Numquam obliviscar

      Тревиль остаётся с кардиналом и охраняет его словно сторожевой пёс. Собственно, это именно та причина, по которой никто из монахов и не спрашивает, почему капитан королевских мушкетёров сидит рядом с Его Высокопреосвященством — очевидно же, что он следит за тем, чтобы убийца не вернулся и не закончил начатое. Это правда лишь отчасти. Но монахам знать об этом не обязательно.       На самом деле, Тревиль очень хочет, чтобы самоубийца, посягнувший на жизнь кардинала, явился снова. Альфа тогда посмотрел бы в глаза того, кто едва не погубил его беременного омегу, и разорвал бы его в клочья. От кипящей в крови ярости Тревиль скрипит зубами и сжимает руки в кулаках. Не только его инстинкты жаждут чужой крови, однако альфа всё же берёт себя в руки. У него сейчас есть задача важнее, и он опускается на старый табурет рядом с кроватью, где лежит кардинал.       Арман бледен, но, кажется, цвет его лица всё же немного выравнивается. Краски постепенно возвращаются, и ближе к полуночи он даже приходит в себя. Морщится от слабости и головокружения, а также остаточной тошноты и тихо болезненно стонет. Тревилю, что от напряжения не мог сидеть спокойно на месте, а потому отошёл к окну и замер там, будучи словно натянутая тугая струна, хватает мгновения, чтобы оказаться рядом. Присесть прямо на край чужой кровати и с тревогой заглянуть в чужое лицо, освещённое лунным светом. — Как ты, Арман? Что-нибудь болит? — поднося к бескровным губам стакан с водой и помогая кардиналу выпить её, обеспокоенно спросил он. — Нет, — прикрывая глаза и откидываясь обратно на подушку, выдохнул омега. Поверх одеяла накрыл худыми ладонями свой едва заметный живот и задумчиво протянул: — Слабость во всём теле и тошнит немного, но в целом нормально, — он нахмурился и невысказанным вопросом посмотрел на всё ещё беспокоящегося альфу. — Никто ничего не узнал, — Тревиль и сам не понял, почему решил солгать, решив, однако, не тревожить омегу лишний раз. — Тебе лишь помогли вывести яд, однако никто ничего не заметил. — Это хорошо, — Ришелье заметно расслабился, мягко поглаживая себя по животу. Он чувствовал ребёнка внутри себя, чувствовал, что тот ещё был жив, а значит, возможно Господь сжалится над ним и поможет сохранить маленькую жизнь в его утробе.       После недолгого пробуждения Ришелье вновь уснул, и Тревиль продолжил охранять его сон, уповая на лучшее. И, честно говоря, совсем не ожидая, что его желание, чтоб убийца явился, сбудется.       Когда Арман просыпается утром, он выглядит намного бодрее и свежее. Его всё ещё немного мутит, однако в целом состояние более ли менее приходит в норму. Он тихо переговаривается с Тревилем, который ждёт кого-нибудь из своих мальчишек, дабы те доложили о ситуации и состоянии расследования и поисков убийцы. Он отлучается буквально на минуту, чтобы принести ещё воды, так как Арману нужно много пить, и возвращается тогда, когда опять едва не становится слишком поздно.       Отец Лука прибывает из Ватикана с одной-единственной целью. Всё должно было пройти безупречно и вполне в папском стиле, однако организм Ришелье оказывается крепким, а медицинские познания мушкетёра Арамиса — намного глубже, чем может показаться изначально. План летит к чертям в Преисподнюю, потому приходится действовать более грубым способом. Ведь Арман, конечно, наверняка догадывается, кто едва не отправил его к праотцам.       Тонкий кинжал коротко сверкает в дневном свете, когда Лука обнажает его, пряча в широком рукаве монашеской сутаны. Он тихо входит в комнату, надеясь застать кардинала спящим, однако Ришелье, к его разочарованию, бодрствует и тут же замечает незваного гостя. На худом бледном лице мелькает тень страха, когда взгляд стально-серых глаз впивается в бесстрастное лицо папского легата. Странный страх кроется в этой тени — страх не столько перед смертью, не столько за свою жизнь, как за нечто другое, за что-то, чего убийца понять не может. Это и становится для него фатальным промедлением, ведь Лука хмурится, пытаясь осознать, и не сразу замахивается приготовленным кинжалом.       Ришелье знает, что убийца не сможет, просто не успеет причинить ему какой бы то ни было вред, однако страх всё равно расползается внутренностями, заставляя напрячься и инстинктивно прикрыть руками живот. Сердце бьётся где-то в глотке, отзываясь новым приступом тошноты, и кардинал крупно вздрагивает, когда звенящую тишину на осколки разбивает выстрел. Лука воет от боли в простреленной руке, выпуская кинжал наземь, а за его спиной в дверном проёме виднеется фигура Тревиля.       Лицо альфы — маска холодной ярости. Ледяное бешенство полыхает в его вмиг потемневших глазах, а вся его поза преисполнена твёрдости и напряжения. Он — словно хищник, что вот-вот бросится на свою жертву, дабы разорвать её в клочья, и кардинал может поклясться, что это первый на его памяти случай, когда он видит обычно вполне спокойного и лояльного альфу в таком гневе. — Не стоило этого делать, — его голос звенит словно металлический клинок, и воин чётким движением прячет пистолет, обнажая шпагу.       Лука, будучи альфой, понимает всё без лишних слов-объяснений. Смотрит обезумевшим, паническим, недоверчивым взглядом на напряжённую уязвимую фигуру кардинала, а после бросает быстрый взгляд на наступающего на него капитана королевских мушкетёров. В отчаянной попытке избежать расправы пытается схватить с пола кинжал и броситься на кого-нибудь из них двоих, но опытный воин, наученный убивать, отточенным движением закалывает врага. Ришелье вздрагивает, когда тело частично заваливается на кровать, но выдыхает расслабленно, когда понимает, что всё закончилось. — Он ничего не успел тебе сделать? — Тревиль хмурится обеспокоенно, на что кардинал отрицательно качает головой.       Хочет ещё что-нибудь добавить, но не успевает: неразлучная четвёрка синхронно врывается в келью, явно намереваясь покончить с убийцей. Но приходят они всё же с опозданием, что, однако, никого не расстраивает.       В то время как кардинал убеждается в том, что у него самый надёжный защитник.