Без мата

And I'm on the rooftop with curious strangers

А я на крыше с любопытными незнакомцами,

This is the oddest of summers

Это самое странное лето из всех,

Maybe I'll medicate, maybe inebriate

Может наемся таблеток, может напьюсь,

Strange situations, I get anxious

Странные ситуации, меня это тревожит,

Maybe I'll smile a bit, maybe the opposite

Может немного поулыбаюсь, может наоборот,

But pray that they don't call me thankless

Но молюсь, дабы не прослыть неблагодарным

Стоило Чарли переступить порог библиотеки, как её лёгкие наполнились пылью. Огромное помещение было уставлено рядами стеллажей, которые образовывали затейливые коридоры, лабиринты и создавали даже небольшие комнаты, выступая в ролях стен. Кровавый свет не падал под ноги Магне — несколько больших окон пусть и горели, но стеллажи полностью перекрывали его, разделяя библиотеку на две противоположные зоны. Одна была залита пугающим алым светом — казалось, что кто-то разлил кровь прямо в воздухе, окрашивая все стеллажи с книгами, газетами и иными бумагими в кровавый. Но стоило отойти от окон за первую же попавшуюся полку, как начиналась другая зона, совершенно лишённая света. Мрачная, глухая, тёмная, лишь на своём пересечении с ближайшими к окнам стеллажами иногда разрезаемая острыми полосками алого света. Не было в адской библиотеке ничего приятно — ничего, кроме её содержимого. Различные книги, газеты, очерки, летописи — чего только здесь не было. Небольшое место аномалии — Люцифер рассказывал ещё маленькой Чарли, что когда-то, ещё за долго до её рождение, он с Лилит использовали пентаграмму, чтобы взять книгу из мира смертных — у них-то на Земле всё время что-то новое, а в Аду было тогда пустовато и скучновато. Но что-то пошло не так, и магия вышла из-под контроля — пентаграмма исчезла, но с тех пор именно в этом месте постоянно появлялась различная человеческая макулатура. Люцифер не стал даже пытаться бороться с этим — да и зачем? Он построил на этом месте библиотеку, которая спустя века ломилась от различных бумаг, собранных с разных концов света: не прослеживалось никакой последовательности в том, какие именно книги и газеты оказывались в Аду. Люцифер не особо интересовался образом действия сломанного заклятия, а Чарли была уверена, что это случалось совершенно рандомно. Полки ломились от количества книг. На полу валялись газеты. У соседнего стеллажа стоял сундук, забитый какими-то манифестами — где-то опасно поскрипывали шкафы, полные древних летописей, грозящих вот-вот не столько упасть, сколько повалить стеллажи. В облаке пыльного тумана Чарли осторожно двинулась вперёд, обходя разбросанные стопки различных бумажных изданий под ногами. Иногда, выходя из темноты, она попадала на кровавый свет, льющийся из окон, и хмурилась, прятала лицо за рукой, но всё равно аккуратно двигалась вперёд в поисках Аластора. Оказавшись вновь в тени, Чарли облегчённо вздохнула — здесь её не слепил тусклый свет Пентаграмм-Сити и она могла спокойно осматриваться по сторонам. Аластор был где-то здесь. Он был где-то здесь и искал газеты за 1933-ий год. Зачем? Чарли смутно подозревала, что это должно было быть связано каким-то образом с его матерью. Аластор сорвался с места и побежал из кабинета в библиотеку после того, как Вегги пыталась вывести его на эмоции, говоря о его матери. Неужели дело в матери Аластора? У Чарли не складывался пазл в голове. Как связаны 1933 год и мать Аластора? И что именно было такое в словах Вегги, что заставило Радио Демона буквально подорваться с места и утонуть в тоннах газет? Магне тяжело вздохнула. Библиотека была огромной, здесь можно было плутать веками — плутать веками, читать веками, искать веками нужное и не находить. Газеты за 1933 год должны были быть где-то здесь — местные черти старались раскладывать всё, что поступало из человеческого мира, по секциям. В долгой жизни Чарли ещё не было ни одного случая, чтобы она не находила того, что хотела, здесь. Но это не значило, что 1933 год не может стать исключением. — Аластор? Эхо не разливалось в ответ на робкий призыв Чарли. Скрипучего, звенящего белым шумом голоса Радио Демона или бархатистого и ласково баритона Аластора тоже не прозвучало. Чарли окружала полная тишина — и облака пыли, которые сгущались с каждым её новым шагом. Мысленно Магне поставила себе галочку на тот счёт, что надо будет заставить местных работников хотя бы раз в год очищать здание от пыли, а то такая — это просто невыносимо! Столько пыли, что, кажется, и пройти сквозь неё уже нельзя. Стеллажи, стеллажи, полки, полки, полки, книги, книги, книги и ещё раз книги; ящики и сундуки, заваленные бумагами; стопки газет, образующие свои бумажные мегаполисы на полу. Взгляд Чарли медленно скользил по этой чёрно-белой бумажной истории — двигалась девушка ещё медленнее. Взгляд влево, взгляд вправо — полка, стеллаж, книги, газеты, что-то алое, полка, стеллаж, книги, газеты… Чарли чуть не прошла мимо, но вовремя остановилась. Что-то алое? Вернувшись, Чарли протиснулась между двух стеллажей и оказалась в небольшом отсеке библиотеки, заваленном газетами. Четыре стеллажа с книгами словно образовывали стены, создавая квадратную комнату, в центре которой стоял небольшой пыльный диван и журнальный столик, заваленный газетами. Рядом с ним на корточках сидел Аластор, почти что полностью скрытый за стопками серых газет, возвышающихся от пола и достигающих чуть ли не человеческого роста. Радио Демон сидел почти неподвижно — его фигура не двигалась, лишь руками он методично перебирал стопки газет, ища нужный год. — Ал? Лавируя между стопками, Чарли осторожно приблизилась к Аластору и заглянула через плечо на то, что он рассматривал. Американские газеты начала двадцатого века. — Я могу помочь тебе? Радио Демон не поднял взгляда на Магне: в ответ раздалось непонятное бормотание, больше похожее на помехи. А Чарли не двигалась с места, продолжая стоять над душой Аластора. — Не думаю, что ты сможешь… — наконец, сказал Аластор, не переставая просматривать газеты. — Смогу, — перебила его Чарли и положила ему руку на плечо. Радио Демон не вздрогнул, но замер; Магне ощутила лёгкое напряжение, которое пробежало по телу демона. — Знаешь, я однажды читала одну книгу, — издалека начала Чарли. — Человеческую книгу. Там была одна интересная мысль. Эта мысль звучала примерно так: кладбище — место, способное оживлять. Оживлять прошлое. Люди приходят туда к своим родственникам, друзьям и близким — приходят и скорбят. Приходят и вспоминают минувшие года. Кладбище — это место, где легче всего оживают воспоминания. На секунду Чарли замолчала — Радио Демон держал в руках всё ту же газету: он внимательно слушал Магне, хотя взгляда не поднимал. — К чему ты клонишь, дорогая? Вздохнув, Чарли присела на корточки рядом с Аластором и взяла попавшуюся под руки газету. Серо-жёлтая, из Нового Орлеана. Немного помедлив, Чарли продолжила: — Здесь, у нас, нет кладбища. Нет могил, нет надгробий. В Аду есть только жизнь и окончательная смерть. Но знаешь что? У нас есть библиотека. Библиотека, которая хранит в себе так много человеческого — хранит в себе книги, газеты, фотографии, манифесты. Наша библиотека — это наше кладбище. Здесь сокрыто прошлое человечества, и когда сюда приходят грешники, они воскрешают в себе воспоминания. И ты… Чарли оборвалась, бросила короткий взгляд на Аластора и невольно потупилась. Ей вдруг показалось, что она несёт отменный бред. — И что же я? — спросил Аластор. Отложив газету, он подпёр голову рукой, заинтересованно уставившись на Чарли. — И ты здесь — как на своём персональном кладбище, вот что, — сказала Чарли. — Сидишь, ищешь что-то — ищешь кусочек своего прошлого, верно ведь? И я знаю, что печаль каждого — его персональное горе; я знаю, что могу лезть не в своё дело, знаю, что воспоминания — дело личное… Но я бы хотела погрузиться в прошлое вместе с тобой. Позволь помочь тебе найти недостающее воспоминание. Мёртвое сердце Аластора пропустило удар — он с удивлением уставился на Чарли, которая мило, немного неловко улыбалась и с какой-то очаровательной непосредственностью бродила взглядом по разбросанным газетам. — Только скажи, что именно искать, — тихо добавила Чарли. Аластор невольно навострил уши — впервые в жизни он ощутил себя не диким хищником, не властителем над пищевой пирамидой, а ручным зверьком, полностью зависящим от воли другого. Ложь. Кладбище погребённых в пыль воспоминаний зазвенело в душе Аластора. Не впервые ему ощущать себя зависимым. Аластор вдруг вспомнил, как его сердце рассыпалось на осколки.

