Эмулятор истинности

«Ну гребаный ты сундук, Вася, вот от кого не ожидал!» Рональд накрыл голову подушкой и с досадой подумал, что не таким планировал утро своего двадцать первого дня рождения. Он хотел проснуться под лунную сонату Бетховена, поставленную на будильник, заварить кенийскую арабику, непременно с щепотью корицы и пятью каплями миндального ликера. Выпить его, медленно, смакуя каждый глоток, наслаждаться видом из окна на цветущий парк. И тогда сказать… Вместо этого, едва проснувшись, Рональд услышал голос в своей голове, отчетливо мужской, отчетливо пьяный, с грубым акцентом и раскатистыми «р». Голос его соулмейта. Рональд испытал массу чувств, от радости — он есть! он существует! — до уныния — «хорошее» начало дня… — и недоумения — и это мне идеально подходит? «Что ты бубнишь 'не помню, не знаю'? Кто должен знать, куда ты дел заначку? Я? Или, может, Кощей Бессмертный?» Рональд отбросил подушку в сторону, перевернулся на спину и потер виски. Он старался глубоко дышать, чтобы не закатить безобразную истерику тому, кого еще в глаза не видел и неизвестно, когда увидит. Но, что хуже всего, на этого кого-то нельзя было презрительно смотреть, демонстрируя всю глубину своего негодования. — Не кричи, ты мешаешь мне спать, — капризно велел Рональд. Голос в голове затих. А затем разразился пьяным возмущением: «Чего?! Васян, прикинь, я слышу какого-то пидорка. Давай его поймаем и…» Тишина. «Что значит 'мой пидорок'?! Вася, я тебе эти слова сейчас!..» Рональд потёр пальцами виски, думая о том, что мятное масло так некстати закончилось, а лучше него от головной боли ему ничто не помогает. Ещё он думал о том, что не стоило ждать многого от вселенной: она слишком любит шутки. Право, когда было иначе? Со школы его окружали одни идиоты, пора уже привыкнуть. — Будь добр, проспись и лишь тогда открывай рот, — вздохнул Рональд, но его, разумеется, никто не послушал.

***

Соулмейт Рональда был шумным, грубым и совершенно невыносимым. Глупые шутки, вульгарные комплименты каким-то «тёлкам», странные идиомы и бесконечная, казалось, неприязнь к нему, Рональду. Беспричинная. Бесполезная. Бесящая до зубовного скрежета. Рональд считал себя терпеливым человеком, не склонным к площадной брани и беспричинному ору, но соулмейт, чтоб ему пусто было, вносил в размеренную жизнь коррективы. И Рональд шипел, и рявкал, и смотрел бешеными глазами на недоумевающих коллег, пока его соулмейт изгалялся, вещая в пустоту праздные глупости. И, в итоге, Рональд не мог работать. Отец спрашивал, смотрел словно бы участливо, но на самом деле — мимо, потому что его всегда беспокоил успех компании, но никогда — личная жизнь младшего сына. Личной жизнью старшей дочери, впрочем, он интересовался в той же степени. — Ну что, братик, услышал свою совесть? — Та, в заляпанных краской штанах и смешной шапке, смотрелась в вылизанном до стерильности офисе чужеродным объектом, пятном от соуса на белоснежной рубашке. Ей и приходить было не нужно: работала из дома, как Рональду всегда мечталось, но не моглось. Не иначе драгоценная сестра пришла позлорадствовать, услышав от кого-то из коллег о его «деликатной проблеме». — Век бы эту «совесть» не слышать, — проворчал Рональд. Его соулмейт цеплялся за любую фразу, находил малейшие лазейки, чтобы сказать, как ему, несчастному, не повезло с Рональдом. Но тут он промолчал, только цыкнул — Рональд не был уверен, что действительно это слышал, — и надолго затих, не реагируя даже на прямое обращение. Только дышал иногда слишком громко, резко, шипел что-то сквозь зубы, возможно, и вовсе спал — часовые пояса, как Рональд успел понять, у них были разными. Но почему-то в такое простое объяснение не верилось. И он не должен был беспокоиться, но всё равно беспокоился о своём беспутном соулмейте, который с чего-то решил поиграть в молчанку. Рональд приехал домой, заварил кофе, чтобы пить его, сидя в тишине квартиры, и молчать. Прислушиваться к тихим звукам оттуда, с другой стороны планеты, наверное, где живёт его… А потом Рональд услышал это. Даже не звук — вибрацию, прокатившуюся от затылка до копчика. Словно что-то внутри натянулось, задрожало, как струна — и с грохотом лопнуло от томного: «Да-а-а, сладкая, возьми е-го…» Рональд почувствовал себя оплёванным, ошпаренным этими словами, униженным и выброшенным на свалку. Он, конечно, не ждал, что… К чёрту. Он действительно ждал ответственности, думал, что все эти крики, бравада — кратковременное помешательство, может быть, проверка на прочность. Стереотипы, которые недолго останутся с ними. Подростковый бунт, в конце концов! Его соулмейт в свои двадцать один казался тем ещё идиотом. «Слышишь, ур-род? Я не п…др». Рональд слышал. Он передёрнул плечами, опёрся гудящим лбом о сложенные домиком пальцы. В ушах, нет, глубже, гораздо глубже — в подкорке вибрировали громкие стоны и пошлые фразочки его соулмейта. Демонстративное пренебрежение. Унизительно. Рональд сглотнул вязкий ком в горле, ненавидя себя за то, что… его это возбуждало. Он хотел оглохнуть, порвать эту связь — и одновременно вслушивался в каждый звук, радуясь, бесконечно радуясь, что может слышать только его, без приторных женских нот. Его соулмейт оказался шумным не только в жизни, но и в постели. Рональд облизал губы, сомневаясь всего секунду прежде, чем расставить ноги и потянуться к пуговицам на брюках. В крови вскипал азарт, как перед особо тяжёлыми совещаниями, когда от его красноречия и подготовки зависело всё. Его соулмейт хочет войны? Что ж, войну он и получит. Никакого перемирия. Рональд примет только капитуляцию.