unease

Самые важные истины в жизни обычно оказываются до любезного просты. Так, например, мир каждого замкнут на нем самом. Именно поэтому, пока Тэхен пытается держать хотя бы один глаз открытым и словно с каждым шагом все больше тянется к земле под воздействием недосыпа, Чимин, крепко вцепившись в его локоть, тащит их в сторону университетского кафетерия и без умолку трещит. Чимин предпочитает не обращать внимания на то, что своего почти недееспособного друга практически несет на себе, Чимин безжалостен. Он прекрасно осведомлен о том, что Тэхен, вопреки необходимости вставать к первой паре, в третьем часу ночи решил, что начать читать новую мангу — феноменальная идея. Три дня подряд. — Брось меня где-нибудь в углу, я догоню, — мямлит Тэхен, вяло трепыхаясь. Чимин лишь фыркает, изящным движением откинув со лба осветленную челку. На висках у него сегодня семафорят заколки со стразами, которые своим блеском отменно компенсируют любые признаки того, что едва ли Чимин последние дни спал больше Тэхена. Тем не менее, пока по последнему это явно заметно, первый же следует своему неизменному правилу: в любой ситуации себя нужно преподносить так, как Эппл — первый айфон. И блестеть, как сорока. — Шевелись давай, нужно успеть купить шашлычок из баранины, пока его не разобрали, — подначивает он. — Да на кой он нам сдался, мы даже баранину не едим… — А Юнги ест! — восклицает Чимин и прибавляет ходу, заставив Тэхена мысленно застонать, — Я вчера разозлился и перестал отвечать на его звонки. Потом разозлился он, а ты знаешь, у нас неделя медитаций, мы не можем ссориться, так что срочно необходимо купить ему шашлычки и сунуть в лицо, как только придет орать. Тэхен умудряется закатить глаза, почти их не открывая. — Тебе везет, что Юнги слишком любит еду, чтобы устоять. — О, да! — воодушевляется Чимин, — Я называю это своей собственной политикой умиротворения агрессора. С обреченным видом Тэхен находит в себе силы отцепиться от друга и начать идти самому, когда вдруг замечает, что в конце коридора мрачный как туча Юнги уже угрожающе несется к ним на всей своей черепашьей скорости. — Судя по всему, политика твоя проваливается также грандиозно, как в 1930-х… — вздыхает Тэхен прежде, чем привычно раскинув в стороны руки встать между склочными возлюбленными живой баррикадой. Следующие пять минут Юнги с Чимином в привычной манере обмениваются любезностями, от которых уши вянут наперегонки с верой в лучшее, пытаясь подлезть друг к другу через неистово машущего ластами Тэхена. Бог свидетель, каких усилий Тэхену стоила подобная активность. И еще целый коридор студентов — свидетель. Та часть Тэхена, которую он все еще считает искренне мизантропичной, приказывает ему немедленно прекратить этот театр. А может, цирк. По крайней мере, играют они втроем для публики точно клоунов. Наслушавшись вдоволь чужой перебранки, Тэхен с изможденным видом резким движением затыкает ладонью рот гневно бормочущему ругательства Юнги и поворачивается к опешившему Чимину с умоляющим взглядом. Что ж, тот все понимает без слов. С Юнги бы так еще. Им бы и неделя медитаций не понадобилась. По итогу они втроем сидят в кафетерии, Чимин воркует что-то вполне безобидное Юнги на ухо и настойчиво скармливает тому шашлычок из баранины порцию за порцией, лишь бы перестал бубнить как старый дед. Тэхен наблюдает за ними почти что с завистью. Чонгук пары проспал и остался дома. Технически, проспал только первую, но решил, что то было непременно знаком свыше, и не пошел уже ни на одну. Не то фаталист, не то распиздяй. Телефон вибрирует, оповещая о новом сообщении от контакта «Не-Хмырь-сердечко». Три вложения без подписей, каждое из которых Тэхен рассматривает так пристально, словно хочет отпечатать себе на сетчатке глаз. О. Он хочет. — Ты такой потерянный, будто тебе Чонгук нюдсы скинул, — ржет Чимин, отвлекшись от того, чтобы подложить Юнги мяса. Тэхен поднимает лицо от экрана и сглатывает до того тяжело, что Юнги мясом давится. — Ты ведь не серьезно… — Серьезно, — сипит тот так, будто выдавить хоть слово стоит ему далеко не одной нервной клетки, — И он покрасил волосы в синий. — Срань господня, — выдыхает Чимин пораженно, — Твой любимый цвет. — Мой любимый цвет, — отвечает Тэхен, глядя донельзя напряженно. — Подай лист салата пожалуйста, — бубнит с набитым ртом Юнги, будучи совершенно не впечатленным. Чимин машинально делает как просят и присвистывает: — Заметался пожар голубой… Все оставшиеся пары Тэхен либо смотрит перед собой в одну точку, краснея ярче заката после проливного дождя, либо пялится на три вложения в их с Чонгуком диалоге, сжимая кулаки до красных лунок от ногтей на мякоти