My tell-tale heart's a hammer in my chest

Моё сердце-обличитель словно молот в моей груди,

Cut me a silk tie tourniquet

Пырните меня шелковым жгутом

Шум воды перемешивался со звоном посуды, затейливо переплетался, извивался и гремел где-то внутри черепной коробки, в ушах. Мальчик лет семи с сосредоточенным видом стоял и мыл посуду. Он молчал, ничем не привлекая к себе внимание, заученными движениями намыливая тарелку за тарелкой, потом таким же привычным движениями смывал водой пену и ставил на стол — в очередь за полотенцем. Мокрые тарелки возвышались на столе Пизанской башней в ожидании, когда юный хозяин закончит водные процедуры с их собратьями и возьмётся за них — протрёт их полотенцем и уже сухими расставит по своим местам. Маленький мальчик стоял и мыл посуду, на его лоб упало несколько русых прядей волос, которые он испачкал мыльной пеной, когда пытался убрать. Карие глаза старательно следили за руками, но такая концентрация уже давно не требовалась: мальчик с детства был приучен делать дела по дому — он всегда помогал матери. Вот и сейчас, пока его отец сидел у него за спиной с бутылкой чего-то не вкусно пахнущего — откуда ему было знать, что это алкоголь? — мальчик к приходу матери наводил порядок по дому. Он знал, на текстильной фабрике она сильно устает, а потому хотел как мог облегчить её жизнь. Однако ребёнок есть ребёнок — мыть посуду скучно. Стоять неподвижно — невыносимо, особенно когда мытьё посуды такое привычное дело, что им можно заниматься с закрытыми глазами. Мальчик и не заметил, как его детские мысли, заплетаясь в затейливые не понятные взрослым узоры, вывели его из глубокой задумчивости, заставили улыбаться и, начав притопывать ножкой, тихо насвистывать себе под нос мелодию. Совершенно неизвестную, странную, даже дикую — но весёлую, уносящую маленького мальчика прочь от мрачных будней прямиком в страну цветных фантазий. Так они и существовали — маленький мальчик, который превращал скучное мытьё посуды в тихий концерт, и большой взрослый, который крепче и крепче сжимал бутылку в руке. Мальчик всё пел, а терпение мужчины с каждой новой нотой становилось всё меньше. — Да хватит уже! — закричал мужчина и ударил бутылкой по столу так, что, казалось, та вот-вот треснет. Моментально замолчав, мальчик испуганно обернулся. Вот уже несколько дней небритое лицо смотрело на него затуманенным алкоголем взглядом — удивительно, но в этом тумане мальчик ясно видел острую ненависть. Ненависть ему непонятную, беспочвенную — ненависть глубоко личную. — Что… что хватит? — как можно тише спросил мальчик, боясь разозлить мужчину. Но было уже поздно — мужчина был вне себя от ярости. — О, так ты ещё и тупого будешь из себя строить? — протянул он. — Весь в свою распутную мамашу! Невольно сглотнув, мальчик втянул шею в плечи. По тону голоса мужчины он предвкушал знатную трепку: уже готовился к ней. Мальчик замолчал и опустил взгляд, надеясь, что молчание спасёт его. — Чего молчишь, сучонок?! — зарычал мужчина. — Язык проглотил?! — Можно… можно я… продолжу мыть посуду? Неожиданно гнев мужчины сменился на милость. Словно он король, сидящий на своём позолоченным и украшенным драгоценными камнями троне, в своём маленьком королевстве, мужчина вальяжно откинулся на спинку стула, не выпуская из руки полупустую бутылку. — Всё, что угодно, — небрежно бросил мужчина. — Только ни звука. — Хорошо, пап, — сказал мальчик. Не успел он развернуться, как послышался оглушительный звон — только благодаря провидению, мужчина промахнулся и бутылка не попала в ребёнка: врезавшись в столешницу, она разлетелась вдребезги. Прозрачное стекло в луже алкоголя оказалось под ногами сжавшегося мальчика — он даже не пискнул. — Не смей называть меня так! — завопил мужчина, брызжа слюной. — Я тебе не отец, ублюдок ты мелкий! Насмехаться надо мной вздумал?! Дрожа от ужаса, мальчик стоял, не поднимая головы, которую спрятал за руками, а за его спиной возвышались горы намыленной посуду. Мальчик горячо молился Богу, чтобы Он прекратил всё это. — Блядский выродок! — не унимался мужчина. Пошатываясь, он держался за стол и каким-то чудесным образом умудрялся грозно топать ногой, не падая. В луже алкоголя, перемешанного со стеклом, медленно появлялись алые разводы: разлетевшиеся осколки от разбитой бутылки оцарапали руку мальчика, но он даже не заметил раны. Всё, что он мог, это стоять и молиться. Безрезультатно. — Ещё раз услышу, что ты меня называешь отцом, придушу — прибью и глазом не моргну. И твою мамашу тоже грохну — как и твоего отца! О, только бы он мне попался на глаза — я бы его закопал заживо на глазах у этой вертихвостки! Чтобы знала, как мужу своему изменять! Вот грязная прошмандовка, а? Думает, я не видел, как на неё мужчины смотрят! Видел, видел! Насильника она встретила в пролеске по пути домой — ага, как же! Пусть врёт больше! Мальчишка ничего не понимал — разъярённая речь мужчины ему казалось полным безумием — слова были лишены всякой связи и всякого смысла. Единственное, что улавливал ребёнок, так это то, что мужчина зол — зол на него так сильно, что может сделать больно. А больно мальчику совсем не хотелось. — Я не понимаю, — со слезами на глазах пролепетал мальчик. — Не понимаешь?! — словно резанный дикий зверь вскрикнул мужчина. Он рванулся к ребёнку и схватил его за воротник, да так дёрнул вверх, что мальчишка едва ли касался носками пола. Рубашка больно впилась ему в шею, в попытке вернуть доступ к кислороду мальчик начал нервно брыкаться. — Надо было придушить тебя, как только ты появился из пизды! — кричал мужчина, но слова пролетали мимо мальчика, задыхающегося и увлеченного спасением собственной жизни. — Или проще — бросить в канаву! На кой чёрт ты сдался — только объедаешь нас! Растим приблудыша — и зачем?! Кто из тебя вырастет?! Соблазнитель чужих жен или ещё один насильник-извращенец! — Я… я… — задыхаясь, попытался сказать мальчик, но выдавил из себя лишь хрипы. — Уже дрочишь?! — слюна брызнула на лицо мальчику. — Уже засматриваешься на чужих жен?! Уже рыскаешь по кустам в поиске одиноких женщин?! — Что здесь происходит? — раздался женский голос, который предвещал скрип двери, потонувший в криках мужчины. — Что… — голос задрожал, — …происходит? Секунду длилась ужасная тишина — мужчина в грязных поношенных штанах и рубашке и женщина в длинной юбке и аккуратной блузке смотрели друг друга. А мальчику это мгновение показалось целой вечностью: он был уверен, что на этот раз он точно умрёт. — Бетти? — какая-то растерянности проскользнула в голосе мужчины. — Отпусти его! Отпусти! — потребовала Бетти, бросившись к мужу. — Отпусти Аластора! Она схватила его за руку, потянула — мужчина выпустил мальчика, и он наконец ощутил под ногами твёрдую землю. Не упал на колени, а отшатнулся к мойке, с ужасом схватившись за воротник и жадно хватая воздух ртом. — Ал, Ал, Ал, — отбив ребёнка от мужа, Бетти бросилась к сыну, наклонилась к нему, стала гладить по голове, беспокойно осматривать на наличие повреждений. — Ты в порядке? В порядке, дорогой? Аластор не ответил, только кивнул, болезненно сглотнув. Бетти нежно погладила его по щеке, виновато опустила взгляд и ахнула, завидев царапины на руке. — Это что, кровь? — в тоне Бетти не было злости или раздражения. Вина — только вина и безграничная печаль звучали в её нежном голосе. — Ох, Ал… — Я мыл посуду… — проскулил Аластор, потирая глаза, только вот слёз не было, его карие глаза были сухи. — Молодец, молодец, — Бетти погладила мальчика по голове. — Иди в комнату и там подожди. Нам… — она обернулась через плечо на мужа, — надо поговорить. Аластор всё ещё стоял и утирал лицо руками, совсем не двигаясь с места. — Ну! Иди же! — поторопила Бетти сына. — Быстрее! Глаза Аластора загорелись огоньками, полными отчаяния и дикого животного страха: испуганно втянув воздух через нос, Аластор бросился наутёк в единственную комнату в доме помимо кухни. Под ногами захрустели осколки разбитой бутылки. Чуть не упав, Аластор схватился за косяк и осел на пол подле двери, которая так и осталась открытой. Сердце болезненно быстро билось в его груди, норовя вот-вот сломать рёбра и вырваться наружу. Аластор прислонился спиной к стене, уставился в потолок и прикрыл глаза, пытаясь унять своё волнение. Он не смел заглядывать обратно на кухню, но голоса родителей слышал ясно и отчётливо. — Ты опять пьян… — устало протянула Бетти. Вздохнула. — И опять… Боже, он же просто ребёнок, он не виноват… — В том, что его мать — шлюха и потаскуха? — злоба прозвучала в голосе мужчины. — …в том, что сотворил его отец… — пробормотала Бетти. Она потупила взор, коснулась рукой стола и тяжело вздохнула. Золотистые словно свежий колос пшеницы, колышущейся на ветру и залитой солнечными светом, волосы были собраны в идеальный пучок, который сейчас растрепался: несколько прядок беспорядочно торчали в разные стороны. — А что он сотворил? — мужчина так и брызгал ядом. — Затащил в постель чужую жену? — Я же тебе говорила, — голос Бетти предательски дрогнул. — Я шла после работы домой… — О, ещё лучше! Тогда его папаша — насильник! Прелестно! — Аластор услышал шаги. Сперва медленные, пьяные, а потом быстрые, догоняющие. Бетти схватила своего мужа за руку, не позволяя ему уйти. — Ты пьян, успокойся, пожалуйста… — Успокоишься тут! — взрыв нервного, утробного смеха разлетелся по комнате: по телу Аластора пробежала дрожь. Так смеяться мог только настоящий безумец. — Успокоишься! — надрывно продолжал мужчина. — Успокоишься, когда под рукой растёт преступник! — Он не такой! — Бетти едва заметно повысила голос. — Не ровняй его… он всего лишь ребёнок. Он не виноват в чужих грехах. Он не несёт ответственность за чужие ошибки. Тишина — и новый взрыв смеха. Болезненный, пьяный, отчаянный. Аластор в ужасе зажмурил глаза покрепче и зажал уши ладонями, пытаясь спрятаться во тьму и не слышать, не видеть, не знать о всём том кошмаре, который происходил у него дома — но он всё равно всё слышал, всё видел, всё знал. А если не знал, то уже смутно догадывался. — И тебе не противно на него смотреть? — раздался грубый голос мужчины. — Не противно смотреть на маленькую копию своего мучителя? — Я… — Бетти на миг задохнулась. — Я не видела его. Мешок… — Надо было его выбросить на помойку, — зашипел муж, не дослушав жену. — Выбросить — и дело с концом! — Но он же мой сын! — возмутилась Бетти. — Это невинное дитя! Дитя, чистое, доброе, блаженное, посланное Богом в этот мир. Не мы в праве решать, кому жить и кому умирать, кому рождаться, а кому нет. На всё воля Господа Бога, а мы лишь его смиренные рабы. Послышался смачный шлепок — Аластор весь дёрнулся, словно мужчина ударил не Бетти, а его. Женский голос прервался, дом заполнила тишина. Сердце всё никак не возвращалось в своей ритм — Аластор молился, чтобы этот кошмар наконец закончился и они стали счастливой семьёй. Но его просьбы оставались неуслышаными. Изо дня в день. — Ничего бы этого не было, если бы ты не была… не была такой… сукой! Шлюхой! Потаскухой! Если бы не строила другим глазки! Гадина! Проститутка грёбаная! — Я всего лишь шла домой, — послышался дрожащий голос Бетти. — Всего лишь шла домой одна. Я же тебя просила встретить меня — просила каждый день, говорила, что мне страшно так поздно идти домой одной. А ты предпочел мне свой дурацкий алкоголь! Короткий вскрик — Аластор вздрогнул, когда мужчина снова ударил Бетти, сжавшуюся в испуганный комочек. — О, теперь ещё я виноват, что ты ноги раздвинула?! Треск, звон посуды, испуганные вскрики — Аластор не видел, но прекрасно знал, что происходит. Знал, что мужчина снова набросился с кулаками на Бетти, знал, что бросал посуду на пол — или на свою жену; знал, что в его глазах свирепствовала ярость: безудержная, огненная, такая пылкая, какой когда-то была любовь и страсть между этими двумя. Наконец, всё стихло. Тяжёлые шаги раздались в гнетущей тишине. На миг Аластор решил, что мужчина идёт к нему — приближается ужасно быстро и одновременно ужасно медленно. Лишь для того, чтобы закончить начатое. Чтобы исполнить свои угрозы — чтобы задушить его, утопить в канаве, закопать на свалке. Но шаги не приближались: удалялись. Скрипнула дверь. — Не захотела бы, никто бы тебя не трахнул, — злобно выплюнул на прощание мужчина. — Не позволила бы. Дверь оглушительно захлопнулась, дом погрузился в тишину, которую Аластор совершенно не слышал. Оглушенный собственным бешеным стуком сердца, он несколько долгих минут сидел, приходя в себя. Наконец, он услышал сдавленные рыдания с кухни. Нерешительно Аластор перевел вес на руку и, упираясь в пол, осторожно выглянул на кухню, боясь встретить мужчину. Но его и след простыл: лишь осколки бутылки на полу да разлитый алкоголь. И Бетти — одинокая, сломанная, отчаянная, потерянная — сидела на полу посреди этого хаоса и, спрятав лицо в ладонях, рыдала. На её щеке под глазом сиял кровоподтёк — синяк уже наливался. На подкашивающихся ногах Аластор боязливо подошёл к Бетти и присел рядом с ней, испуганно таращась на неё во все глаза. — Мама… Мама! — робко позвал мальчик. — Мама? — Я… я не позволяла… но разве я могла остановить? — послышался болезненный стон Бетти. Аластора вдруг прострелило — он вдруг понял, что его отец — не этот пьяница, а кто-то другой — сотворил нечто непостижимое, ужасное, отвратительное с его матерью. Он вдруг понял, что в этом грехе его мать не виновата, но расплачиваться за него будет всю жизнь. И её расплата — это её единственный сын. Аластор. — Ты в порядке? Лёд нужен? Бетти не ответила, лишь отрицательно потрясла головой, старательно скрывая свои слёзы от сына. Но ни слёзы, ни расцветающую гематому скрыть она не могла. Маленький Аластор смотрел на свою мать — на единственного во всём мире человека, которого он любил и который любил его, и в его душе вскипела жгучая ненависть. Ненависть ко всему — к несправедливости, к отцу названному и отцу генетическому. Всё внутри Аластора кипело — и он клялся, что никогда никому не позволит плохо относится к его матери. — Я никогда не буду как папа, — прошептал Аластор. — Обещаю. Честно-честно. Я буду хорошим. Я буду защищать тебя. Я люблю тебя, люблю-ю… — на глаза навернулись неконтролируемые слёзы. — Прости-и, прости-и-и… это всё я из-за меня… — Ох, Ал, — взяв себя в руки, Бетти утёрла лицо и, обняв сына за плечи, крепко притянула к себе. Она и не подозревала, что в свои семь лет Аластор понимал много и говорил не о её муже, а о своём кровном отце. — Ты ни в чём не виноват. Никто ни в чём не виноват, — Бетти нежно погладила сына по голове и мягко чмокнула в волосы. — Ты самый заботливый мужчина на всём белом свете. Маленький, правда, ещё, но подрастешь — и станешь ого-го каким сильным и добрым! Ну же, ты чего? Выше нос! Бетти ласково щёлкнула Аластора по носу, заставляя его улыбнуться сквозь слёзы. Он хлюпнул носом. — Ты не жалеешь? — подняв взгляд, спросил Аластор. Не было в его глазах никакого безумия, никакой ярости — не было в них ничего кровожадного и пугающего. Глаза маленького мальчика были большими и карими: в них притаилась боль и тоска. — Не жалеешь, что я у тебя есть? — Что за глупости тебе в голову приходят, Ал? — возмутилась Бетти. Она ещё крепче сжала сына в объятиях. — Ты — моё солнышко. Ты — мой лучик света. Ты — моё счастье. Я люблю тебя больше всех на свете. — А я тебя люблю, — пролепетал Аластор, шмыгнув носом. — А папа меня не любит. Он меня ненавидит. И тебя тоже. — Он… — Бетти бросила опасливый взгляд на дверь, за которой скрылся её муж. Наверняка, подумала она, в кабак пошёл. Вздохнула, невольно касаясь ссадины на щеке и болезненно шикнула. Вновь посмотрев на сына, она продолжила: — Он просто запутался в этой жизни. Ужасно заблудился и не может найти выход — вот и злится. Вокруг него тьма, а его душа просит света — как любая человеческая душа. Давай… давай помолимся за него — помолимся, и тогда Всевышний нас услышит, поможет нам. А потом мы забинтуем тебе руку и уберёмся. Хорошо? Аластор только кивнул. Подражая Бетти, он уселся на колени прямо на кухне где-то среди осколков, сложил ладони вместе, сосредоточенно закрыл глаза и вознёс свои молитвы к Небу. Только если Бетти молилась об успокоении души мужа, то Аластор молился о мести. Молился, чтобы оба его отца получили по заслугам — молился, чтобы муж Бетти наконец-то исчез из их жизней и оставил их в покое. Тогда Аластор и не знал, что одна единственная его просьба будет услышана.

