Эскизы на тему...

      — Да перестань ты таскаться за мной! Я хочу побыть один, ясно тебе?!       Рафаэль стоял на тонком бетонном карнизе и смотрелся в ночь. Странно, но тёмный, расцвеченный огнями город почему-то дрожал. Сливался в неразделимые пятна, а потом рассыпался, как стёклышки внутри калейдоскопа. Горло сдавило невидимой удавкой так, что не вздохнуть, не застонать. Только молча пытаться сглотнуть. Зажмуриться, чтобы разноцветное стекло, наконец, перестало дрожать.       — Ты бы на моём месте ни за что не ушёл.       — Да как же вы достали! — с трудом огрызнулся хулиган. — Пусть уже каждый останется на своём месте! Ты — на своём! Я — на своём! Лео… — голос предательски сорвался. — Лео пусть тоже стоит на своём дурацком месте! Отвали от меня, мелкий! Испарись куда-нибудь!       — Раф. Я никуда не уйду, пока не почувствую, что с тобой все в порядке, — произнёс Микеланджело. Ни сочувствия, которого хулиган так опасался, ни жалости, о них — ни звука. Только вежливая уверенность и какое-то медитативное спокойствие.       — Со мной всё в порядке! Со мной всегда всё в порядке, — горько произнёс темперамент, усаживаясь на край карниза. — Я тут единственный, с кем всё о`кей!       — Да. Я слышу, — произнесли за спиной. — Что такого сказал или сделал Леонардо, что тебя так расстроило?       — «Расстроило»! — передразнил хулиган, глядя вниз, в проулок. Что-то неприятно щекотнуло по щеке, и он, яростно проведя пальцами по коже, с удивлением заметил, что они — мокрые. Он что… плачет?! Чего, собственно, ему плакать? Не из-за Леонардо же. И не из-за этой гадкой предопределённости всего, о которой ему снова напомнил его старший братец-козёл. Пластинка заезжена, как мир. Только теперь дополнялась всё новыми бонусами. Организм Рафаэля перестал принимать алкоголь, и темперамент даже не мог как следует надраться, чтобы хоть на мгновение выбраться из кольца одинаковых, повторяющихся мыслей. О сигаретах и говорить нечего: посаженные лёгкие отзывались сухим болезненным кашлем даже на одну затяжку. Тварьство. И Леонардо, точно зная об этом, предлагал «принять», «смириться», «осознать». Рафаэлю и так только это и оставалось. А ещё, по подсказке Донателло, во всём искать плюсы. Хулиган уже сказал ему однажды, что минус на минус даёт не плюс, а головную боль…       — Ты сказал, что хочешь побыть наедине с собой, — подсказал со спины Микеланджело. Рафаэль услышал, как он опустился на крышу; голос теперь звучал точно в затылок, а не откуда-то сверху. — Представь, что я — твой внутренний голос. И говори.       — Мелкий, отцепись хоть ты! — вяло, из последних сил зарычал мутант.       — Ты можешь отгородиться ото всех, но только не от себя самого. Знаешь, в чём дело? Ты даже себе боишься ответить на вопрос, чего ты хочешь. Чего, Раф?       — Идиотская постановка вопроса, — у него больше не было сил сопротивляться. — Я просто задолбался соответствовать. Вашим суждениям. Вашему миру. Отец твердит, что я — нежный одуванчик, просто не знаю об этом. На самом деле он сдирает с меня иглы, как с кактуса, картофелечисткой! И считает, что это мне помогает!       — Иногда помогает, — усмехнулся Микеланджело. — Особенно окружающим.       — Окружающим, чёрт вас дери, окружающим! Но не мне. Я не белый, не пушистый, не добрый. Я — злое существо, понимаешь, мелкий? Ядовитая, циничная, равнодушная тварь.       — Ага, которая в Рождество таскает в детский приют подарки и угощение, оставляя их под дверью, — усмехнулся Майки. — Поразительный цинизм, всем бы так. Не пойму, почему ты хочешь казаться всем и, в первую очередь, себе таким уродом, как описываешь?       — Да потому что я и есть такой! — воскликнул Рафаэль, с трудом сдерживаясь, чтобы не обернуться и не залепить брату оплеуху. Просто за то, что не слышит. — Всю жизнь только и делал, что соответствовал. Мнению отца, который почему-то для себя решил, что герой — это про меня. И пришёл бы в ужас, если бы хоть догадался о том, что творится в моей голове. Мнению Леонардо, который выделил мне в семье определённое место, поставил меня на него, как пешку, и изредка пинает, когда я выхожу за грани своей игровой клетки. Донателло, твёрдо уверенный в моём благородстве. Это что вообще такое — благородство? Кто придумал, что я — такой? Ты… Ты вообще из меня верёвки вьёшь… — устало вздохнул Рафаэль, сухо глядя в ночь. Хоть вода из глаз литься перестала, а то позорище.       — Я? — Микеланджело (Раф слышал по изменившемуся голосу) улыбнулся. — Так меняйся, Раф! Кто тебе мешает? Стань таким, каким ты ощущаешь себя.       — Представь только реакцию на такие перемены. Вы дружно решите, что я сошёл с ума, если я просто стану таким, какой я есть.       — Ну и что ты делать начнёшь, скажи мне? Пойдёшь голубям бошки откручивать? Бить окна бейсбольной битой? Что принципиально изменится, а, бро?       — Знаешь… — Рафаэль помолчал, кажется, собираясь с мыслями и решая, сказать или нет. И заговорил быстро, тревожно, — вот если бы я знал, что мне ничего не будет, я бы половине бандитской шпаны, которую мы ловим на улицах, черепа бы проламывал! Тем, кто врубает сабвуферы в маленьком квартале, не думая, что у кого-то, может, дети спят или больные родители-старики, надевал бы колонки на башку! Да вообще всем, кто живёт, как им нравится, игнорируя окружающих! И вы… почему я должен вам улыбаться утром, если у меня отвратительное настроение?! Почему я не могу просто… просто захлопнуть дверь, если мне хочется, не натыкаясь при этом на ваши удивлённые и порицающие взгляды? Грохнуть чашку о стену, если я так хочу?! А я хочу! — в голосе звучало яростное упрямство. — Так нет. Вы потом будете рассусоливать эту ситуацию месяцами, вызнавая, что же со мной не так и не начались ли у меня психические расстройства! И вот как я должен жить, если я постоянно думаю одно, а делаю другое, то, что мне иногда противно!..       — Рафаэль, — мягко перебил Микеланджело. Придвинулся ближе, и хулиган едва не вздрогнул, почувствовав, что младший устроил подбородок на его плече. Головы не повернул, не хотел встречаться с ним взглядом: было горько и стыдно. Все слова брата, обратившиеся в горячий шёпот, скользили по щеке, как знойный летний воздух. — Ты такой не один. Скажу тебе честно, мне иногда хочется угнать тачку, ту самую, в которой гремит музыка. Просто вышвырнуть на улицу мажористого сопляка, которому папаша купил «порш», и преспокойно уехать на нём в закат. А ещё, когда мне паршиво на душе, а ты начинаешь материться и швырять о стену кружки, хочется подойти и вмазать тебе, чтобы, наконец, угомонился и перестал орать. А однажды, когда у меня раскалывалась голова, а ты в очередной раз лупил всеми дверьми, которые попадались тебе в доме, я мечтал, чтобы тебе уже отбило ими пальцы. Неприглядная правда, да?       Рафаэль молчал, глядя перед собой. Он забыл дышать, забыл смаргивать, весь обратился в слух. Хотел оглянуться на Микеланджело, но не смог скинуть с себя оцепенение. Только закусил губу. А младший улыбнулся и сделал едва ощутимое движение — кивнул своим мыслям и мыслям брата.       — Подумай, что станет с нашим домом, если мы начнём жить так, как нам хочется. Тогда лучше сразу расходиться. По разным городам, чтобы не зацепило взрывной волной. Мы-то с тобой зайчики, а вот Донателло в гневе опасен, со своими-то технологиями.       Рафаэль слабо усмехнулся.       — Неужели тебе никогда не хотелось сорваться?       — Миллион раз.       — И?       — И эта мысль больше не приводит меня в отчаяние. Если я выхожу на кухню с плохим настроением, а там сидит вся семья, я просто говорю себе, что это я вышел к вам, а не вы припёрлись ко мне. И какое право я имею делать вам плохо? А когда не могу справиться с собой, просто стараюсь избегать вас, ну, пока не отпустит.       — Помогает?       — Да, как один из способов. Когда мне не хочется никого видеть, я думаю о том, что будет, если я никогда никого из вас больше не увижу. Плохое настроение испаряется мгновенно.       — И тогда ты ни с того, ни с сего подходишь обниматься, — неожиданно связал Рафаэль. — Да?       — Именно, — Майки по-прежнему улыбался. Отстранился, ощущение тепла и поддержки пропало так неожиданно, что Рафаэль едва удержался от того, чтобы попросить брата вернуться обратно.       — А что ты делаешь, когда хочешь отобрать у кого-нибудь «порш»? — осторожно уточнил Рафаэль.       — Здесь сложнее, — искренне рассмеялся мутант. — Просто вспоминаю обо всех лежачих полицейских на улицах города, понимаю, что погонять на тех скоростях, для которых создана эта крошка, не выйдет, и думаю, что со своей подвеской пусть этот богатенький щенок разбирается сам.       — Зачем ты мне всё это рассказал? — Рафаэль глядел перед собой. — Чтобы я почувствовал себя — чем?       — Чтобы ты просто чувствовал себя хорошо. Таким, какой ты есть. Кактусом. С шипами в башке, с картофелечисткой в ухе, не знаю, что там у тебя еще в наборе, — засмеялся младший. И произнёс уже серьезно. — Чтобы ты не спорил сам с собой. Большинству из нас иногда хочется сделать что-то плохое. Может быть, что-то очень плохое. Но то, сколько в нас дерьма, исчисляется все-таки сделанным, а не придуманным. И, если ты кому-то помог, кого-то спас, да даже просто не совершил зла или поддержал того, кто нуждался в поддержке, наверное, это характеризует тебя точнее, чем вся помойка, живущая в твоей голове.       Рафаэль молчал. Устало вздохнул. Как всегда, после таких всплесков он чувствовал себя опустошенным, обессиленным. Все скверные мысли отступали, оставляя его в покое. Без них было приятнее, проще. Дышалось ночным стылым воздухом легко, свободно. Показалось, что монолитный блок, который лежал на плечах в виде невысказанного, рухнул. Да, на Микеланджело, придавив его откровениями. Но едва ли младший это заметил, похоже, он научился от таких блоков отходить в сторонку, чтобы не цепляло. И сейчас хулигану хотелось только одного: добраться до дома и рухнуть в кровать. Выспаться. Чтобы все высказанное и услышанное улеглось, впиталось, вросло в него, став им самим.       — Спасибо, мелкий, — выдохнул хулиган. — Мне, видимо, и правда нужно было с кем-то поговорить. И, знаешь, я думаю… ты, наверное, прав.       Тишина.       — Майки?..       Тишина.       Рафаэль обернулся. Крыша была пуста.