Эмулятор истинности

«Мир делится на чёрное и белое», — Шао абсолютно уверен в этой мысли. Он смотрит на огонь и знает, что тот может сжечь дотла. Он смотрит на воду и помнит, что она может спасти от жажды. Он верит земле под ногами и сторонится невесомости воздуха. Всё упорядочено. Чёрно-бело. Единственно верно. Талис Сана говорит, что в их шаткой жизни строгий распорядок — главная ценность. Возможно, важнее жизни. Возможно, важнее чести. Талис Сана говорит, что нужно держать буйный нрав в узде до тех пор, пока доминус не даст отмашку; нужно следовать приказам, чтобы не превратиться в диких зверей. Талис Сана верит своим словам, и потому им верит его десяток. Шао знает, что диких зверей отстреливают. Утыкают раскалённое дуло магнума в висок, жмут на курок, пережидая краткую вспышку и ропот плазмы, и бестрепетно смотрят, как мощное тело мятежного саэва дёргается в предсмертных конвульсиях. Один, второй, третий, — и до одиннадцати, весь десяток талиса Ланта с командиром во главе. Их центурию заставили смотреть на это, будто бы «в назидание остальным». Доминус любит широкие жесты. Наказания провинившихся, поощрения отличившихся, громкие речи. Шао касается мозолистыми пальцами старого шрама на правом запястье, едва ли осознанно. Воспоминания скользят по краю памяти, призрачным дыханием касаются широких скул: «У Шао проявилась метка, центурион Дарид!» «Выброси его в утилизатор, и дело с концом. Брак мне в центурии не нужен». «Он на пятнадцать процентов превосходит нормативы, центурион. И вы же помните, что с прошлого месяца нам урезали…» «Хорошо. Тогда выжги заразу и проверь, чтобы следа в памяти не осталось». Памяти и не осталось: Шао знает, что в четырнадцать лет у него на руке появилась метка, ключевая фраза, которая надёжнее цепей привяжет к одному-единственному человеку. Но жёсткая муштра и психопрограммирование не оставили ни одной заветной буквы. Лишь белый лист. Шао ведёт плечом, чувствуя себя некомфортно в новой, ещё неразношенной форме, с усилием разжимает пальцы. От въезда в лагерь доносится гудение флаеров, торжествующее урчание и голоса. Наконец-то прибыл обоз из города, и можно не выискивать на неплодородных горных почвах съедобные растения. Животных в этом районе давно не видно: кого сожрали раньше, а кто мигрировал в менее опасные места. Иногда Шао кажется, что дикие звери понимают гораздо быстрее саэвов. И уж всяко быстрее людей. Прозрачно-голубые глаза сосредоточенно следят за прибывшим обозом, выискивая малейшую опасность. Напрасно. Истощённые пленники, дети иной страны, согнаны в кучу и скованы наручниками, их плечи сгорблены. Головы покорно опущены вниз. И глаза пусты. Саэвы разглядывают их издалека, с любопытством и почти ощутимым голодом. Шао тоже чувствует этот голод, эту потребность распластать под собой тёплое тело и терзать ночь напролёт, пока первые лучи спэ не окрасят небо в золотисто-розовые тона. Он тихо урчит, облизывает шершавые губы, обветренные гневом закатного фёна; ногти до крови вонзаются в плотную кожу. Справа и слева урчанием отзываются собратья, члены его десятка. Шао верит, что ему удалось отличиться в позавчерашнем наступлении и талис Сана отметит его заслуги перед центурионом. Тогда Шао удастся ненадолго утолить этот голод. Пленников уводят в общий бокс, осунувшихся, обречённых на нескорую нелёгкую смерть. Шао вновь облизывает губы и переводит взгляд на рассвет. Там, за металлическим ограждением лагеря, у подножия гор расстилается сине-серое хвойное море. Шао будто наяву чувствует липкую шершавость на подушечках пальцев, слышит свежий горьковатый запах и скрипящий ропот ветвей над головой. — Шао! — зовёт талис Сана, и он вздрагивает, невольно напрягает плечи, готовясь к отражению неслучившейся атаки. — Тебя зовёт центурион Дарид, радуйся. Во рту становится кисло и сухо от предвкушения. Шао скалится, громко рычит, заставляя талиса вжать голову в плечи и опустить взгляд. Слева и справа отзываются разочарованно-подбадривающим ворчанием. Шао косится через плечо, ловя зеркально прозрачные взгляды, и крадётся к отдельному блоку центуриона, матово розовеющему в лучах спэ. Мембраны разъезжаются с тихим утробным гулом. Она уже там — одна из пленниц, жертва, выбранная для него центурионом. Светлокосая, темноглазая, несломленная. Такая хрупкая, маленькая — на две головы ниже Шао и втрое уже. Её плечи горделиво расправлены, и широкая рубаха, небрежно подвязанная пластиковым жгутом, оттого кажется парадным платьем. Бледные губы плотно сжаты, а открытую шею пятнают фиолетовые синяки — сопротивлялась, пока ей подрезали связки, навсегда оставляя безмолвной. Шао заинтересованно ведёт носом, чувствует запах грозы и пепла и довольно урчит. — Шао, — веско роняет центурион, и засмотревшийся саэв резко оборачивается, припадает на одно колено в церемониальном поклоне. Преданно смотрит в глаза. Проигнорировать непосредственное начальство — серьёзная ошибка, но он надеется, что это не будет стоить ему долгожданной жертвы. Центурион Дарид стар и сер, его плечи сгорблены долгими годами и накопленными ошибками, но взгляд остёр и цепок, как в далёкой юности. — Отрадно видеть, что ты не до конца утратил разумность. Лицо Шао каменеет, заостряя скулы, — сдерживает саркастичную усмешку. Разум и саэв. Многие «цивилизованные люди» считают их не более чем животными, бойцовыми псами, натасканными рвать врагов и бичевать союзников. Многие «цивилизованные люди» отказывают саэвам в праве на иные эмоции, кроме ярости, и на иные блага, кроме еды, войны и секса. «Цивилизованные люди» создали саэвов в лабораториях, выковали из других, не столь «цивилизованных», людей, не получивших при рождении меток. Люди отвратительны. Шао ни капли не жалеет, что после бесконечных мутаций перестал быть человеком: лишился голоса, права на семью и потомство, места в иерархии, дома. Зато обрёл силу, живучесть, долголетие и несмолкаемую жажду чужой крови. — Это — твоя награда за яростную службу, — говорит центурион, вырывая Шао из вереницы мыслей. — Сегодня доминус благоволит тебе, но былые победы забываются за новыми. Не разочаруй нас. Шао отрывисто кивает, рычит, едва размыкая сухие губы: — Р-р-регро гр-раш-штро. «Слава Регно». Горло печёт от непривычных звуков, и Шао сглатывает вязкую слюну. Центурион довольно усмехается — улыбка не касается глаз — и благодушно машет рукой: иди, мол, развлекайся. Шао выволакивает свою награду из блока. Она упирается, немо открывает рот, дичится, пытается вцепиться в держащую руку зубами. Шао отвешивает жертве пощёчину, разбивая нижнюю губу в кровь, и хватает за густые гладкие волосы. Заставляет смотреть в глаза, выгнуть спину и замереть. Покориться хищнику, получившему своё по праву сильного. Жертва кривит губы, смотрит горячо и с вызовом, и в груди саэва рождается голодный рокот. Невыносимо алая кровь скользит по её подбородку и шее. Шао слизывает эту кровь, едва удерживаясь от того, чтобы прокусить тонкую сладкую кожу и взять свою жертву немедленно, растерзать это тело, выпить до дна и выбросить голые кости. Она горячая, пряно-дымная, вкусная. Невыносимо желанная. Собратья урчат и скалятся, следят за каждым движением жертвы голодными прозрачными глазами. Сегодня доминус обошёл их своей щедростью, но они не откажутся от куска чужого пирога. Никто из них не отказался бы. Шао предупреждающе рычит на них и волочёт жертву дальше, к ставке своего десятка. Его забавляет её сопротивление, бессильное и отчаянное, словно она действительно верит, что сможет его остановить. Не сможет, конечно. Шао вталкивает её в личный блок, слишком узкий и для одного. Жертва ударяется локтем о жёсткую койку, стёсывает голые колени о шершавый пластик пола. Шао чувствует усилившийся запах крови, и его ведёт, беспощадно и безостановочно тащит к ней. Мир выцветает, теряя глубину и цвета, но обретая нечто куда большее. Шао видит запахи и эмоции, каждой порой тела впитывает дурманящий аромат страха и сладкий — человеческой крови. Кровь саэвов другая, она пахнет полынной горечью, знакомой по бесконечным тренировочным боям и серьёзным битвам. Шао судорожно вздыхает, рычит тихо, на грани слышимости, и втаскивает жертву на койку. Задирает широкую рубашку, ведёт языком по нежной коже живота, а после вгрызается клыками в бедро, глотает пряно-солёную кровь, урчит, как огромный хищник, довольно щурится. Зализывает укус до свежей тёмно-бордовой корочки. Жертва немо разевает рот, не способная более издать и звука, сучит ногами и скованными руками, силясь отпихнуть, закрыться, спастись. Невозможно. Ничто в мире не способно остановить саэва, добравшегося до долгожданной, выгрызенной