And I'm sipping bourbon, the future's uncertain

А я попиваю бурбон, перспектива туманна,

The past on the pavement below me

А ретроспектива — на тротуаре под ногами

Сердце Аластора разбилось не единожды и не мгновенно — сердце Аластора разлеталось на осколки стабильно, медленно, упорно. С каждым новым синяком, с каждым новым скандалом, с каждым новыми ругательствами отца и с каждыми новыми горькими слезами Бетти и кровавыми следами на полу Аластор понимал всё и больше — озарение не пришло к нему мгновенно. Как бы Бетти не пыталась оградить сына от жестокой правды, однажды и она, и он просто проснулись и поняли, что Аластор всё знает. Знает уже давно и безнадежно. Знает слишком тяжёлую правду для ребёнка. Аластор тяжело вздохнул, смотря пустым взглядом на газеты под руками: он настолько задумался, что непроизвольно заполнил воздух тихим шипением белого шума. Перед его глазами проносились картины давнего прошлого — смотря на года выпуска газет, он вспоминал своё детство, наполненное криками, ссорами, скандалами, бесконечными побоями, битой посудой и нищетой. Детство виделось Аластору тёмной полосой с алыми брызгами на ней и округлыми разводами от солёных капель слёз. Аластор помнил каждый крик Бетти, каждый её испуганный взгляд. Помнил каждое её объятие и каждый нежный поцелуй. Он помнил каждый её синяк и каждый свой порез. Он помнил это всё слишком хорошо — даже месть не успокоила его сердце. Даже спустя долгие года, даже после смерти своего отца, Аластор не простил его — не простил за испорченное детство, за боль матери, за кошмар наяву. Не простил и никогда не простит. В его душе всегда будет жить лютая ненависть к этому человеку — такая же сильная и глубокая, составляющая само его существо, как и безусловная сыновья любовь к матери. Всё сложилось, как сложилось — к счастью или к сожалению. Аластор это понимал ясно и чётко — если бы не тот злополучный вечер, когда Бетти шла домой по темному пролеску, то его бы никогда не появилось. Если бы её муж не был пьяницей, то он не сидел бы в тот вечер, как и во все другие, в кабаке, а встречал жену с работы. Если бы Бетти не была такой доброй и набожной, то она бы никогда не полюбила своего сына — но она полюбила искренне и горячо. Она вырастила мальчика, пытаясь окружить его любовью и заботой, водила в церковь, учила молиться и тянула прочь от преступной дорожки, которую избрал его отец — она пыталась сделать из него человека.

Кто же виноват, что Аластор всё равно свернул не туда, всё равно стал маньяком? Жестокий отец, доброе воспитание или гены?

Аластор не знал этого, но он знал наверняка другое. Он никогда не был как его отец — он никогда не был пьяницей, никогда не был бессердечным тираном: он был весёлым садистом. Он никогда не был тем, кто приносит боль невинным женщинам — он убивал лишь тех, кто был недостоин жизни. И никогда — никогда! — не уподоблялся своему кровному отцу.

Он никогда не был как эти двое. Аластор был совсем другим — и всё благодаря Бетти. Благодаря той любви, которую она подарила сыну и которую он вернул ей сполна.

Бетти никогда не знала, чем занимается её сын — она не знала, что он выслеживал людей и убивал их: не всегда быстро, не всегда безболезненно, но он считал, они этого заслужили. Заслужили смерти — даже не так. Не столько они заслужили смерти, сколько не заслужили жизни. Аластор очищал Землю от помоев, а Бетти смотрела на своего сына-радиоведущего — крайне престижная и хорошо оплачивая профессия, между прочим — и не могла нарадоваться тому, какого умницу воспитала. Она безумно гордилась своим сыном. А червячок сомнения всё грыз и грыз Аластора. Он занимался благим делом, угодным Господу — он истреблял отбросов — а глубоко в душе его не отпускала одна до ужаса простая мысль. Бетти не одобрит. Если Бетти узнает, она разочаруется. Потому что не людям дано решать, кому жить, а кому умирать. Потому что все рабы Божьи и на всё Его воля. А не людская. Но был же Аластор дан этому миру для чего-то. Для чего-то важного, для чего-то существенного. Может быть, для того, чтобы уничтожать таких людей, как его отцы.

Maybe I'll elevate, maybe I'm second rate

Может я ещё поднимусь, а может я второй сорт,

So unaware of my status

Понятия не имею о своём статусе,

Maybe I'm overjoyed, maybe I'm paranoid

Может я вне себя от радости, а может я параноик,

Designer me up in straight jackets

В смирительную рубашку меня!

