Эмулятор истинности

— …конечно, Элиза, вы всегда можете мне позвонить, и я выслушаю. Но всё же подумайте о том, чтобы… Нет-нет, я ни в коем случае вас не поучаю. Да, и вам хорошего дня… вечера? Ох, точно, уже вечер… Тогда хорошего вечера, Элиза. Ребекка щёлкает по кнопке отключения звонка и сдвигает микрофон гарнитуры вверх, а наушники — вниз, на шею. Поводит плечами, разминая сведённые мышцы, и думает о том, что вечер наступил слишком рано. Она снова ничего не успеет. Ни приготовить ужин, ни убраться в квартире, ни посмотреть тот сериал, который… Да и к чёрту. Ребекка давит зевок — по привычке, кого ей стесняться в собственном доме? — и поднимается со стула. Беспроводная гарнитура привычной тяжестью лежит на загривке, и от этого иррационально спокойно: всё хорошо, она на связи и в любой момент может принять звонок очередной «элизы», которой некому выговориться о том, что муж выпивает и грубит и очень страшно, что вот-вот поднимет руку, но раз пока нет, то… Она передёргивает плечами, чувствуя, как по позвоночнику от поясницы вверх бежит колючая стайка мурашек. Мерзость какая. Будь Ребекка на месте Элизы, она бы!.. Что? Она бы не сбежала, нет. Она бы терпела, привыкала и думала ещё, что неплохо устроилась, потому что могло быть и хуже. Ребекка знает, каково это: вздрагивать от громких слов, прятаться в ванной, быть тихой, кроткой и послушной, потому что менять что-то с т р а ш н о. Потому что там, за дверями тёплого дома, жестокий мир и его бетонные правила, стеклянные глаза камер и блестящие зеркала. Знает, каково любить самодура… любить ли? Скорее, свыкнуться, сродниться с его пороками и научиться не ждать благодарности за горячий ужин и выглаженные рубашки; терпеть упрёки: мол, холодна в постели и не умеет печь пироги. Ребекка помнит, из-за чего она всё же сбежала. Вспышками, смазанными тёмными кадрами: бездонный зев зеркала, светлые, почти прозрачные глаза, три родинки на скуле, ярко-красная пижама, плюшевый медведь. Помнит, как вонзилась в висок горячечная мысль: мой, как дрогнули руки, роняя кружку, как стало стыдно за свою растянутую футболку и грязное гнездо на голове. Ребекка помнит, как очнулась в тот вечер у распахнутого окна, вздохнула судорожно, словно пробуждаясь от липкого страшного сна, нескончаемого приторного кошмара, и прозрела. Ч т о т ы д е л а е ш ь? Она собиралась быстро, не давая себе передумать, трусливо оставила записку, чтобы не ждал, не искал, не… Она не хотела это продолжать, день за днём, вечер за вечером ждать и терпеть, ждать и… Не смотреть в зеркала, больше никогда. Её соулмейту — её? правда её? — не стоило видеть то, во что превратилась его вторая половинка: взрослая, бледная, неряшливая. Он, мальчик с прозрачными глазами и плюшевым медведем в тонких руках, найдёт себе получше. Да, точно. Найдёт. И Ребекка тоже найдёт себя, потерянную в этом огромном мире. Сначала было тяжело: самой выбирать, что-то делать, говорить, убеждать и отступать, раз за разом; слушать вздохи матери и тяжёлое молчание отца; сталкиваться с людьми и их деревянными мыслями, которые острыми щепками слов вонзались в тонкую кожу. Сначала было страшно: новое, шумное, быстрое время, гранитные блоки дат, чугунные ядра обязанностей. Она не умела жить одна и не хотела учиться, и родители не стали её заставлять, приняли обратно в гнездо, укрыли пуховым одеялом заботы и молчания. Ребекка щёлкает кнопкой чайника и опирается бедром на подоконник. Смотрит в окно, как там, на дне дворового колодца, мечутся разноцветные пятна людей. Смотрит и думает, что не хочет быть таким же цветным пятном на белой — снежной — картине мира. Чего она хочет? Ничего. Смотреть в окно, слушать чужие истории, думать о том, что было бы… Не было. И. Ничего. Не. Делать. Снова и снова плыть по течению в утлом каноэ реальности со сдутым спасжилетом фантазий. Снова и снова сбегать из бетонных островов настоящего мира в бумажную реальность сказок. И н е с л ы ш а т ь. Как заходится сердце, стоит приблизиться к входной двери, стоит войти в ванную и накинуть на зеркало полотенце, стоит шмыгнуть по залу, уловив краем взгляда мелькнувшую яркую тень. Не слышать, не понимать, не чувствовать. Ребекка привыкла. Да, привыкла. Убедила себя, что одной много лучше, что не нужно ни под кого подстраиваться и говорить, что чужие железные слова не вонзятся в её сердце острыми спицами. Убедила себя, что не хочет знать, не хочет пробовать, не хочет… Ей не нужны новые отношения, а ему — её! её мальчику с прозрачными глазами! — не нужна стрёмная тётка со стеклянной психикой и глиняными мыслями. Гарнитура булькает входящим вызовом, чайник кипит, выплёвывая в воздух клубы пара, а Ребекка обречённо надевает наушники и идёт к компьютеру. Она нужна кому-то безликой и понимающей, тихой, приветливой, всегда-на-их-стороне. Она не нужна никому усталой, злой и холодной. Ребекка садится на стул, дёргает на себя мышку, и за миг до того, как экран компьютера оживёт, выходя из спящего режима, она успевает заметить упрямо сдвинутые брови и кудрявую чёлку. Но притворяется, будто не видела, будто сердце не ёкнуло, не сдавило сладкой болью от мимолётной встречи взглядов, от предательской мысли: он вырос. — Добрый вечер, — хрипло говорит Ребекка, сглатывает колючий ком слов-щепок, и тот тяжело распирает лёгкие. — Вы позвонили… Ребекка боится и одновременно хочет, чтобы её нашли, как в наивных мелодрамах; нашли и сказали, что она, она… Она отбрасывает эти мысли, изгоняет их из своей головы и пытается слушать. Она точно знает, что не будет искать своего соулмейта. И смотреть в зеркала. Да и нечего в них смотреть.