ладони. Он бы хотел ответить что-то более емкое и красноречивое, нежели «огосподибожеблять», но не отвечает даже это — а в голове набатом только такие мысли и бьются. До чего странно, думает он в перерывах от немого восторга и возбуждения. До чего странно чувствовать так много всего и сразу, до чего странно, когда весь фокус внимания сужается до размеров одного человека, до чего странно, когда воздух в легких кончается, стоит осознать, что вот такой невозможный человек — твой. И ничей больше. Чонгук ему говорил: хочу тебя как минимум пришить к себе нитками. Так пришей, — стенает тэхеново судорожно колотящееся сердце. От всех хочу бежать, от каждого, кто проявит интерес и приблизится, а к тебе хочу прикипеть так, чтобы не отдиралось. В школе Тэхен всегда ненавидел физику, в университете осознал важность ее законов. Все очень просто: есть закон притяжения. Тэхен ему подчиняется. Смотрит на три фотографии в своей галерее, и помимо силы притяжения силу трения на достоверность проверить тоже хочет до зуда в руках. На силовой тяге бесконтрольного обожания Тэхен после пар мигом сматывается от протестующего Чимина и покровительственных взглядов Юнги прямиком в пригород, где его фаталист с утра наткнулся на видео в тиктоке «это знак, чтобы покрасить волосы в синий», словил соединение с космосом и претворил задуманное в жизнь, вызвав тем самым у Тэхена микроскопическую смерть. Ему так сильно нравится то, что он видит, когда Чонгук встречает его на пороге, что слова заканчиваются — или множатся слишком стремительно, чтобы было возможным вычленить хотя бы одно мало-мальски приемлемое. Пивасик восторженно тявкает, требовательно скребя когтями по тэхеновой штанине, пока тот, схватив Чонгука за щеки, вертит в стороны его лицо, любуется и сам едва ли не ловит сигналы из бескрайних космических глубин. — Нравится? По-моему, прикольно вышло, — улыбается вовсю Чонгук, привычно размещая руки у Тэхена на талии. Так нравится, что сейчас замертво упаду, — отзывается рациональная часть Тэхена. Про тебя надо сказки писать — ты море, сирена, пиратский клад, украсть бы тебя и спрятать, — вторит скромно его чудовищно романтичная натура. Охуеть, — несменным лейтмотивом из разряда простых откровений. Скажи ему, давай, открой рот и скажи: Чонгук, тебе очень, очень идет. А Тэхен только глазами хлопает, зверски себя корит, а все равно мыслями невольно забредает в свою привычную минорную тональность. Смотрит пристально — какой Чонгук красивый. Как много он к нему чувствует, красивому и не очень, хотя он всегда даже слишком. Как много он бы к нему чувствовал, будь тот хоть куском бараньего шашлычка, пусть так и не положено. Тэхен так много времени считал себя заложником одиночества, лелеял его, всеми силами поддерживал и искренне, самозабвенно ненавидел. Хотел с ним расстаться и опасался того, что оно когда-нибудь прервется, преподнесет на позолоченном блюдечке надежду на что-то по-настоящему светлое, а потом накроет вновь с головой. А там и утонуть недалеко. Так страшно начинать что-либо, зная, что все рано или поздно подходит к концу. Хронометраж есть у песни, у печали и радости, у любви, даже у звезд: стареют и разрушаются в черные дыры. Есть что-то невероятное в том, чтобы взаимно влюбиться и доверить себя, но есть что-то рискованное в том, чтобы все завершить с черной дырой за реберной клеткой. Тэхен до ужаса боязливый, но он не хочет, чтобы они с Чонгуком завершались когда-либо. Он уже целую вечность снимает свой персональный ситком — «Одиночество в большом городе». Пусть город их в самом-то деле маленький, одиночество Тэхена было — огромное. Такое, что его, казалось, ничем не вытравить. Одной рукой Чонгук вдруг тянется к его волосам и наматывает прядь на палец, пережидает тэхенов ступор со всем присущим достоинством. — Мне нравится, когда ты волосы за уши убираешь, — говорит и коротко целует, чтобы потом отстраниться и долго смотреть с улыбкой. Горит. У Тэхена внутри от него, такого — пламенем. Скажи ему, давай, открой рот и скажи: Чонгук, тебе очень, очень идет. Какой красивый цвет. Почему ты раньше так не покрасился? Хотя, так даже лучше — у меня сердце слабое. Давай, скажи: — Чонгук… — выдает Тэхен и сам себе удивляется. Пивасик тявкает, пытается вскарабкаться вверх по ноге. Чонгук в ожидании приподнимает брови. — Мм? — Я пиздец как люблю тебя. По щекам — жаром, в краску бросает, сердце колотится так, что подозрение на тахикардию. — В смысле, тебе очень идет! Я это хотел сказать! В общем и целом, правильно все сказал. Как оно есть. Самые важные истины в жизни обычно оказываются до любезного просты. Такая истина: влюблен в тебя. Очень в тебя влюблен.