— Не смей трогать её! В воздухе сверкнуло острие ножа. Аластор успел отпрыгнуть — лезвие прошло в каких-то дюймах от его щеки. — Аластор! — в ужасе закричала Бетти. Её муж вновь напился и полез к ней с кулаками. Аластор уже давно не был ребёнком — ему стукнуло уже десять лет и, он был уверен, он сможет постоять за свою мать. — Заткнись, сука переёбанная! — взревел мужчина. — Сам заткнись, кретин! — смело выплюнул Аластор. — Не смей трогать её! Не смей! — Иначе что? — огромная фигура пузатого мужчина возвысилась над худеньким телом мальчика. Аластор сглотнул — ему не одолеть отца. Но и оставить мать один на один с этим извергом Аластор не мог. Он тихо взвизгнул, когда мужчина бросился на него, и проскользнул у него под рукой, схватил разделочный нож под испуганный крик матери и наставил его на отца. — Иначе — убью! — грозно закричал Аластор, отчаянно стараясь выглядит угрожающим. Но куда уж там — худенький, несуразный, ещё совсем ребёнок с высоким детским голосом. Мальчишка, который слишком рано окунулся в мир боли и ненависти — ребёнок, у которого отняли детство и который пытался как можно скорее стать настоящим взрослым. А в ответ ему — только смех. Злобный и утробный. Руки Бетти невольно сжались на плечах Аластора: она попыталась притянуть его к себе, спрятать за собой, но Аластор дёрнул плечами, сбросив руки матери. Нет. Хватит. Больше он не позволит его защищать — он будет защищаться сам. И её защищать тоже будет. — Ты-то? И меня? — гремел хохот мужчины в тишине маленькой квартирки. Бетти дрожала от ужаса, а Аластор хмурился. Сейчас он действительно был готов убивать. — Ну давай, попробуй! — зашипел мужчина. — Хватит! Прекратите! — заливалась слезами Бетти. Аластор не сдвинулся с места. Крепко сжав нож липкими от холодного пота ладонями, он вытянул руки вперёд, но нападать не спешил. Какая бы сильная ненависть не горела в его душе, Аластор был всё ещё лишь ребёнком — забитым, напуганным, пытающимся спасти себя и свою мать. Он просто хотел, чтобы их оставили в покое. Он хотел, чтобы отец исчез. — Ну! — рявкнул мужчина. Аластор дёрнулся, нахмурился ещё больше, но не пошевелился. Ещё крепче сжал рукоять ножа. Приготовился не столько к атаке, сколько к нападению. И правильно — Аластор пропустил момент, а мужчина уже шагнул вперёд и замахнулся ножом. В том возрасте Аластор ещё не знал, что лучшая защита — это нападение. А тогда маленький смелый мальчик потерялся — никогда в жизни он не махал ножом. Знал только, как его использовать для приготовления лазаньи. И всё — Аластор вновь стал беззащитным комочков страха: зажмурившись, он сжался и попытался прикрыть лицо руками — каким-то чудом нож отца ударил Аластора не по руками, а по лезвию ножа, который он держал в руке. Раздался противный скрежет: он-то и привёл мальчика в чувство. Словно прошибленный молнией, Аластор открыл глаза, полные не жажды крови, но дикого отчаяния, и бросился вперёд: он попытался ударить мужчину ножом в руку, но вместо брызг крови послышался болезненный вскрик. Глава семейства без труда перехватил руку Аластора с ножом и сжал до хруста костей: мальчик взвыл. — Дорогой, дорогой, прекрати, пожалуйста! — не кричала, а шептала Бетти, но ни сын, ни муж её не слышали. Обозлившись, Аластор наступил на ногу мужчине — но разве вес ребёнка может причинить такую боль, которая заставит взрослого пьяного мужчину растеряться? Старания Аластора остались незамеченными: мужчина всё сильнее и сильнее сжимал его запястье, сдавливал, но, как бы больно не было, Аластор не выпускал нож из рук, словно это был его последний шанс спастись. — Хватит! — Бетти бросилась к мужу, схватила его за руку, потянула. Аластор выскользнул из его хватки — взревев, мужчина оттолкнул Бетти: она ударилась спиной о стол и упала на пол. Не помня себя, Аластор полоснул ножом, крича: — Не смей! На кухне повисла тишина. Бетти не плакала, отец не кричал, Аластор замер. Втроём они с удивлением смотрели как алое пятно расцветает на предплечье мужчины. У Аластора получилось. Он попал. Он сделал больно тому, кто делал больно ему. И его матери. Радость смешалась с ужасом в груди Аластора. Десятилетний мальчик вдруг понял, что он может — может делать плохо тем, кто ему не по душе. Надо лишь захотеть. Надо лишь покрепче сжать нож в руке. Аластор был ослеплён счастьем — наконец-то он показал место отцу, заставил его ощутить боль. Наконец-то он постоял за свою мать. Но вместе с этой радостью Аластор был парализован ужасом. Он видел, как лицо отца приобретает нечеловеческие черты — чистая, дикая ярость горела в его глазах. Мальчик не знал, но чувствовал: если он после такого попадется в руки мужчины, то живым ему из них не выбраться. — Ах-ты мелкий ублюдок! — заревел мужчина и бросился на Аластора. — Убью, сучонок! — Беги! Беги! — вскрикнула Бетти и бросилась под ноги мужу. Тот споткнулся о неё, чуть не упал, выругался. Полным ужаса взглядом Аластор посмотрел на мать: в её глазах он прочитал мольбу бежать. И побежал. Бросился наутёк вон из дома, всё ещё сжимая в руке разделочный нож. Окровавленный нож. Нет чтобы броситься к соседям — маленький мальчик до такого не додумался. Маленький мальчик бросился в сторону центра города — прямо через пустынный безлюдный пролесок. Аластор бежал, и сердце отбивало эхо у него в ушах, заглушая тяжёлые пьяные шаги за спиной. Аластор просто бежал. Бежал, как ему сказала Бетти: бежал и ничего вокруг не видел и не слышал. Не слышал, что за ним бежит отец. Не слышал, что за отцом бежит Бетти. Не слышал, что за всеми ними бежит сосед — на их счастье он увидел, как за мальчишкой погнался его отец с ножом, и не смог остаться равнодушным. Но разве это всё важно, если под ногу попадается корешок? Аластор споткнулся и распластался на влажной земле. Трава, уже покрытая вечерней росой, обожгла разгоряченную кожу Аластора. Он попытался поднять, но ноги поскользили по влажному подлеску. Не убежать. Аластор в ужасе перевернулся на спину, увидел искаженную ненавистью физиономию отца, в воздухе сверкнуло лезвие ножа: мальчик сжался, зажмурился и крепко-крепко сжал нож в руках в попытке отпугнуть отца. Тьма. Боль в боку — резкая, но не острая, тупая, выбившая весь воздух из Аластора. И тяжесть. Непреодолимая, удушающая — неужели смерть? Аластор не принимал решение взглянуть на мир — инстинкт самосохранения заставил его распахнуть ореховые глаза и всеми силами отбрыкиваться от того, что, навалившись на него, давило и душило. Не что. Кто. Тушка отца. Сил отшвырнуть от себя мужчину у Аластора не хватало — слишком маленьким он был. Зато у него получилось выбраться из-под него. Перепачкавшись в грязи, задыхаясь от боли в боку, Аластор выполз из-под мужчины, стёр пот со лба, пачкаясь ещё больше, и, щурясь от боли, уставился на мужчину. Тот, застонав, перекатился на бок — на его груди не было ни капли крови, но нож, тот самый нож, который Аластор держал как последний свой шанс спастись, по рукоять был воткнут в его грудь. Тогда Аластор не думал, что произошло. Уже потом, сидя у соседей, укутанный пледом и напоенный какао, он понял, что отец споткнулся о тот же корешок, что и он сам, и упал. Упал прямо на него и наткнулся на нож, рукоять которого оставила огромный синяк на животе самого мальчика. И лишь чудом Аластор избежал смерти — мужчина выпустил нож во время падения. Но в том моменте Аластор совсем не думал о таких вещах. Он просто смотрел на ненавистного ему человека, который беспомощно лежал на земле. — Блять, — прохрипел мужчина и начал пытаться подняться. Его глаза налились кровью, а руки рыскали по траве в поиске выроненного ножа. — Тебе не жить, — проскрипел мужчина. Аластор не понял, что случилось, он просто дёрнулся вперёд словно управляемый кем-то — толкнул мужчину, и тот, сперва медленно завалился на спину, а потом рухнул в кусты. Послышался шум. Лёгкие всплески. А потом всё затихло. — Ты в порядке? Живой? — подбежала Бетти: упала на колени рядом с Аластором и крепко обняла его. — Живой, живой, — причитала она. Словно зачарованный, Аластор не слышал матери. Оставшись равнодушным к её ласкам, он медленно поднялся с колен и на шатающихся ногах подошёл к кустам. Заглянул. Там оказалась небольшая канава, на дне которой скопилась таяла вода. Немного — не выше колена. Но именно в ней и захлебнулся мужчина: не смог подняться то ли из-за слабости от алкоголя, то ли от ножа в груди, то ли из-за скользкой влажной травы под рукой. Но причины уже были не важны — нож в груди и вода в лёгких сделали своё дело: мужчина был мёртв. Аластор и Бетти были свободны. Их кошмар закончился. Над ухом Аластора послышался испуганный выдох: Бетти увидела тело мужа, прикрыла ладошкой рот и начала тихо читать молитву. Где-то за ними послышались шаги: их нагнал сосед. Он что-то сказал — Бетти что-то ответила. Аластор не слышал их разговора, он безотрывно смотрел на бездыханное тело и не мог поверить. Это сделал он. С Божьей помощью, но он. Он избавил Бетти от кошмара наяву. Он спас их. — Ты не виноват, — обняв сына за плечи, сказал Бетти. Слёзы застыли у неё на глазах. — Всё будет хорошо. Аластор не ответил, но кивнул головой. Теперь всё будет хорошо. Господь услышал его молитвы — Он избавил их от мучений. Избавил, используя руки Аластора.

