______________________________
В своем собственном сне он тоже вернулся в Сиэтл, но не домой. Он был на вечеринке, на которую не хотел идти, с девушкой, с которой хотел пойти. Только вместо того, чтобы лежать на одеяле, они были под ним, теплые, обжимающиеся возле камина. Ее тело тоже было теплым, мягким, но твердым там, где край ее шорт касался его коленей. Он обнял ее за талию, мягко покачиваясь с ней под успокаивающую музыку затихающей вечеринки. У него все еще были эти презервативы? Они должны были быть в его сумке... но где она? Оглядевшись, он понял, что не знает, ни где его сумка, ни где Даниэль. Даниэль? Его здесь не было... Что-то было не так. «Блядь, куда он делся?» Паника. Шон медленно открыл глаза. С трудом отходя ото сна, он ощутил, как Даниэль ерзал рядом с ним. Его рука и нога были закинуты на младшего брата, прижимая того ближе. Он убрал их, зевнул, затем потянулся, после чего свернулся калачиком и уставился на затылок Даниэля. Он ждал, пока его глаза сфокусируются, когда Даниэль обернулся к нему лицом, и он выглядел так, будто он уже давно не спит. «Еще одна ночь. Теперь до конца жизни...» — Он думал, пытаясь понять, как ему хотя бы немного ободрить Даниэля. Он натянуто улыбнулся: — Все круто? Даниэль неловко повел плечами, затем кивнул: — Да, больше никаких кошмаров. Я так не хочу снова идти куда-то. — Его голос был очень тихим, уставшим, и было в нем еще что-то чего Шон так и не смог распознать. Даниэль приподнялся на локте и посмотрел на остатки вчерашнего кострища. — Сегодня у нас будет еда, обещаю. И твой шок-о-хруст. — Добавил он со смешком, сел, взъерошив волосы брата, отметив, что настроение Даниэля немного улучшилось. Когда он начал подниматься на ноги, он остро почувствовал напряжение в джинсах и боль в спине от того, что он спал на твердом камне. В тот момент он пытался думать обо всем, кроме того тянущего ощущения в паху, надеясь, что оно скоро исчезнет. «А как насчет хорошей чистой ванной комнаты, где можно было бы спокойно подрочить?» «Чувак, остановись.» Обычно он справлялся с этим до того, как вставал с постели, во время или после длительного душа, но здесь, с Даниэлем, он ничего не мог сделать. И он этого не делал с тех пор, как они начали бродить здесь. Он бы не посмел. Тем не менее, игнорировать свои желания становилось все труднее. Он знал, что в его эскизах линии были не такие прямые, а наброскам не хватало ясности. Он старался изо всех сил, когда появлялась свободная минута, но это было чертовски трудно, когда его гормоны усугубляли боль, голод и беспокойство, с которыми ему приходилось иметь дело. Даниэль же был счастливчиком, как говорилось: неведение — благо. Шон наблюдал, как тот вскочил на ноги и направился к кустам. Разочарование? Гнев? Может, грусть? Что-то из этого, но больше всего это выглядело как растерянность и чувство вины. «Он не забыл?»______________________________
Мотель «Три Тюленя» был не самым подходящим местом, чтобы поговорить с Даниэлем, но, как сказал Броди, ему будет проще пережить это сейчас. И чем скорее, тем лучше. Шон понимал, что по-настоящему подходящего момента, чтобы сделать это, не будет никогда и, возможно, было бы не так плохо, если бы Даниэлю наконец-то все стало известно. И, в конечном счете, он позволил Даниэлю узнать о перестрелке в новостях. По сравнению с этим, «другой» разговор был легким, даже если он был и монументально неловким, и нелепым с его стороны. Даниэль был слишком мал, чтобы знать о том, что произошло в Сиэтле. Ему потребовалось несколько часов на то, чтобы держать Даниэля и плакать с ним, пока он... они оба не успокоились настолько, чтобы говорить об этом, и они разговаривали еще кучу времени, лицом к лицу в постели Даниэля. Солнце уже почти взошло к тому времени, когда они уснули: еще одна причина, по которой он был благодарен Броди. Сон в теплой комнате был самым большим подарком за последнее время. Когда наступило утро, он встал с постели до того, как Даниэль проснулся, стараясь не наступать на разбитое стекло или острые деревянные щепки, которые остались после вчерашнего. Грибочек подняла голову с бедра Даниэля, отползая, она наблюдала, как Шон со своим альбомом в руках на цыпочках приближается к двери ванной. — Шон, ты куда? — сонный голос Даниэля донесся из его кровати. Он чуть приподнялся и смотрел на него сквозь тьму. — Схожу в душ перед нашим уходом, enano. Хорошо? — спросил он, глядя на него с беспокойством. Он действительно надеялся не разбудить его раньше времени. Даниэль проворчал что-то, а потом прошептал: — Хорошо... Люблю тебя, Шон. — Он рухнул на подушку и укутался в одеяло. Он выглядел несчастным. — Поспи немного, я тебя разбужу, когда закончу. — Сказал он, затем открыл дверь и попытался закрыть ее как можно тише. Шон подошел к раковине и схватился за ее