Эмулятор истинности

Кларисс сидит ровно, держа навесу чашку кофе, и смотрит своей душе не в глаза — на переносицу. Молчит. Та, привычно сияющая, воодушевлённая, рассказывает о прошедшем дне, о своих учениках, которые все прекрасненькие и умненькие… Но вдруг ойкает и прижимает узкую ладошку к плечу. Там — Кларисс прекрасно это видит — стремительно наливается чернотой маленький синяк. Она хмурится, не понимая, в чём её душа успела солгать. — Ну, не все они такие уж умные, — осторожно говорит та, и Кларисс нервно смеётся, мгновенно прощая: о её деликатности в узких кругах ходят легенды. Они обе смотрят, как синяк стремительно бледнеет, и обмениваются взглядами: тёплым и испуганным. Кларисс прячется за чашкой, запивает душевную горечь кофейной. Руки дрожат, но её душа этого не замечает. Пока не замечает. Она, увлечённая своим внутренним миром, часто не видит мира внешнего. Того, где живёт Кларисс. Спина от каждого неловкого движения расцветает болью, губы сводит в натянутой, ненастоящей улыбке, глаза обжигают непролитые слёзы. Огромная. Чудовищная. Уродливая. Ложь стоит за её спиной, впиваясь в плечи острыми когтями, и шепчет, шепчет в мокрый висок: «Скажи ей». Кларисс стискивает зубы до скрипа, лишь бы не проронить ни звука, и молчит. Уютную комнату заливает красный закатный свет, и тени рисуют на лице её души глумливые гримасы. «Скажи». Боль впивается в мозг, сжимает мышцы плоскими зубами и горячей тяжестью оседает в ногах. Кларисс ставит чашку на стол и закрывает глаза. Как всё глупо вышло. Сегодня праздновали очередное рождение очередного ребёнка очередного сотрудника, и её, как офис-менеджера, обязали всё это организовать. Заказать/закупить посуду и закуски, собрать деньги на пелёнки-распашонки, оповестить весь офис, чтобы никто не смотрел тоскливо в сторону выхода. А если и смотрел, то так, чтобы не видел директор. Планировался тихий вечер в знакомой компании людей, чьи лица успели надоесть Кларисс за годы работы хуже отчётов. Но они же были привычными и уютными, своими, и потому она совершенно расслабилась и пропустила тот момент, когда кто-то достал алкоголь. И добавил его в газировку. А потом… потом… Её душа никогда её не простит. — Рыбка? — это прозвище, произнесённое растерянным голосом, заставляет Кларисс распахнуть глаза и встряхнуться, чтобы изобразить… Что-нибудь изобразить. Лишь бы она не начала задавать вопросы, ответы на которые ей совершенно не нужно знать. — Устала? А я тут тебе на уши села… — Нет-нет, всё хорошо. — Кларисс проводит пальцами по глазам, стирая слёзы, и зевает. Её душа, сама того не ведая, только что дала прекрасную возможность сбежать. — Всё хорошо, солнышко. Она с трудом держит лицо, когда в бедро впиваются толстые иглы боли. Она снова соврала. Всё совсем не хорошо. — Если ты так говоришь… — Её душа выглядит растерянной, расстроенной. Но доверчивой, такой доверчивой, что Кларисс корёжит от собственной лжи внутри гораздо сильнее, чем снаружи. Она встаёт на ноги, так и не допив кофе, — к чёрту его! — и отступает к двери. — Я пойду спать, солнышко. Прости, — тихо говорит Кларисс. И это «прости» звучит настолько измученно, что взгляд её души из грустного становится подозрительным. Понимающим. Непроницаемым. Кларисс отворачивается, чтобы этого не видеть. Сегодня вечером, на праздновании рождения чьего-то там ребёнка, она изменила своей душе. Кларисс знает, что она не простит. Тогда, вернувшись домой, какой-то час назад, Кларисс хотела отмолчаться, сменить тему, свести дежурные вопросы о прошедшем дне в шутку и обсуждение профессорских будней, но… Она сказала: — Праздник? Скукота. Лучше расскажи, как прошёл твой день, это куда интереснее. Я так соскучилась. И всё покатилось под откос. Кларисс распускает волосы из пучка, переодевается, стараясь двигаться как можно аккуратнее. И ни в коем случае — ни в коем случае! — не поворачиваться спиной к двери. Она застёгивает пижаму на все пуговицы, прикусывает губу, когда боль вспыхивает ярче, и шагает к кровати. Её душа всё понимает, лишь перешагнув порог. Смотрит внимательными тёмными глазами, поджимает губы и дёргает пальцами. Молчит. Кларисс проглатывает колкий комок и обречённо замирает. — Что-то произошло, — её душа уже не спрашивает — утверждает, и от её тона в комнате мгновенно выстывает воздух. — Говори, Клэр. Ты совершенно не умеешь врать. Кларисс хочет сказать, что весь вечер ей это прекрасно удавалось. Кларисс хочет сказать, что не подписывала разрешение на допрос. Кларисс… Хочет сказать, как безумно, безумно виновата в том, что… не жалеет. Она чувствует вину за то, что не смогла вывернуться и побеспокоила свою душу. Но не за то, что изменила. И это страшнее всего. Её душа читает ответ по глазам. Она отводит взгляд, кривится, словно увидела что-то мерзкое, и выплёвывает: — Сплю на диване. Поговорим утром. Она меняется в лице и сжимает плечо, на котором наливается чернотой свежий синяк. Не поговорят. Кларисс знает это так же точно, как и то, что за окном — весна. Её душа закрывает за собой дверь.