Hallucinations only mean that your brain is on fire

Галлюцинации значат лишь, что твой мозг в огне,

But it's Lord of the Flies in my mind tonight

Но Повелитель мух в моей голове сегодня

Пентаграмм-Сити,

Зона колонии каннибалов,

1949

Приглушённый свет интимно освещал круглый стол, стоящий в центре небольшой уютной комнаты. Вдоль стен стояли мягкие диваны — старые, даже слегка потрёпанные, покрытые засохшими алыми пятнами, они прятались в тени комнаты, скрываясь от взора любого вошедшего в эту полутьму. Холод опустился на комнату — казалось, что воздух был пропитан чем-то тяжёлым, что леденило души. Леденило настолько, что всё в этих стенах казалось застывшим, словно залитым вязкой смолой. Вакуум времени. Вакуум жизни. Вакуум, внутри которого притаилась смерть. Осязаемый холод и накатывающее чувство пустоты заполняли комнату. Тишина звенела почти что оглушающе — лишь тихое мычание нарушало её. Мычание безнадежное, утробное, иногда перерастающие в злобный рык, а потом безысходно затихающее и переходящее в мольбу, которая тонула в приглушённом свете словно в сладкой вате. — Аластор? — Рози? Демоны не смотрели друг на друга — они просто делали то, что делали, и стоны аккомпанировали процессу. — Шестнадцать лет… — протянула Рози почти насмешливо. — Неужели не мог раньше дойти до этого? — Он хорошо скрывался от меня, — хмыкнул в ответ Аластор. С видом знатока он взял баночку, наполненную чем-то сыпучим, с кофейного столика, открыл крышку и понюхал. — Корица? — удивился Аластор. — Разве корица сочетается с человечиной? — У нас есть любители экзотики, — улыбнулась Рози: с любовью и заботой она расставляла баночки с приправами на этом же кофейном столике — паприка, мята, розмарин… Аластор не ответил, лишь бросил парочку неразборчивых помех и вернул баночку на место. Вновь послышалось отчаянное мычание, взгляд Аластора упал на круглый стол — единственный объект в этой тёмной комнате, захваченный в луч тусклого рассеянного света. Там, связанный за руки и за ноги, лежал демон: он нервно бился, выгибался, стучал локтями о ледяную поверхность до крови. Но ничто ему не помогало: демон лежал скованный — крепко, надёжно. Его движения были так же тщательно ограничены, как были бы ограничены движения пациента, прикованного к хирургическому столу в операционной, или буйного безумца, привязанного к кровати в психбольнице. Аластор иногда бросал скучающие взгляды на этого связанного демона: его руки и ноги были разведены в разные стороны, что придавало ему схожести с лягушкой, приготовленной для препарирования. В глазах Аластора проскользнули острые огни ненависти — личной и глубокой — но Радио Демон быстро скрыл эти искры, принял безразличный вид, больше не обращал внимание на стоны связанного совершенно: словно бы для Аластора его вовсе не существовало. Рози старалась держаться так же холодно и независимо, но то и дело с любопытством смотрела на «лягушонка». — И это — твой отец? — не выдержав, уточнила она. — Отчим, — нехотя ответил Аластор. Рози не устояла: оставив баночки с приправами и специями в покое, она подошла к круглому столу. В затылок ей ударил свет, образуя рассеянный нимб над головой. Её взгляд с интересом проскользил по телу демона: обычный, середнячок, ничего примечательного. Таких, как он, она на завтрак ест. В надежде на помощь, демон задёргался ещё сильнее, замычал громче: из уголка его рта, заткнутым тряпкой, текла прозрачная слюна. Рози скривилась. Пробежала пальчиками от груди демона до живота, замедлилась, остановилась. Положила ладонь ему на живот, мягко надавила, успокаивая. Демон дышал тяжело, его сердце бешеного колотилось: с животным страхом он смотрел на Рози и немо просил спасти его. Пока что он ещё не сознавал, что перед ним организатор пира. Для каннибалов. — Какой ты должен быть вкусненький, — ласково прочирикала Рози и улыбнулась — широко, соблазнительно сверкая острыми клыками: её живот нетерпеливо заурчал. Нашедший в ней на миг поддержку и спасение демон всё понял и рванулся с новой силой: веревки больно впились в его кожу, оставляя кровавые следы. Но все его попытки освободиться были безрезультатными. Он был обречён. — Ты уверен? — Рози отступила обратно в тень к Аластору, который с напущенной безразличностью кружил вокруг баночек и уже какой раз смотрел на их содержимое. — О чём речь? — Радио Демон улыбнулся, демонстрируя Рози не менее угрожающие клыки, чем у неё самой. — Ты уверен, что хочешь, чтобы твой отчим был съеден нами? — уточнила Рози. — Не пойми меня неправильно, твой отчим — прекрасный образчик для обеда. Такой упитанный хорошенький демон. — Аж слюнки текут, верно? — хохотнул белым шумом Аластор. — Вот именно, — Рози кивнула. — Но ты разве не… — А раз он такой прекрасный образчик, — перебил Аластор Рози, что случалось довольно редко, — то грех им не полакомиться, верно? Ты здесь всего два года, Рози, а уже устроила отличный бизнес, навела справки и нашла себе компанию по душе. Как твой друг, я просто не могу остаться равнодушным: я обязан тебя поддержать. И, согласись, ничто не может быть лучше отличного обеда, верно? — Аластор… — вздохнула Рози. Она чувствовала, что чего-то не понимает: как бы её рецепторы не возбуждались от вида этого плотного аппетитного демона, распростертого на столе, а она всё равно переживала. Переживала, что позволяет другу совершить ошибку. — Когда, говоришь, остальные подойдут? — продолжил Аластор. Он бросил взгляд на запястье, но часов там, естественно, не было. — Скоро, — отмахнулась от этой темы как от назойливой мухи Рози. — Поверь, они ни за что не опоздают на ужин: кусочек слишком лаком… — Вот и отлично, — улыбнулся Аластор. С довольной ухмылкой садиста он уселся на один из диванов, деловито закинул ногу на ногу — лишь рваные полы плаща взметнулись — и сообщил: — Надеюсь, вы не будете возражать, если я здесь посижу во время вашей трапезы? — Нисколько, — послышался ответ. — Однако… возможно, ты всё же согласишься отведать кусочек?.. — О нет, благодарю, — облокотившись локтем о подлокотник дивана, Аластор подпёр голову кулаком. — Человечина немного не в моих вкусах. — Очень, очень зря, — весело отозвалась Рози: она была в предвкушении и ждала, когда уже распахнётся дверь и появятся Франклин с её подружки-каннибалами. И начнётся кровавый пир. Всё должно было случится с мига на миг. — Вполне может быть, — рассмеялся мягкими шуршащими помехами Аластор. Демон на столе всё рвался за свободой, но верёвки были слишком крепкими, чтобы отпустить его, а ненависть Аластора слишком сильной, чтобы помиловать. Кровожадная тень Рози кружилась вокруг стола, пуская слюни, а тень Аластора то и дело выглядывала у него из-за спины, злорадно развевая пасть. — И всё же… — Рози вдруг снова стала задумчивой. Она нежно провела пальцами по крышкам баночек. — Ты уверен? — Уверен ли я, что хочу его окончательной и безоговорочной смерти? — Аластор перестал юлить и въелся взглядом в Рози. — Определенно. Хочу ли я, чтобы он страдал, мучился, горел адским племенем? О да, ещё как. Я мечтаю, чтобы он страдал так, как никто: я хочу, чтобы вы съели его с удовольствием — медленно, смакуя каждый кусок его плоти. Рвите его, кромсайте, заставьте его захлёбываться собственной кровью, заткните его собственными кишками, — глаза Аластора вспыхнули алыми: ярко, словно два фонаря, они окрасили комнату в кровавый. — Я хочу, чтобы он видел, как вы уничтожаете его; я хочу, чтобы он умирал долго и ужасно. Чтобы он чувствовал. Чтобы он смотрел на свои ошмётки; чтобы ему было так больно, что смерть начала бы казаться ему избавлением; чтобы он знал, что именно я организовал его смерть — чтобы в его воспаленным агонией мозгу вспыхивали картины прошлого — я хочу, чтобы он многократно заплатил за все наши страдания, чтобы он пожалел, чтобы он раскаялся. Я хочу, чтобы он кричал и молил о пощаде — и чтобы он услышал, что прощения ему не будет. Какие-то личные мотивы, неведомые Рози. Она не стала допытываться до подробностей — если Аластор сочтет нужным, он расскажет. Рози лишь бросила на него проницательный взгляд — убедилась, что всё в порядке: её друг не совершает ошибку, в его глазах Рози не нашла ни капли любви или сомнений. Там была лишь жгучая ненависть и отражение крови — Рози и не догадывалась, что то была кровь из воспоминаний: кровь не демона-отчима, а кровь Бетти и Аластора. Радио Демон отдавал долги: боль за боль. Ужас за ужас. Кровь за кровь. — В таком случае, обещаю, — улыбнулась Рози. — Мы будем старательно растягивать это удовольствие. Аластор хмыкнул в ответ — алый свет его глаз стал постепенно затухать, но в этот самый момент дверь в комнату с грохотом открылась: шумная компания симпатичных демонесс ввалилась внутрь. На миг свет извне попал в комнату, осветил её, словно бы дразня демона на столе, и сразу же исчез. — Дамы, — сказала Рози, когда все собрались вокруг стола. Аластор удобнее устроился в тени на диване: его сердце вдруг забилось быстрее, хотя внешне он сохранял спокойствие. Наконец-то. Наконец-то момент мести. Настоящей мести за всё. — Дамы, — повторила Рози, положив ладони на край стола. — За этот чудесный обед нам необходимо отдать должное моему дорогому другу — Аластору. Без него бы этой встречи не состоялось. Рози улыбнулась — все демонессы устремили взгляд во тьму, выхватили скрытую фигуру Радио Демона, широко улыбнулись, обнажая острые зубы, и захлопали. Аластор лишь кивнул им в ответ. — Лучший способ выразить признательность нашему благотворителю, — продолжила Рози, — это выполнить его маленькое пожелание. Крошечное, совершенно незначительное. А именно: насладиться едой сполна ни в чём себе не отказывая! Демоны переглянулись. Быть в долгу никому не хотелось, но они все доверяли Рози — да и разве не для того ли они все здесь, чтобы наслаждаться трапезой? Едва заметное согласие промелькнуло в их глазах, а Рози воздела руки к небу — к потолку — и торжественно провозгласила: — Да начнётся пир! Никаких ножей. Никаких вилок. Только руки, дамы. Наслаждайтесь, растягивайте, издеваетесь. Даруем же нашему ужину самую долгую, самую мучительную, самую ужасную смерть: пусть он живёт до последнего кусочка. Приятного аппетита! Захрустела кожа, брызнула кровь, обнажилась алая плоть. Белый круглый стол окрасился в алый, солоноватый аромат заполнил просттранство: значительно потеплело. Комната погрузилась в крик и сладкие вздохи местных гурманов. Аластор наслаждался этим зрелищем.

