Листья шелковицы

Хуайсан сидел на пороге крытой веранды, подобрав под себя ноги, и отрешённо наблюдал, как весенний ливень остервенело срывает с деревьев молодую листву, надрывно треплет тонкие ветви деревьев в саду, и беспорядочно разбивает прозрачную гладь искусственного пруда невдалеке. Складывалось впечатление, что за этой шумной стеной дождя больше нет ничего — остальной мир просто не существует. Он исчез, смытый холодными потоками воды, стекая бурлящими лужами куда-то вниз и вниз, без обещаний вернуть назад смытые краски. Печально и серо. И кроме их дома больше ничего вокруг не существует, словно в стеклянном шаре, в котором вместо вечной снежной метели какой-то мастер исхитрился сделать настоящий дождь, а теперь уже который день подряд забавляется своей игрушкой, беспрестанно переворачивая её и заставляя небо раз за разом обрушиваться на землю тяжёлыми каплями. Какая странная фантазия. Глупо всё это. Нелепо и холодно. Юноша неосознанно передёрнул плечами, когда очередной порыв ветра, после небольшого затишья, с гулом пронёсся по саду, заставляя ливень обрушиться с ещё большей силой, заглушая любые другие звуки. Только дождь и ветер — мастер вновь перевернул свой шар, не давая стихии утихнуть. Тёмно-карие глаза бесцельно наблюдали за бесчисленными эллипсами, которые тяжелые дождевые капли ни на секунду не переставали рисовать на беспокойной воде. Один. Два. Три… Девять… Двадцать два… Сколько он просидел здесь, смотря перед собой, но не видя ничего конкретно? В душе было пусто, будто эта буря, которая сейчас гуляет по саду, уже побывала там, смывая последние краски, обрывая те немногочисленные цветы, что только начали жить. Хуайсан — пустое полотно, на котором остались только серые разводы. Нет больше цветущих пейзажей — смыты весенним дождём. Он вернулся в Пекин почти две недели назад. Тогда казалось, что у него есть возможность со всем разобраться и справиться. Но прошло уже двенадцать дней, а он так и не смог поговорить с друзьями. Теперь казалось, что тот сон, который снился ему в первую ночь после приезда, не был просто дурацкой фантазией уставшего мозга. Он ведь и правда — просто заводная кукла, которая всё ещё танцует, подчиняясь настроенным кем-то шестерёнкам. Может хитрый кукловод и давно уже отпустил свои нити, но его мелодия продолжается. Латунные молоточки всё ещё отстукивают свой сумасшедший мотив. А Хуайсан всё ещё не может вырваться из этого плена. «Танцуй же. Танцуй!» После того разговора с братом всё, кажется, пошло наперекосяк. Поговорить с Чжунхуэем так и не удалось — Минцзюэ часто пропадал на работе, а помощник неотступно следовал за ним. Когда Хуайсану удалось на мгновенье выловить его — Дагэ ненадолго заскочил домой за нужными документами, он спросил про то, как идут дела с его переводом, надеясь, что найдя общую тему, они потом смогут договориться о следующей встрече. Но его ждало разочарование: Чжунхуэй ответил, что ему не стоит беспокоиться — почти всё улажено. Тогда парень решил, что нужно всё же попробовать сразу завести разговор на интересующую его тему, но не успел сказать и пару слов, как со второго этажа спустился Минцзюэ, и всё пришлось прервать. Что осталось непонятным в тот день — так это взгляд брата, которым тот окинул Хуайсана и своего помощника, когда увидел их о чем-то разговаривающих вместе. Что это было? Парень так и не смог вспомнить подобное выражение в глазах Минцзюэ, как ни пытался. А ещё он так и не смог поговорить с друзьями. И дело не в том, что не было подходящего случая, или что-то в этом роде. Они каждый день