края, костяшки его пальцев побелели. Он посмотрел в зеркало, и отражение в нем показалось ему чужим. Он едва узнал себя; он был грязным и измученным. Шон выглядел так, словно он бегал марафон каждый день после их побега, да и чувствовал он себя так же. Его нос тоже был в синяках, окровавленный от удара, который он получил от того мудака на заправке. Он рассеянно подошел к туалету и сел на пару минут, пролистывая страницы и просматривая старые наброски тех времен, когда ему не приходилось думать о том, что происходит сейчас. Вот он на концерте с Лайлой, небрежные скетчи себя самого, его рухнувший в одночасье мир, тренировки, отец, готовящий для них барбекю. Здесь было все то, что наполняло его жизнь. Все они вели к Даниэлю с каждой переворачиваемой страницей. Теперь он был центром всего, единственным, что, казалось, имело значение, помимо того, что он хотел убраться подальше из этой страны. Так было не всегда, но теперь все было иначе, и его брат стал очень многое для него значить. Поначалу он появлялся на одной или двух страницах, но чем дальше Шон заглядывал, тем чаще он натыкался на него до тех пор, пока его наброски не стали ничем иным, как Даниэлем, местами, которые они обнаружили во время своего путешествия, и мыслями, небрежно нацарапанными в уголках, которые он едва мог прочитать. Даниэль спит под этим мостом за пределами Сиэтла, его рука подложена под голову, а сам он свернулся в клубочек на земле. Только их одеяло отделяет его от гравия. «Даниэль. Он понятия не имел, как мы туда попали. Я нес его многие мили в темноте. Пришлось солгать и сказать ему, что мы отправляемся в неожиданное путешествие. Я думаю, что это не совсем ложь. Хорошо, что он все еще был ошеломлен и не слишком много расспрашивал об этом. Я до сих пор не помню, что случилось после того, как папу застрелили, но я знаю, что это было как-то связано с Даниэлем...» На другой странице он изобразил, как Даниэль растянулся на спине после застолья в закусочной, рубашка немного задралась на животе, а ноги широко расставлены от удовольствия. Это, вероятно, единственное счастливое воспоминание за последнее время, кроме того, когда он вчера смотрел телевизор. Иногда он был милым. Это был тот самый Даниэль, которого он хотел видеть, а не того крушащего все подряд мальчика в другой комнате. «Это не его вина», — напомнил он себе. Прикрепленная квитанция. «Мы вышли за рамки бюджета, но мы шли часами, а Даниэлю это было очень сильно нужно. Так что я...» Шон поднялся на ноги, затем осторожно стянул с себя толстовку и затем рубашку. Он почувствовал, как грязная ткань отодралась от его кожи, как будто она стала новым ее слоем за последние несколько дней, и наблюдал, как она рухнула на пол с неестественной жесткостью. На животе красовался припухший синяк размером с кулак, любезно оставленный Хэнком Стампером. Прикосновение к нему заставило его вздрогнуть от боли и, отняв руку, он начал снимать джинсы. Они были грязными, но его боксеры были намного хуже. Они неприятно пахли, и выцветшая оранжевая ткань прилипала к его внутренней поверхности бедер, когда он начал тянуть их вниз. Отбросив их, Шон вздрогнул, пошел в душ и выкрутил грязный металлический кран в сторону горячей воды. Как только комнату начал заполнять пар, Шон перекинул ногу через бортик и прыгнул внутрь, довольный, что обжигающая вода начинает очищать его уставшую кожу. Шон не стал тратить время впустую, начав отмывать свое тело и отскребать грязевую корку. Черно-коричневый осадок, который покрывал его волосы, медленно начал заполнять дно ванны, когда вода ополаскивала его тело, прибавляясь к тому, что осталось после Даниэля. «Я назвал его грязнулей, но, думаю, в этом я его победил». Вздохнув, он прислонился лбом к стене напротив насадки для душа и позволил воде стучать по его спине, массируя и хоть как-то расслабляя ее. Чем дольше он стоял под ним, тем больше осознавал жар, который поднимался в нем. Шон оперся предплечьем о стену и наклонил голову, смотря вниз, на руку, обхватившую его по длине, и это ощущалось намного лучше, чем следовало. Возможно, конечно, потому, что он действительно долго не делал этого. Он закрыл глаза и начал толкаться в свой кулак, пытаясь найти ритм чего-то, что помогло бы ему сосредоточиться Он пытался вернуться к этому сну: он с Дженн у огня, она у него на коленях. Сначала ему это удалось, но чем дольше он пытался удержаться за него, тем сильнее он ускользал. Это была сама природа сна. Его мысли перешли к тем наброскам Даниэля, как приподнялась его рубашка, чтобы показать дюйм или два его живота. То, как его волосы упали ему на шею, когда он сгорбился, смотря телевизор... Шон открыл глаза и остановился, испуганный, растерянный, пытаясь объяснить себе, что он не виноват в том, что тяготеет к своему младшему брату. Даниэль был