I don't know if I will survive

Не знаю, выживу ли я,

Lighters up if you're feelin' me

Поднимите зажигалки, если понимаете, о чем я,

Fade to black if you're not mine

И исчезните с глаз, если нет,

Cause I just need a sign, or a signal inside

Мне просто нужен знак, или сигнал внутри

Аластор вспомнил, как его сердце рассыпалось на осколки, словно глиняная статуэтка. Вспомнил, как собрал эти осколки — склеил материнской любовью обратно. Обжёг изваяние в пламени ненависти и создал заново местью: и следа от боли не осталось. Ни одной трещины. Снаружи. А что внутри? А внутри — пустота. Пустота, которую долгие годы Радио Демон заполнял весёлыми представлениями — чем кровожаднее, тем забавнее! Тем лучше. Но пустота оказалось бездной — она всё поглощала, но ничего не давала. Не наполнялась и не согревала. Аластор ходил по адскому кругу — он причинял боль другим, чтобы заглушить своё одиночество. Из порочного круга его выдернула Чарли. Может быть, она затянула его в другой порочный круг — в тот круг, по которому ходила сама: отель, бумаги отца, грешники, искупление их грехов… У каждого свой круг, из которого ему не суждено выбраться — Аластор покинул свой круг и попал в круг Чарли: это вдохнуло в него новую жизнь. Против логики не попрёшь: что бы ни случилось, круг останется кругом. Аластор променял один круг порока на другой, но этот круг ему нравился намного больше. Здесь было разнообразие, здесь было дело, здесь были проблемы и ответственность. Здесь он наконец ощутил искреннюю радость, начал наслаждаться представлениями и почувствовал себя живым за много лет — почувствовал себя человеком. Адский круг Чарли был куда привлекательнее: хотя бы по той простой причине, что здесь была Чарли. Аластор больше не был одинок. Его бездна — сердце — заполнилась. И согрелась. — Что искать? — переспросил Радио Демон. Он бросил задумчивый взгляд на газеты: Аластор хотел найти газеты за год его смерти — хотел посмотреть, что написали журналисты о его смерти. Связали его со смертью его последний жертвы? Нашли ли куклы с волосами его жертв у него дома? Раскрыли ли его? И как вытекающее и самое главное: узнала ли Бетти, что её сын — убийца, маньяк и садист? Разочаровалась или… до сих пор в неведении? — Было бы очень мило с твоей стороны, если бы ты поискала газеты из Нового Орлеана за февраль–март 1933-его, — сказал Аластор, не отрывая пустого взгляда от стопок газет. Беззвучно тяжело выдохнул и продолжил рыться в бумагах. На Чарли Радио Демон не посмел бросить ни взгляда: останется — отлично, поможет, ускорит процесс; уйдет… что ж, тогда смерть Аластора будет для неё загадкой. Радио Демон не горел желанием рассказывать всё о своём прошлом Чарли. Ничего не сказав, Чарли осталась сидеть подле Аластора: встав на колени, принялась за работу. Тянулась то к одной стопке, то к другой, хмурилась, просматривая даты и места выпуска газет. Минуты проходили в безмолвии, которое нарушало шуршание старых газет и быстрые, чуть ли не пугливые взгляды Аластора, которые он бросал на Магне. — Знаешь, — наконец, сказала Чарли: она не переставала просматривать газету за газетой, — ты можешь так не нервничать, Ал. Всё в порядке. — Я не нервничаю. — Правда, расслабься. — Я расслаблен, как никогда, — зашипел недовольными помехами Радио Демон, с неприятным шуршание сжав газету в руках. Она бесповоротно помялась и даже порвалась. Только сейчас Чарли посмотрела на Аластора и устало вздохнула — вздохнула совершенно по-взрослому как человек, которому предстоит поговорить о серьёзных вещах с маленьким ребёнком. — Не похоже на то, — Чарли аккуратно забрала смятую газету из рук Аластора и отложила в сторону. В ответ послышалось фырчанье, полное режущего слух белого шума. Радио Демон старательно показывал, что недоволен и зол, но Чарли уже давно привыкла и к помехам, и к белому шуму, и к шуршанию, что можно было услышать по радио, и даже к символам вуду и светящемуся взгляду Аластора. Она уже привыкла к нему — её было не запугать. С удивительной невозмутимостью Магне продолжила перебирать газеты, попутно сообщая: — Что бы я не увидела в газетах, Аластор, тебе незачем бояться: ты не услышишь от меня осуждения. Радио Демон замер с газетой в руках. Несколько секунд он не шевелился — как старое радио завис, словно потерял сигнал и не мог никак найти волну с вещанием. Только никакого пугающего шума не было — Радио Демон звенел пугающей тишиной. — Я не боюсь осуждения, — коротко ответил Аластор. — Боишься. Радио Демон бросил тяжёлый взгляд на Чарли, пытаясь припечатать её к полу. Когда-то ему было достаточно просто посмотреть на неё, чтобы она занервничала, сжалась и потерялась. Но их долгое сотрудничество уже давно переросло в дружбу — или не только в дружбу? — и эффект был утерян. Не только Аластор узнавал Чарли каждый день, но и она его: его старые трюки больше не работали. Чарли спокойно продолжала копаться в газетах, а Радио Демон настойчиво пялился на неё. Наконец, Магне смилостивилась: она оторвалась от работы и серьёзно посмотрела на Аластора. — Я же вижу, что боишься. — Ещё чего! Да и с чего бы? Ты совсем не умеешь осуждать. — Но ты боишься, — настаивала на своём Чарли. — Это ведь очевидно. Или, как минимум, ты обеспокоен. Прижав одно ухо, Радио Демон поднял другое в вопросительном жесте. С чего взяла? Докажи! — Вегги тебя чем-то задела — ты так резко сорвался с места и стал искать газеты за год своей смерти… Аластор недовольно дёрнул ушами. Неприятно было признавать, но Чарли права. Удивительно было признавать, но откуда-то Чарли знала год смерти Аластора, хотя он не говорил. — Откуда знаешь? — Ну, я так чувствую… — Нет, я не об этом. Откуда ты знаешь, что именно в тридцать третьем меня убили? — Тебя убили?! — глаза Чарли округлились. Она уже было открыла рот, чтобы засыпать Аластора вопросами и сочувственным восклицаниями, но он предупредил этот поток взмахов руки и словами: — Это не важно. Откуда ты знаешь, что это был тридцать третий? — Эээ… я просто знаю, — растерянная от новости, Чарли наивно улыбнулась. — Ты же один из сильнейших демонов Ада, Ал. Папа всегда заставлял меня выучивать на зубок информацию о вас всех. Да и… разве ты не помнишь, какой произвел фурор в первую же ночь своего прибытия? Ты рвал и метал — я отлично помню тот день. И год, когда это случилось, я тоже помню. — Всё куда прозаичнее, чем я полагал, — пожал плечами Аластор и вернулся к газетам. — Так… тебя убили? — осторожно начала свой допрос Чарли. Аластор едва сдержал тяжёлый вздох — он понял, что началась полоса вопросов и жалости. И это он только случайно ляпнул, что умер не естественной смертью, что умереть ему помогли! А что будет, если Чарли увидит статью — если она, конечно, вообще есть — о его смерти? Радио Демону страшно было подумать, какой град слов и сострадания обрушится на него. Может быть, он всё же зря решил довериться Чарли, поручив ей искать кусок своей жизни? — В тот день убили не только меня, — отозвался Аластор. Он решил перевести акцент разговора. — В тот день убил и я. Несколько секунд Чарли молчала — переваривал информацию, пытаясь понять, насколько эти два убийства могут быть связанными. Лёгкий напряжённый шум зашуршал вокруг Аластора — он нервно ожидал вывода, к которому придёт Чарли. — Ну, — наконец, сказала Магне, чуть хмурясь. — Это всё неважно. Правда. Как бы ты не убивал, что бы не делал со своими жертвами — это всё неважно. Аластор вновь погрузился в зависшую задумчивость. Он хлопнул глазами так потерянно, словно был диким зверьком, пойманным в луч света от машины, уставился на Чарли. В его голове медленно складывались целая картинка о том, что сейчас вообще происходило. А что происходило? Чарли помогала найти кусочек прошлого Аластора — то прошлое, которое он и сам не ведал. А Чарли… она даже не знала, что может найти. Она ступала на неизведанную ей территорию — она почти ничего не знала о прошлом Аластора и могла столкнуться там со всем, что угодно. Могла открыть, что Аластор убивал в больнице; или что он истреблял детей; или что он насиловал женщин — или мужчин. Кто его знает? Точно не Чарли. В голове Аластора всплыло эхо язвительных слов Вегги: «…маньяк, убийца, насильник! С таким сыночком она не могла попасть в Рай…» Понятно, о чём подумала Чарли. — Ты… о, нет. Нет, — рассеянно сообщил Аластор. — Я не был детоубийцей или насильником. Я просто… убивал неугодных. Натянуто улыбнувшись, Аластор зафиксировал свой взгляд на Чарли: смотрел на неё, но не видел. В его голове скрипели странные мысли. Почему вся его жизнь была связана с насилием? Почему отчим его обвинял в насилии, которого он не совершал? Почему все вокруг, даже Чарли, подозревали его в подобном обращении с женщинами? Почему… Может быть, таков был его крест — потому что насилие подарило ему жизнь? Аластор превратился в безэмоциональное изваяние: он снова надел веселую маску — скрыл любую трещину в своей душе, куда бы могла просочиться Чарли. — Что? Нет! Ты не понял меня! — Чарли аж вскрикнула и покраснела. Она увидела эту холодную стену отстранённости, которую Радио Демон мгновенно возвел между ними, и сделала вывод. Она сказала что-то не то. Она задела его. — Я не имела в виду, что ты занимался такими вещами… Аластор вежливо молчал, позволяя Чарли высказаться. — …я знаю, что ты не убивал детей — я видела, как ты с ними обращаешься… это довольно специфичное обращение — не обижайся, но ты их буквально шугаешся, — Чарли хихикнула. — Но на желание убийства не тянет. Совершенно. Да и в насильники я тебя никогда не записывала. Ты… ну, ты слишком интеллигентный для подобного. Ты ведь даже не любишь излишние прикосновения — о каком тогда сексуальном насилии с твоей стороны может идти речь? Аластор аж воздухом подавился: закашлялся, роняя свою улыбку. — В порядке? Постучать по спине? — спросила Чарли, приближаясь к Аластору. — Да, нет… — он прикол рот рукой, зажмурившись, закашлял. Когда же приступ прошел, Аластор удивлённо посмотрел на Чарли, которая преданно сидела подле него. — Чего ты на меня так смотришь? — Просто думаю, с чего ты взяла, что я не люблю прикосновения. — Так я же чувствую, — Чарли пожала плечами. — Иногда ты довольно напряжен, когда тебя касаются. — Действительно? — на лице Аластора появилась хитрая ухмылка, когда он беззастенчиво взял руку Чарли и, поднеся к лицу, едва ощутимо чмокнул. Магне моментально стала пунцовой. — Э-это не то. Э-это совсем другое, — пролепетала Чарли. — Ты в этом так уверена? — шуршащими помехами промурлыкал Аластор. Чарли утонула в своём смущении, но нашла в себе силы собраться с мыслями. Прикрыв глаза, она выдохнула, а потом резко схватила Аластора за руку и дёрнула на себя. Распахнула глаза, встречаясь с ним взглядом. Её губы были в каком-то жалком дюйме от его: всего лишь одно движение вперёд, незначительное, словно бы случайное… Нельзя. Нельзя делать больно тому, кого любишь, сколько бы наслаждения в этом не заключалось. — Уверена, — выдохнула Чарли в губы Аластору, который стал бледный как мел. Магне опустила Радио Демона, отстранилась. Обняла себя за плечи, чувствуя одиночество и холод. — Ты хорошо идёшь на контакт, если инициатор ты сам, — пояснила Чарли, опустив взгляд на колени. — Но когда наоборот… Когда инициатор извне… Ты всегда напрягаешься. Если кто-то лезет к тебе, то ты раздражаешься. Без исключений. Даже если это я… Аластор молчал. Ощущая, что полезла совсем не в ту тему, в которую следовало бы, Чарли вздохнула и добавила: — К чему мы это всё? К тому, что ты меня не понял. Я имела в виду, что ты мог убивать очень жестоко. Расчленять заживо. Или пытать. Или сжигать. Или топить. Я вот об этом говорила. Голос Чарли дрогнул — он звучал почти обиженно, но то была не обида, то было расстройство. Магне чувствовала, что избрала ту дорожку, которая раньше была закрыта для неё. Проломилась через кусты и пошла новым путём. Теперь её отношения с Аластором никогда не будут прежними. Раздался тихий смешок. Ожидая злости или негодования, Чарли удивилась: вскинула голову, уставившись на Радио Демона. Он ухмылялся — самодовольно и совершенно беззлобно. — Ты куда проницательнее, чем я думал, — сообщил он. Сердце Чарли ёкнуло, она вновь начала заливаться краской. — Это всё твоё влияние… — пробормотала она. — Я действительно не люблю, когда ко мне лезут, — признался Аластор. — Только никому не слова об этом, хорошо? Другим ни к чему знать такие подробности — зачем искушать их возможностью раздражать меня, верно? Чарли кивнула. Она ждала, что Радио Демон будет недоволен, потому что она увидела то, что он так тщательно прятал. Она ждала, что он посмеётся над ней — скажет, что она глупая и ничего не понимает. Она ждала отторжения — боялась, что Аластор отстранится от неё. Но нет. Он улыбнулся и признал её правоту. Даже похвалил. Разве могла Чарли не чувствовать себя в Раю? — Хорошо, — Чарли с готовностью кивнула. Аластор едва сдержал смешок. Чарли была чудесна: наивный ребёнок большую часть времени — прямо как сейчас — у которого случались проблески такой наблюдательности, что даже становилось страшно. Дикая смесь доверчивости и рассудительности. Настолько зашкаливающая внимательность, исходящая от чистого сердца, что она превращалась в пронзительность, видящую других насквозь. Ну или почти. — Только ты в одном ошиблась, — загадочно добавил Радио Демон. Чарли мило нахмурилась: приготовилась слушать. Хохотнув, Аластор облокотился плечом о край дивана, не сводя взора с Чарли. Она была великолепна, и какое-то тёплое чувство, рождаемое глубоко внутри него, постоянно тянуло к ней. — Твои прикосновения мне нравятся, — наконец, сказал Аластор. — Но ты напрягаешься — я же чувствую!.. — Просто они меня слегка… смущают. — Смущают? — Чарли широко распахнула глаза. — Не столько смущают, сколько вводят в ступор, — поспешно исправился Аластор, нервно дёрнув плечами. — Я не привык, чтобы мне нравились чьи-то прикосновения, но твои… они мне определенно нравятся. Аластор с трудом понимал, что с ним происходило. Любые прикосновения у него провоцировали отторжение — ассоциировались с болью и грязью. Только лишь материнские объятия вызывали у него слабую улыбку о давно минувших днях — только лишь Бетти никогда не делала ему больно; только лишь её прикосновения Аластор находил приятными, дарующими не тревогу, а спокойствие и умиротворение. Только в её объятьях он ощущал себя в безопасности. Дома. Но прикосновения Чарли — они были чем-то особенным. Каждый раз, когда Чарли обнимала Аластора, он замирал — бывало, даже вздрагивал от неожиданности — и с удивлением чувствовал: ему не неприятно. Ему приятно. Ему тепло. Хорошо. Спокойно. Он дома. Не зная причин таких чувств, Аластор не шёл против себя — он расслаблялся, позволял Чарли прижимается к себе и обнимал её в ответ. — Правда? — с надеждой в голосе спросила Магне. — Разве я тебе когда-нибудь врал? Если бы не розовые кружочки на щеках Чарли, то Радио Демон увидел бы во всей красе, как он засмущал Чарли. Но то смущение длилось недолго: Магне неловко посмотрела на Аластора и спросила: — Тогда… могу ли я?.. — Пожалуйста. Поспешно — Аластор даже не дослушал Чарли, не узнал, что именно она хочет. Он просто согласился — слепо доверился ей. Не глупо ли? Радио Демон внутри Аластора тяжело вздохнул: вот до чего доводит общение с приятными доверчивыми девушками! Наивность, оказывается, заразительна. Чарли не спешила. Она смотрела на Аластор, пытаясь найти то ли уверенность в нём, то ли решимость в себе. Демон беззаботно ухмыльнулся: пожалуйста, действуй. Ничего не говоря, Чарли осторожно придвинулась ещё ближе к Аластору: теперь их колени касались друг друга. Неуверенно уперевшись ладонью о ногу Аластора, Чарли чуть подалась вперёд: улыбка с лица Аластора слетела. Прикосновения, несомненно, были приятными, но совершенно непонятными. Они действительно вводили в ступор: Аластор не понимал, чего ожидать, и не знал, что Чарли задумала. А она всего лишь протянула руку и аккуратно коснулась его уха: погладила по мягкой красной шерстки, словно перед ней был не демон, а оленёнок. Аластор задержал дыхание, чувствуя, что иначе Чарли услышит его участившиеся сердцебиение. — Что ты… — начал Аластор, но так и не договорил. Чарли упёрлась ладонью в его ногу ещё сильнее, а другую руку опустила и протянула чуть дальше. Она коснулась Аластора внизу, за ухом — и почесала. Радио Демона прошибло — едва заметно он непроизвольно дёрнул ухом, забыв, как дышать. Ещё никогда он не ощущал ничего подобного — ему было одновременно и щекотно, и приятно. В испуге он замер, боясь и желая продолжения. — Тебе… приятно? — неуверенно спросила Чарли. — Я подумала, что раз у тебя оленьи уши, то тебе может быть… — Приятно, — на выдохе сообщил Аластор, понимая, что он ни перед кем так не открывался, как перед Чарли. Перед ней он был не то, что голый — хуже: перед ней он мог позволить себе снять улыбку. С ней он был всегда исключительно честен: перед Чарли Аластор был совершенно беззащитен. — Тогда я могу… — Если хочешь… — Хочу. — Я тоже. Чарли подвинулась ещё ближе — Аластор невольно уткнулся ей в волосы. Белые, мягкие, лоснящиеся — они слегка щекотали Аластора, но он не смел двигаться. Боялся нарушить этот стеклянный миг даже слишком громким дыханием — боялся и сам не знал точно, чего именно. — Мы… — Чарли запнулась. — Мы будем делать это в тишине? Радио Демон шумно выдохнул. Едва заметным движением руки он заставил появиться свой микрофон: только сейчас он не говорил в него, а положил рядом с собой, на пол, позволяя потонуть где-то за бесконечными газетами. Сейчас микрофон не воспринимал звук, наоборот: издавал. Из него лилась музыка, тихая, едва слышимая, но достаточная, чтобы разбавлять запутанные мысли Аластора и Чарли.