проводили вместе: гуляли, разговаривали или просто дурачились. Но каждый раз, стоило Хуайсану открыть рот, для того чтобы рассказать всё, как будто невидимая рука пережимала голосовые связки, не давая вымолвить ни единого слова. Было страшно. Чертовски страшно и стыдно. Как он должен это сделать? Что должен сказать? Эти мысли выматывали, заставляя чувствовать себя будто в полусне. Ему казалось, что он снова вернулся на много месяцев назад, и только вышел из той полутёмной комнаты с тусклым светом торшера. Слабый. Уставший. Почти заболевший. Пустой. Но было ещё кое-что. То, что вытаскивало из него энергию куда больше. Любовь. Жестокое, слепое чувство. Как глупы были все те слепцы, что так отчаянно воспевали его. Она не дарит крылья, а лишь вырывает их с корнем. Она не приносит счастье, а лишь губит его. Она бессмысленная и сумасшедшая. Жестокая и легкомысленная. Вездесущая и опустошающая, как буря в пустыне. Скажете не так? Тогда вам повезло познать лишь взаимную любовь. Но это — всего лишь одна сторона медали. Она одновременно прекрасна и уродлива. Спасающая и потопляющая. Луч солнца и непроглядная тьма. Вам повезло, если встретили только свет. Хуайсан же навечно увяз в холодных сумерках. И не выбраться. Насколько проще было принимать выбор брата, когда находишься за тысячи километров от него? Насколько легче притворяться, что всё хорошо, когда телефонные звонки столь редки? Насколько мастерски можно научиться врать, когда спрашивают, как дела, и ты заранее продумываешь, что будешь говорить? Ему казалось, что он справится с этим. Он верил, что смирился. «Маленький ты, А-Сан… Ничего не понимаешь…» Кто-то в детстве сказал ему эти слова. Он тогда лишь обижено надулся. А сейчас ему кажется, что они уместны, как никогда прежде. Он и правда такой глупый, раз не понял, насколько глубока та пропасть, в которую он уже падает который год. Где-то на третий день после их ссоры всё более или менее наладилось. Минцзюэ, кажется, решил, что всё же стоит оставить младшего в покое и больше не пытался поднять тот разговор. Они снова начали общаться, как и раньше. Но однажды на один из ужинов приехал Гуанъяо. В тот вечер Хуайсан понял свою ошибку. Он наивно полагал, что сможет спокойно наблюдать, как другой человек берёт брата за руку, обнимет его, или же целует (Хуайсан случайно это увидел — просто зашёл на кухню за забытым телефоном). Всё это было совершенно недоступно самому Хуайсану, но не для Гуанъяо. «Почему это не могу быть я?» Несправедливо и больно. Почему в этой чёртовой вселенной всё сложилось именно так? Неужели не могло быть иначе? Какой грех Хуайсан допустил в прошлой жизни, раз теперь должен чувствовать, как противно скребётся о рёбра отвратительная, холодная ревность. Он не хочет так. Нельзя сделать как раньше? Почему он должен чувствовать всё это? С каждым днём, когда брат был рядом. С каждым заботливым словом, жестом, улыбкой Минцзюэ, парень чувствовал, что ещё не достиг дна своей бездны. Ещё падать и падать — он не хочет сопротивляться, просто не может. Есть легенда про ханахаки — вымышленную болезнь, при которой больной человек откашливает цветы из-за неразделённой любви. И хоть Хуайсан никогда не верил во все эти дурацкие сказки, придуманные романтиками для романтиков, но иногда ему казалось, что вокруг сердца уже оплетается колючий стебель, а тонкие рёбра давно уже трещат под напором готовых вот-вот распуститься бутонов. Нет, глупости всё это. Нет никакой цветочной болезни. Она — просто нелепая фантазия. Почему он так в этом уверен? Всё просто: будь это правдой — он