у судьбы и командования добычи. Его грубые пальцы оставляют лиловеющие синяки на белой коже; рука кажется огромной и слишком тёмной. Рукой не человека или даже саэва — лапой беспощадного мифического чудовища, которому суеверные люди приносят на съедение юных дев. Жертва судорожно дышит и беззвучно скулит. Светлые волосы темнеют на висках от слёз. Шао поднимает голову, смотрит почти заворожённо, как блестят в белом искусственном свете мокрые дорожки. Он подтягивается вперёд и вверх, слизывает солёные капли с колких ресниц и огненно-горячих щёк, тяжело, загнанно дышит. Сжимает прохладный острый подбородок жертвы. Её тёмные глаза кажутся двумя дулами магнума с раскалённой искрой плазмы на дне. Жертва кривит губы, смотрит с прежним вызовом и самой каплей страха. Шао почти восхищён ей в этот момент. Перехватывает скованные запястья, заводит за голову, впечатывает в плоскую подушку. Давит сильнее, намеренно причиняя боль, и вклинивает колено между испятнанных синяками бёдер. Подол рубашки ползёт вверх, собираясь мягкими складками на животе. Под рубашкой ничего нет. Жертва сжимает губы в нить, стискивает зубы, дрожит, продолжая обречённую борьбу, и в её глазах Шао видит собственную смерть. Он не боится смерти. Их взгляды стыкуются, как два спутника на орбите, магнумо-тёмный и прозрачно-голубой. Щёлкает застёжка, скользит вниз по бёдрам грубая ткань штанов. Жертва бросает Шао вызов. Не отводит взгляд и лишь кусает верхнюю губу, когда он совершает первый, наверняка болезненный, толчок. Затем второй, третий, четвёртый. Шао принимает эту игру. Он скалится и тихо хрипит на выдохе, вжимает запястья жертвы в подушку, стискивает бедро так, что кажется, будто ещё чуть-чуть — и сломает её голыми руками. Как игрушечную. Она ведь и есть игрушка, теперь — его личная игрушка, которая проживёт ровно столько, на сколько хватит его жадности. Жертва сдаётся первой. Жмурится и куксится совсем по-детски, и её грудь сотрясают безмолвные рыдания, когда Шао совершает последние хаотичные рывки. Он торжествующе рычит и отпускает её запястья. Опирается на локти, боясь придавить, нежно, почти благодарно вылизывает тонкую шею, легко прикусывает подбородок. Глупая человеческая девочка. Думала, что игра в гляделки спасёт её от жестокой реальности. Но игры кончились. Шао сдвигает затихшую жертву к стенке, оплетает руками и закидывает ногу на голые бёдра. В боксе прохладно и нет одеяла, а саэв горячий, как печь. Должен же он заботиться о своей собственности, ровно настолько, чтобы она не умерла слишком быстро. Он спит очень крепко и вовсе не видит снов. Ранним утром, за полчаса до рассвета, гремит парадный марш Регно. Лагерь просыпается, лихо сбрасывая сонное оцепенение. Шао укрывает мягкую, тяжёлую со сна жертву походной курткой и выходит в утреннюю хмарь. Ночью над горами прошёл дождь, клочковатые тучи ещё не успели сбежать за горизонт — нависают над головой, огромные и угрюмые, как грузовые межпланетные корабли. Талис Сана отправляет всю десятку в кросс вокруг лагеря. Земля под босыми ногами противно чавкает, скользит между пальцев и оседает на икрах мелкими серыми каплями. Шао бежит ровно, привычно держит равновесие. Скалится на дружелюбно-завистливое урчание собратьев. Талис Сана пресекает разговоры взмахом энергетического хлыста — Шао успевает увернуться, а его соседу везёт не так сильно. Он хватается за подпаленное предплечье, спотыкается и падает в серую грязь. Вокруг раздаётся насмешливое урчание. Но тут же стихает под строгим взглядом. Дни в лагере похожи один на другой: разминка, завтрак, нормативы, марш-бросок, разбор полётов, ужин, отдых или ночное дежурство. Армия Регно медленно, медленнее, чем ожидало «высокое начальство», завоёвывала страну за страной. У каждой были свои мутанты, подчас ничем не отличимые от людей. Визд, по территории которого армия саэвов идёт сейчас, огрызается ядовитым газом, плевками плазмы и песнопениями жрецов. Каменный век, да и только! Весь день Шао расчёсывает руки, чувствуя смутную тревогу и зуд в запястьях. Ворчит, огрызаясь на завистливо-насмешливые возгласы. Ведёт носом, пытаясь услышать пряно-сладкий аромат человеческой крови. Невыносимо алой. Только вечером, получив к ужину дополнительный половинный паёк, Шао обретает понимание. Он совсем забыл, что людям тоже нужна