Что они делали?

— This is my roaring, roaring 20's

Это мои ревущие, ревущие 20-е,

I don't even know me

Я сам себя не узнаю

Аластор не понимал многого — не понимал, почему он так реагирует на прикосновения Магне; не понимал, почему его уши начинают дёргаться от такого незамысловатого чесания; не понимал, почему он доверят Чарли; не понимал, почему он позволил ей сделать это с собой — и почему ему хотелось, чтобы она не останавливалась. Продолжала. Аластор окончательно заплутал в собственных чувствах и ощущениях — но сейчас об этом он едва ли думал. Всё его существо сконцентрировалось на моменте — на мягких волосах Чарли, на её теплых пальцах, на её тихом дыхании, на приятной щекотке. Магне аккуратно, с паузами, водила подушечками пальцев под ухом Аластора — в ответ его уши дёргались: то едва заметно, то сильно, чуть ли не делая финты. Постепенно Чарли входила во вкус, а Аластор расслаблялся, доверяя себя в руки Магне. Уже с лёгким азартом Чарли чесала Аластора, даже пыхтела слегка от старания, а Радио Демон плавился, превращаясь в мягкую глину в её руках — Магне могла делать с ним всё, что угодно.

— Roll me like a blunt, cause I wanna go home

Скрути меня как самокрутку, ибо я хочу домой,

Roll me like a blunt, cause I wanna go home

Скрути меня как самокрутку, ибо я хочу домой

— Расскажи мне, — зачарованно шепнула Чарли. — Что именно? — летая в тумане, спросил Аластор. — Расскажи мне о себе. — Ммм… — протянул Аластор — не столько с задумчивостью, сколько с наслаждением. Он блаженно прикрыл глаза, дёргая ушами, пока Чарли гладила его. — Ты знаешь обо мне всё. — Нет. Я ничего не знаю. — Ты знаешь, когда я родился и когда умер. Ты знаешь, что я люблю и что ненавижу. Я без понятия, что тебе рассказать. — Расскажи о людях. Расскажи о своей жизни. Аластор хохотнул — его дыхание опалило шею Чарли: она залилась краской, на миг замерла в смущении, но после продолжила ласкать Радио Демона. — Всю жизнь я провел в Новом Орлеане. В детстве жил на окраине — в гнилом деревянном домике: в школу приходилось ходить через небольшую рощицу — не столько рощицу, сколько пролесок. Эти посадки переходили в настоящий лес… — Ты ходил один? — Один. — Наверное, страшно было? — Ужасно, — признался Аластор. — Я был маленьким, а пролесок большим и тёмным. Чарли не почесала, а погладила Аластора — он выдохнул и сдался своим чувствам: склонил голову набок, привалившись к виску Магне. — А что потом? — спросила Чарли. — Потом я попал на фронт, потом вернулся и стал радио-ведущим, потом мы переехали, — ответил Аластор. — Потом… — он на миг замолчал, прокручивая события всей своей жизни. — Потом? — помогла ему Чарли. — …потом я начал убивать, — на выдохе ответил Аластор. — Потом убили меня. Несколько раз он сильно дёрнул ушами — финты получились такими, что уши хлопнул по ладони Чарли, которая старалась не шевелиться. Она чувствовала, что доставляет какой-то особый вид удовольствия Аластору; она боялась случайным движением спугнуть его — боялась, что между ними снова возникнет стена холода. Аластор тихонько усмехнулся: — Всё началось в этом пролеске, всё в нём и закончилось. — В смысле? — В смысле… — эхом повторил Аластор. Впервые за много лет он позволили себе выдохнуть и отдаться кому-то. Ощущения погружали его в мягкие облака, чувства туманили разум: Аластору казалось, что он попал в сладкую вату, через которую пытался пробраться, чтобы собрать мысли воедино и придать им ясность. Началось всё в пролеске — именно там на Бетти напали. И кончилось всё там же — именно там Аластор встретил свою смерть. — На окраине была церковь, — ответил Аластор. — Мама ходила туда. И даже после переезда… Я тоже ходил. После службы я нагнал одну прихожанку в пролеске — утащил её подальше в лес и убил. А потом убили меня. — Мне очень жаль, — Чарли прикрыла глаза и подалась чуть вперёд: упёрлась лбом в лоб Аластора. И чуть не задохнулась, когда ощутила поверх своей руки, которой опиралась о ногу Аластора, его ладонь.

— My roaring, roaring 20's

Это мои ревущие, ревущие 20-е,

I don't even know me

Я сам себя не узнаю

— Я жил в очень интересное время, — Аластор говорил тихо. Чарли не просила его продолжать, но она была рада послушать его: наконец-то Радио Демон созрел для того, чтобы рассказывать о себе. — В какое? — поддержала его Чарли. — Война забрала жизни многих — все скорбели: кто по сыну, кто по брату, кто по мужу. — А ты? — А мне повезло вернуться домой к матери. Друг у друга были только мы. — Значит… твоя жизнь пришлась на войну? А микрофон всё тихонько напевал:

— Roll me like a blunt, cause I wanna go home

Скрути меня как самокрутку, ибо я хочу домой,

Roll me like a blunt, cause I want

Скрути меня как самокрутку, ибо я хочу

— Нет, ревущие двадцатые — вот время моей жизни. Чарли молчала — она почесывала Аластора, замечая, как он дёргает ухом, чувствовала порывы воздуха, когда он говорил, касалась его лбом и не открывала глаза. Чарли наслаждалась моментом близости — такой близости, какой у них ещё никогда не было. — Расскажешь? — В двадцатом году женщины обрели политические права. Сколько вокруг этого шума было — ужасно много, — Аластор говорил слегка бессвязно, отрывисто. Он искренне пытался собрать мысли в кучку, но от прикосновений Чарли блуждал в тумане наслаждения. Радио Демон выдавал то, что приходило ему на ум: — Век джаза. Расцвет. Прекрасная мелодия — нет ничего лучше джаза. Кутёж и дикий разгул — время шумных вечеринок и ярких представлений. Никто не думал о будущем, все жили только настоящим. Отчаяние сквозило во всеобщем веселье, каждый был потерян и искал смысл жизни. Сухой закон — запрет на алкоголь. Но люди — о, люди бывают очень изобретательны! — нашли обход. Одни становились бутлегерами, другие продавали виноградный сок, где писали предупреждения о том, как не сделать из сока вино. Очень изобретательно, очень, но всё по букве закона, — Аластор слабо улыбнулся. — А потом обвал — крах — безработица. — Это было ужасно? — с беспокойством спросила Чарли. — Нет, вовсе нет, — Аластор не шевелится, только время от времени дёргал ушами, всё ещё не понимая, как от лёгкой щекотки может быть так приятно. — Это было… интересное, яркое время. Я рад, что жил тогда. Чарли не ответила, она ловила момент, касаясь Аластора. Никогда раньше ничего подобного она не испытывала — даже секс не был для неё настолько волнительным, как эти невинные прикосновения. Микрофон всё пел и пел:

— I wanna go home

Я хочу домой.