давно бы задохнулся из-за того, что в один из дней нежные лепестки не дали кислороду попасть в давно расцветшие легкие. — Хуайсан, ты почему здесь? — откуда-то из-за спины послышался обеспокоенный голос Вей Ина. Парень быстро приблизился и опустился рядом. — Холодно же! Простудиться решил? — Пойдём в дом! Тебе лучше выпить горячего чаю, — раздался как всегда спокойный голос Ванцзи. Но парень так и продолжал смотреть перед собой пустыми глазами. Он слишком устал. Устал думать обо всём в одиночку. Устал любить. Устал ревновать. Просто устал. — Я не хочу так больше. Не могу… — проговорил он совсем тихо и, вдруг обернувшись, прижался к совершенно не ожидавшему подобного Вей Ину. Усянь, опешивший от подобного, сначала растерялся, но чувствуя, как прижавшееся к нему тело начало мелко дрожать - постарался лишний раз не шевелиться, чтобы не спугнуть друга. И лишь, когда тонкие, совсем холодные, пальцы судорожно вцепились в ткань на его одежде — он позволил себе обнять худое тело. Вей Ин поднял испуганный взгляд на Ванцзи, без слов спрашивая, что делать. Но тот лишь опустился рядом и тоже положил руку на непрерывно подрагивающие плечи. Они просидели так долго. Ливень уже успел успокоиться, и теперь было слышно, как редкие капли негромко прыгают с одного листка на другой и мерно барабанят по черепичной крыше. И под этот монотонный аккомпанемент наконец были сказаны первые нечёткие слова. Хуайсан сначала говорил бессвязно и тихо, раз за разом прерывался на всхлипы и тяжёлые вздохи. Но упрямо продолжал, понимая, что должен выговориться. Иначе просто не сможет дальше, сломается под этой горой несказанных слов, воспоминаний, мыслей, эмоций. Утонет в этой пучине, утянутый на самое дно, без шанса вдохнуть полной грудью. Он рассказал всё. Про случайного знакомого, про вечеринку в полутёмном клубе, про комнату с обшарпанными стенами. Слова шли на удивление легко, словно выпущенные наконец-то на волю птицы. И с каждой фразой, каждым предложением он чувствовал, что освобождается. Поэтому спешил, путался в объяснениях, но продолжал говорить, не отпуская из сжатых пальцев рукав друга, боясь, что если замолчит — то просто не сможет начать заново. Его не осудили, не оттолкнули с отвращением, не бросились прочь, как от прокажённого. Хуайсан лишь чувствовал, как сжалась на плече рука Ванцзи и как объятия Вей Ина стали сильнее. Но друзья не сказали ни слова, понимая, что он должен высказаться до конца. Вылить всю ту боль и отчаянье, что столько времени копились в нём, смешиваясь в густую, едкую смесь, что день за днём сжигала его изнутри, отравляя своими парами. — … поэтому я должен уберечь его. Нельзя рассказывать, нельзя…- продолжал говорить Хуайсан, чувствуя, как буря внутри наконец успокаивается, точно так же, как и та, что недавно царила на улице. — Он может пострадать из-за меня. Я не могу допустить этого. Не могу… Я ведь… Я его… Он так и не смог договорить слова вслух. Просто испугался. Но внезапно раздался голос Ванцзи: — Потому что любишь его. Хуайсан испуганно вскинул заплаканные глаза на обоих парней, неверяще смотря на них. Неужели всё настолько очевидно? — На четвертый день, когда Гуанъяо приезжал на ужин, — начал объяснять Вей Ин. — Ты пошел на кухню, потому, что забыл телефон. Мы с Ванцзи как раз поднимались по лестнице этаж и видели, как ты смотрел на них, — парень на секунду замолчал, что-то обдумывая, а затем заговорил вновь. — И даже если не брать во внимание этот случай. То, как ты смотришь на него, когда думаешь, что никто не видит. Так не смотрят на просто брата. — Я… я…- Хуайсан