еда, а типовой блок слишком крохотный для полноценного существования. Так глупо. В личный блок Шао входит почти с опаской. Жертва ожидаемо кидается на него сбоку, пытается повалить на пол и сбежать, пока не сомкнулись мембраны. Шао перехватывает её руки, уже не скованные наручниками, одной рукой. Притискивает спиной к себе. Вторую руку, с герметичным контейнером, держит на отлёте. Жертва тяжело дышит и извивается, горячая и мокрая, и Шао снова накрывает звериной жаждой. Мембраны смыкаются за его спиной. Он бросает контейнер на пол, подтаскивает жертву к койке — и всё повторяется. Поединок взглядов, закушенная губа, рваные движения. Повторяется снова и снова, день за днём. Его жертва крепче, чем все прежние игрушки. Она гнётся, но не ломается, и это вызывает в Шао странное… уважение. Узнавание. Саэвы умеют ценить чужую силу, пожалуй, даже больше, чем люди. И Шао ценит. Он даже старается её беречь: по-своему и как умеет. Армия Регно идёт вперёд по территории Визда, отвоёвывая лигу за лигой. Шао выпадает случай выделиться в битве, и он своего не упускает. Но от награды отказывается: зачем ему кто-то новый, если в личном боксе ждёт уже привычная, но всё ещё невыносимо сладкая жертва? Шао не кажется это странным. Он не слышит насмешливого рокота собратьев, не замечает участившиеся «проверки на прочность», не видит пронзительных взглядов талиса. Каждую свободную минуту он старается проводить в личном боксе, и иногда видеть свою жертву — уже достаточно. Рамки сдвигаются. Когда в сознание проникает мысль о том, что будет после бесконечной войны, Шао почти не удивлён. Но мысль скользит фоново, будто не его и не всерьёз. До той поры, пока он не приходит в личный блок после особенно кровавой атаки и не застаёт его пустым. Шао растерян. Шао в ярости. Он ведёт носом, берёт след, как гончая, и мир послушно выцветает добела — сейчас важно не зрение. Шао идёт по тонкой нити сладкого запаха, не обращая ни малейшего внимания на окружающее. И окружающих. Отмахивается от окриков, ударов и слабых электрических разрядов. И спотыкается о воздух, словно о невысокий забор, когда видит её. Она стоит над искорёженными телами саэвов, едко пахнущая их кровью, гордо расправившая плечи, живая. Настолько невыносимо живая, что у Шао сводит клыки от желания разорвать её шею и завершить, наконец, их затянувшееся жертвоприношение. — «Когда боль перельётся через край, — слышит Шао тихий женский голос, — тогда, дитя моё, расцветёт твоя истинная сила». Она была права, видишь? Жертва не размыкает губ, пепельно-белых, бескровных. Но её голос раздаётся... будто... внутри головы Шао, отталкивается от костяных стенок, и звуки накладываются один на другой, превращаясь в размытый гул. Шао трясёт головой, стучит по уху, пытаясь вытряхнуть это ощущение. Запястье под старым шрамом пронизывают тонкие иглы боли. Она оценивает его жест иначе. Хмурится, похожая на идол языческой богини, протягивает ладонь. Её голос шелестом песка перекатывается в его сознании: тихий, скрипящий, безэмоциональный. — А я вижу. Все вокруг — пустые, ненастоящие. И только ты — живой. Как я. Это… так странно. Шао скалится, хочет шагнуть к ней, но ноги вязнут в крови и трупах. Мир вокруг — размытый, бордово клубящийся. Н е н а с т о я щ и й. Только она, непривычно властная, уже не кажущаяся ни слабой, ни хрупкой, сохраняет объём и вес. — Скажи мне что-нибудь, — просьба звучит как приказ. Шао пытается. Разжать сведённые судорогой челюсти, разомкнуть окаменевшие губы. Сказать: «Я тебя убью». Но ничего не получается. — Скажи мне! — Шелест песка обращается в рокот бури. Шао задыхается, чувствует фантомные прикосновения острых песчинок — к лицу, рукам, гортани. Шао раздирает кожу когтями в кровь, пытаясь унять этот зуд. Мир кренится и падает, падает, падает… Рокот стихает столь резко, что в первое мгновение Шао кажется: оглох. Перед глазами дрожит перламутрово-серая пелена купола; в плечо впиваются горячие пальцы белого силуэта — гордой несостоявшейся жертвы. Пустота. Внутри — гулкая пустота, как в ангаре, из которого вылетели все флаеры и вышли все люди. Голос, металлический, острый, как стилет, произносит размеренно и неотступно: [Сбой работы эмулятора. Пожалуйста, примите необходимые меры. Повторяю…] — Я тебя люблю, — говорит Шао. Как человек. И всё исчезает.