I wanna go home

Я хочу домой

— Ты скучаешь по тем временам? — Немного. — Хотел бы… вернуться домой? — Дорогая… я уже дома. Расслабленность развязала язык Радио Демону: сейчас он говорил то, о чём в иных обстоятельствах предпочёл бы смолчать. Потому что нет смысла говорить подобное девушке, которая никогда не будет твоей. — Потому что в Аду тебе нравится больше? — неуверенно уточнила Чарли. — Потому что тут лучше? Аластор улыбнулся. — Потому что здесь ты. Чарли не залилась краской, нет: по всему её телу разлилось тепло, она ощутила волну любви, которая окутывала её, топила. Сейчас Чарли больше не была принцессой Ада, не была Шарлоттой Магне, не была той, кому надо сыграть свою роль в политической игре и спасти браком по расчёту миры от войны. Сейчас Чарли была просто Чарли: она была той, кто любила Аластора. И кого любил Аластор. — Это так странно, — шепнула Чарли. — Что именно, дорогая? — Твоё тело реагирует так, словно ты… немного кот. — Не кот, а олень, — Аластор вздохнул: не обречённо, а с нотками наслаждения. — Моё воплощение — олень. Любому оленю будет приятно… подобное. В ответ Чарли лишь издала понимающее «о!» и продолжила чесать Аластора. Пока Радио Демон всё больше и больше тонул в нежной неге ласки, Чарли сосредоточенно хмурилась, усиленно думая о чём-то. Неожиданно она выдала: — Можно ли назвать то, чем мы сейчас занимаемся, крайне странным, совершенно не стандартным и извращённым сексом? От таких слов Радио Демона прострелило молнией: Аластор резко дёрнулся — вперёд, назад — врезался в лоб Чарли, заставив её отскочить и взвизгнуть, да и сам рванулся назад, падая на спину, но опёрся на локти. Монокль соскочил, повис на цепочке, раскачиваясь из стороны в сторону. — Чёрт… — плотно прижав уши к голове, Аластор потёр лоб, но почти мгновенно перевёл взгляд на Чарли. — В порядке? — В полном… — пробубнила Чарли, потирая лоб и пряча лицо за волосами. Поймав монокль, Аластор водрузил его обратно на нос и снова сел на колени — приблизился к Чарли, аккуратно коснулся костяшками пальцев её подбородка, чуть надавил, заставляя Магне поднять голову. — Ммм… — Что такое? — беспокойно спросила Чарли, доверчиво пялясь на Аластора. — Там синяк? Рана? Что? Аластор чуть нахмурился, цокнул, другой рукой убрал прядь волос с лица Чарли и нежно заправил ей за ухо. — Ничего, думаю, — наконец, сказал Аластор и, оторвавшись ото лба Чарли, встретился с ней взглядом. Всего секунда — зрительный контакт — и взрыв. Неожиданно оба демона осознали, что только что между ними произошло. Не секс, не поцелуи и даже не объятия. Какие-то жалкие прикосновения. Тихий разговор. Но это всё было куда интимнее, чем любой половой контакт, куда важнее любых признаний в любви. Демоны вдруг поняли, что открылись друг другу — распахнули свои души настежь. Вышли на новый уровень, повыше физического: ощутили духовную близость — и страх прошел: что бы между ними ни было, они поняли, что их чувства взаимны. Чарли покраснела до ушей, Аластор растерялся — они отскочили друг друга словно коснулись раскаленных проводов, хотя прикосновения сейчас были тем, что они желали больше всего. — Давай вернёмся к поискам, — предложила Чарли, нарушив неловкое молчание. — Отличная идея, милая, — рассыпался в помехах Аластор. Время остановилось, жизнь замерла: весь мир словно бы поставили на паузу. Всё отключилось, всё прекратилось, была лишь библиотека, Чарли, Аластор и газеты. И шуршание: спокойное, тихое, монотонное — никто не смел прерывать его разговорами. Больше не смел. Иногда Аластор бросал задумчивый взгляд на Чарли в попытке найти в её образе ответ на свои чувства, но каждый такой раз Аластор натыкался на что-то обжигающее и острое, что пугало его до чёртиков и заставляло его сердце биться словно оно было живое. И тогда Радио Демон, опаляясь о костер своих чувств, отражение которых видел в Чарли, поспешно отводил взгляд и вновь погружался в газеты. Магне же даже не пыталась смотреть в сторону Аластора — она знала, что не выдержит и обнажит свою любовь, если сейчас встретиться взглядом с Аластором. Она снова стала принцессой, у которой был долг, а Аластор вновь стал Радио Демоном — стал другом принцессы, её поддержкой и опорой. Больше они не были отданы друг друга — они подчинялись обстоятельствам. — О, Ал, кажется, нашла. Смотри, — Чарли бросила взгляд на газету, а потом обняла стопку газет и осторожно подвинула их к Аластору. — Это за тридцать третий год. Новый Орлеан. Возможно, мы найдём здесь то, что тебе нужно. — Благодарю, — проскрипел белым шумом Аластор. Сидя на полу напротив Чарли, он стал методично перебирать газеты. Магне занималась тем же. — Аластор… — с опаской начала она, уткнувшись в одну из газет. Радио Демону совершенно не понравился тон её голоса, он насторожился. — Да, дорогая? — Тебя… — Чарли сглотнула, подняла взгляд — только её глаза и сверкали из-за газеты. Серьёзные, сосредоточенные. — Тебя растерзали собаки? Сердце Аластора упало. Он не ответил — забрал у Чарли газету, побежал по строчкам. На передовице красовалась главная новость «Несчастный случай или жестокое убийство? Кровавое месиво — сатанинский обряд в христианский праздник? Гибель настигла радио-ведущего в лице своры собак или в дуле охотничьего ружья браконьера? Тело отправлено на экспертизу. Охотник утверждает, что спутал свою жертву с оленем — он свято клянется, что его собаки идеально выдерессированы: за ними не числятся нападения на людей. Инспектор полиции выдвигает теорию, что жертва была уже ранена — собаки среагировали на запах крови…» Резко захлопнув газету, Аластор выдохнул, уставился в пол. Снова открыл и побежал глазами по строчкам дальше — как странно было читать о собственной смерти: снова переживать те ужасные мгновения. Радио Демон бегал глазами по строчкам, но слова никак не складывались в связные предложения, смысл не мог достигнуть разума демона — слишком Аластор был взбудоражен: боялся увидеть страшную весть — боялся, что Бетти знает о его деяниях. — Поэтому ты боишься собак? — вырвала Радио Демона из нервного чтения Чарли. Вздрогнув, Аластор судорожно захлопнул газету вновь. — Меня разорвали на части, — сообщил Аластор. Неожиданно он поймал себя на том, что больше не боится. Не боится, что Чарли его не поймет. Не боится, что не примет. Не боится, что его чувства не равны чувствам Чарли. Он ощутил, что между ним воцарился баланс. — Ох, Ал… — Но умер я не от этого, — Аластор скривился. — Охотник… этот чёртов браконьер принял меня за оленя. И выстрелил. Прямо в голову. Бах, — Аластор сложил ладонь пистолетом, указал на себя и изобразил выстрелы: пистолетные, а не оружейные, но всё же выстрелы. Он театрально дёрнул головой, делая вид, что он только что словил пулю: Чарли вдруг заметила, что за челкой на лбу Аластора мелькнуло что-то красное, похожее на пересечение ниточек. — Бах, бах — и я здесь. В воплощении оленя, — недовольно закончил Радио Демон. — Ужасно глупая и нелепая смерть. И совершенно неудачное воплощение. — Аластор… — Чарли поймала его за руку. Радио Демон выдохнул: глаза Магне были полны сочувствия и боли — боли не её, боли его: боли, которую Чарли разделила с Аластором, боли, часть которой она забрала себе, чтобы Аластору стало легче. — …мне очень жаль, — прошептала Чарли. — Ничего. Ерунда, — Аластор выдавил из себя сладкую улыбку. — Лучше… давай искать дальше. — Но разве мы уже не нашли? — Ещё нет. — Ничего не понимаю, — призналась Чарли, отстранившись. Она пересела, теперь приняла позу лотоса и задумчиво подперла голову кулаком. — Я думала, мы ищем новость о твоей смерти. Нет? — Не совсем… — не найдя подтверждения тому, что его раскрыли как маньяка, Аластор отложил газету и взялся за другую. Если связь между двумя убийствами в один день не была обнаружено, то это не значит, эта связь не была обнаружена потом. — Тогда что мы ищем? — Мы ищем… доказательства или опровержения того, что посмертно я был осужден. — Не поняла, — голос Чарли стал серьёзным. — Ты хочешь выяснить, был ли ты пойман в качестве маньяка? Уже после своей смерти? — Вроде того, — кивнул. — Давай просмотрим ещё года три — до тридцать шестого? — Без проблем, — Чарли пожала плечами. Тоже стала листать газеты. Новый Орлеан ещё несколько месяцев делал из смерти Аластора сенсацию. В мае было обнаружено тело девушки — в том же лесу. Но связи между ними никто так и не заметил. — Я никак не возьму в толк, зачем тебе это знать? Ты же говорил, что почти весь Новый Орлеан попал в Ад, потому что Рози кормила их пирожками из человечины, которую ей поставляла Франклин из морга? — Чарли отложила газеты в сторону: она решила, что за три года Аластора не раскрыли, то дальше искать бессмысленно. Ответ есть. — Помню, ты говорил, что почти всех орлеанцев Рози съела уже здесь. Зачем… просто эта информация никак не повлияет на тебя. На текущее положение дел. — Ты права, но… — протянул Аластор. Он перелистнул страницу газеты, его слова потонули в шуршании: в отличие от Чарли он более щепительно относился к делу. — …Мама. Она всегда свято верила, что я стану хорошим человеком. Надеялась на меня. А я… — Аластор нервно хохотнул. — А я стал серийным убийцей. Я её разочаровал. И я хочу знать… знает ли она. Поймала ли полиция меня посмертно. — Оу… — Мама не здесь. Она Наверху. Я никогда её не встречу, но это неважно. Я просто должен знать: знает ли она, что я делал. — Я думаю… даже если знает, то меньше любить она тебя не будет, — сказала Чарли. — Она, кажется, у тебя очень набожная и смиренная женщина. — Не будет, — вздохнул Аластор, согласившись. Тяжело, устало. — Наверное. Именно это и страшно. — В любом случае, пока что ничего о твоём «разоблачении» в газетах нет. — Пока что, — выделил Аластор. Он демонстративно открыл газету и вернулся к её изучению. Чарли последовала его примеру, но смолчать не смогла. — Что бы мы не нашли в газетах, я с тобой, — шепнула она, не отрывая глаз от строк. Не переставая рыскать в газетах, Аластор улыбнулся и ответил: — Я знаю. Как бы это отчаянно позитивно не звучало, но я знаю, что всё будет хорошо. Потому что я дома — потому что у меня есть ты.