единственным, с кем он поддерживал связь в течение нескольких дней, единственным человеком, с которым он говорил, ходил и о ком думал. Не его вина, что у него гормоны, и у него не было никакого способа удержать себя от навязчивых мыслей, возникающих из-за необходимости снять напряжение. Он был просто не в состоянии. Или так он сказал себе. В конце концов, Дженн была сладким сном, а Даниэль — жестокой реальностью. Его глаза закрылись, он отчаянно пытался не думать-думать-думать... каждый раз, когда он думал о слове «думай», его рука возвращалась к основанию, этот ритм, наконец, сформировался между его мозгом и рукой. Он неуклонно подбирался к вершине, и он знал, что как только он доберется туда, эта пытка закончится. Но как только он достиг ее — подошел к этой вершине, — все, о чем он думал, — это Даниэль, стоящий там, ждущий его. Он чувствовал запах его волос и чувствовал, как его младший брат выгнулся спиной навстречу к нему. То, как он извивался этим утром — «НЕТ!» — Шон чуть не закричал, сжав головку члена в кулаке с такой силой, что стало почти больно, пытаясь сдержать оргазм. Он потерпел неудачу, сжатие только послужило толчком его через этот иллюзорный край. Его тряхнуло, сперма засочилась, попала на крайнюю плоть, пальцы отказывались разжиматься. Шон с тоской опустил руку и прикрыл рот. Он чувствовал отвращение к себе, он был в ужасе от того, что натворил. Разжавшиеся пальцы позволили тому, о чем он так сожалел сейчас, символически разбрызгиваться и стекать по полу ванны, исчезая в сливе. Он понял, что теперь ему стало хуже, и что он предпочел бы прожить без краткого удовлетворения, чем так сильно травмировать себя. «Дерьмо.» Его папа был хорош в починке вещей, но он понял, что все его собственные проблемы зашли слишком далеко, чтобы решить большинство из них по крайней мере. Он должен был пресечь это на корню, никогда больше не думать об этом и сделать вид, что этого никогда не случалось. Это было единственным способом, как он думал, сохранить то, что осталось от его спокойствия. Ополоснувшись, Шон выключил воду и снова подошел к зеркалу. Протерев запотевшую поверхность, он увидел себя. Теперь он определенно выглядел как обычно, хотя и более измученно, чем когда-либо прежде. Он позаботился о том, чтобы как следует высохнуть, и одевался очень медленно, зная, что чем быстрее он закончит, тем быстрее ему придется разбудить Даниэля и найти автобусную остановку. Он хотел выбраться отсюда и одновременно не хотел. В любом случае, напомнил он себе, они должны были освободить комнату к одиннадцати утра. К тому времени, как он вышел из душа, Даниэль встал, и он был немного удивлен, обнаружив, что темная комната теперь залилась нежно-голубым светом, так как солнце уже встало. Он листал каналы, а Грибочек неистово царапала входную дверь. — Она должна уйти. Мы тоже. Ты был там так долго... В следующий раз мы уйдем без тебя. — Даниэль ворчал, но Шон мог сказать, что он не был действительно раздражен. — Я думаю, некоторые вещи никогда не меняются, а? — он ответил, натягивая капюшон на влажные волосы, проходя по комнате и собирая то, что осталось от бесплатного шампуня и кондиционера. — Мы должны идти, и чем раньше мы найдем автобус, тем лучше. Даниэль встал с кровати и несколько минут провел в ванной, потом вернулся с влажным лицом и натянул кроссовки у кровати. — Готов. — Прошептал он все еще сонным голосом. Шон кивнул и взял свой старый рюкзак, передал его Даниэлю, а затем скользнул в новый, который дал ему Броди. Он выключил телевизор и направился к двери, держа ее открытой для Даниэля, чтобы они с Грибочком прошли первыми. Подходя к лестнице, Даниэль побежал, чтобы не отставать от Грибочка, которая искала подходящее место, чтобы пописать. По крайней мере, она всегда вызывала у Даниэля улыбку. Внезапно он стал так благодарен Даниэлю за то, что тот взял ее с собой. Шон слегка рассмеялся, догоняя этих двоих. Грибочек в конце концов пописала у обшарпанной металлической автобусной остановки у дороги, пока он и Даниэль проверяли некоторые пункты назначения. Они остановились на самом дальнем на юге, куда автобус мог отвезти их. Даниэль вился рядом с Шоном, он чувствовал, как его пальцы крепче и крепче стискивают рукав его толстовки. — Шон? Как мы будем делать это без папы? — он почти плакал, и Шон попытался обнять его. — Я позабочусь о нас, Даниэль. Мы ведь прошли уже так далеко, верно? Мы все сможем, мы же волки, помнишь? — он мягко встряхнул его. Он выглядел не очень уверенным, но кивнул и упал на грудь Шона. — Мы будем в порядке, enano. — Он заверил Даниэля, который успокоился, когда они сидели вместе, прислонившись друг к другу. Это были одинаково самые длинные и самые короткие сорок пять минут его жизни, пока они ждали автобус, который увезет их далеко отсюда. «Надеюсь...»