пытался судорожно что-то придумать, найти какое-то оправдание, но уставший от только-что пережитой истерики мозг не мог придумать хоть какое-то связное оправдание. — Мы не осуждаем тебя, Хуайсан. Ты вправе любить того, кого хочешь, — голос Ванцзи звучал непривычно тепло, но как всегда твёрдо и спокойно, давая понять, что сказанные слова — правда. Хуайсан снова всхлипнул и во второй раз за сегодняшний день приложился лбом о плечу Вей Ина – тот, впрочем, совершенно не возражал. Слёзы потекли с новой силой. И, несмотря на то, что ещё многое придется решить и сделать, Хуайсану показалось, что теперь он найдёт в себе силы для этой борьбы. Сегодняшний разговор — это огромный шаг. Теперь он точно не один на этом пути. Его выслушали, поняли и приняли. И если бы он только мог сейчас выдавить хоть что-то, кроме отчаянных всхлипов, то обязательно бы рассказал друзьям, как он им благодарен. Но слёзы не прекращались, они текли и текли, как вода с черепичной крыши, оживляя природу вокруг, принося успокоение и облегчение. — Вей-сюн, — наконец немного успокоившись, снова заговорил Хуайсан. Голос, вконец охрипший и немного надломанный, звучал непривычно, то и дело срываясь. — У меня к тебе ещё одна просьба. Выполнишь? — Да? –Вей Ина насторожила та неожиданная решимость, которая прозвучала в голосе парня. — Мои волосы, — голос снова предательски дрогнул, но Хуайсан упрямо продолжил, — Ты можешь отрезать их? — Что? — друг непонимающе на него уставился, — Но почему? Ты ведь столько лет их отращивал и… — Это из-за Цзинь Гуанъяо? — спросил Ванцзи. — Да, — Хуайсан всё же отстранился. И взгляд его снова был направлен внутрь себя, словно он что-то вспоминал, — Я не хочу быть похожим на него. Не хочу видеть, как… В этот момент он вспоминал, как пальцы брата, возможно, совершенно бессознательно, запутывались в длинных ухоженных волосах, когда мужчины целовались на кухне в тот день. Тогда он подумал: «Это ведь могу быть я… На его месте мог быть я! Почему же тогда это он?». Хотелось просто подбежать и оторвать Минцзюэ от этого человека. Но разве мог он это сделать? Что ему сказать брату? Он не хотел больше думать об этом. Когда-то давно Минцзюэ попросил его отращивать волосы, и он радостно согласился, где-то в глубине души наивно веря, что возможно брат будет любить его хоть чуточку больше. Надеялся, что так он станет красивее для него. Но теперь у Минцзюэ был любимый человек. И Хуайсан мог оставить эти пустые и по-детски глупые чаянья. Сумасбродные мечты глупого мальчишки. — Так ты сделаешь это? — Если ты точно уверен, — Вей Ин с сожалением посмотрел на длинные чернильные пряди, которые гладкими волнами лежали на тонких плечах. — Уверен. На этот раз голос не дрогнул. Так действительно будет лучше. Он никогда не перестанет любить Минцзюэ, но оградить брата от этой любви — обязан. Да, пусть она уродлива и неправильна. Пусть порой душит так, что хочется вырвать с корнями колючие цветы, что так давно душат измученное сердце. Но ему досталась именно эта её ипостась. «Любовь — это дар, что дан нам свыше». Чьи это слова? Да какая разница? Важно лишь то, что они правильные. Любовь — это действительно подарок. Вот только глупый даритель, видно по рассеянности, забыл добавить инструкцию, которая к ней прилагалась. А Хуайсан — всего лишь наивный ребёнок, который не знает, что ему делать с этим «даром». Только и может, что наносить себе раны. И продолжает трепетно беречь его, не обращая внимания на эти рубцы. Любовь. Жестокое, слепое чувство. Но он продолжает падать в него. Просто не умеет уже иначе.