви лишь раздается шёпот:       — Давай договоримся, что нашим местом будет Париж. Эйфелева башня. Ты, я и ночные огни. Этот город создан для нашей любви…