***
Амели тяжело. Ей очень тяжело. Она задыхается от того, насколько сильно поглотившее её с головой ощущение беспомощности и иррациональной вины за произошедшее. Слова Ангелы не выходят у неё из головы. Несколько долгих дней она пытается разобраться в том, что же имела в виду её менеджер, пока СМИ пестрят заголовками, лучше любых инсайдеров оповещающие о состоянии Лены. Спустя два тяжёлых дня в реанимации девушка впала в кому. Ещё через день её состояние окончательно стабилизировалось, врачи пророчат ей скорое возвращение в наш мир. «С ней всё будет хорошо». Циглер не врёт. Потайными ходами она находит для Лакруа самую свежую информацию и доставляет её в кратчайшие сроки, за что Амели безмерно ей благодарна. Когда француженка просит её дать номер Ханы Соло, менеджер тактично не задаёт вопросов и, пожелав удачи, отправляет заветную смс-ку. Чтобы собраться с силами и позвонить, Фаталь требуется ещё один день. Поначалу её встречает автоответчик, настоятельно рекомендующий оставить голосовое сообщение, так как безумно занятая Соло не намерена разыскивать неудавшегося собеседника среди кучи номеров. Терпеливо выслушав угрозы робота, Амели оставляет короткое, но достаточно содержательное сообщение. Поздним вечером ей перезванивают. Сначала на стыдливо опущенную французскую голову выливается «дежурный» ушат помоев. Кореянка не стесняется ни в английских, ни в своих собственных выражениях. Несмотря на это, общий смысл монолога на двух матерных языках Амели примерно понятен — «не звони сюда больше, мерзкая французская булка». Разработка плана по проникновению в больницу тоже занимает ещё один день. Фаталь старается не задумываться, в какой именно момент времени в её голове появилась эта странная идея. Альтернатива полноценной личной встрече, простая и дешёвая замена для первого свидания. Очень-очень-очень глупо и ванильно. Амели почти что передёргивает при осознании того, что она в точности копирует импульсивные действия глупых персонажей мелодрам. Но, пересилив себя, всё же предпринимает попытку всё исправить.***
В отделение, в котором лежит Лена, попасть не так-то просто. Больница тщательно охраняет своих пациентов от любых посторонних глаз. Это место представлялось Амели некой неприступной крепостью, в которую она, как бы безумно ей этого не хотелось, попасть не сможет. Но её план не был бы безупречен, если бы она заранее всё не продумала. Ангела была мастером своего дела. Будучи простым менеджером, она также могла предоставить базовые бухгалтерские, юридические и психиатрические услуги. Помимо этого, список из полезных знакомств, которыми она обладала, доходил до размеров Вселенной, а Вселенная, как известно, бесконечна. И вот сегодня она вновь помогла Амели. «Итак, у тебя будет от силы двадцать минут. Приходишь, смотришь, уходишь. Всё просто и быстро. Ты ни при каких условиях не должна там задерживаться. Я смогла подкупить одну медсестру, чтобы та, в случае если увидит тебя, не поднимала тревогу. Всё, чего я хочу, это чтобы ты просто не испортила всё ещё сильнее, ок?» «Конечно, Ангела. Куда уж сильнее» — француженка хмурится, короткими перебежками перемещаясь по тёмным коридорам спящей больницы. В воспоминания закрадываются кадры из комедий родного края, в которых до безумия наигранного шпиона раскрывают ещё на подходе к месту назначения. Женщину опять передёргивает. Не время смеяться. Как тогда, на заезде. Она должна достичь своей цели несмотря ни на что, а дальше — будь, что будет. Конечно, эта тактика уже сыграла с ней злую шутку однажды, но, может, хоть в этот раз ей повезёт. План действительно идеален. Зайдя в лифт и поднявшись на необходимый этаж, Амели не встречается даже с чьей-нибудь тенью. Створки разъезжаются в стороны, и Лакруа спокойно идёт в направлении нужной палаты. Самый конец коридора, правая дверь. В пластиковом конверте на ней висит небольшое досье на пациента. Ушибы грудины и мышц спины, вывих правой ноги и перелом пальцев на левой руке. И серьёзная травма головы, вызвавшая кому. Амели застывает перед входом. Ей нужно спешить, и она знает об этом. Скоро на этаже будет обход, а она должна покинуть здание до его начала. Нельзя допустить, чтобы хоть кто-то узнал о её появлении здесь. Да, ей важно состояние Лены, да, она всё ещё ощущает смятение вместо полноценной любви, но забывать о карьере нельзя. «Ты — взрослый человек, и должна понимать, Амели. Это не шутки. Из-за твоей глупости крест может быть поставлен не только на Окстон, но и на тебе. Не будь дурой». Конечно, она не будет дурой. Циглер понимающая и чуткая советница в душевных делах. Вполне вероятно, она предполагала всю эту историю наперёд ещё тогда, когда ей только позвонила Соло. И именно поэтому и позволила ей случиться. Возможно, Амели стоило бы ненавидеть её за это, но она не могла. Тянуть дольше не было смысла. Лакруа открыла дверь. Лена лежала на мягкой кушетке. Она не была облеплена датчиками, над её головой не поднимались молнии, всё было в порядке. Мягкая подушка между икр, катетеры, тонкое, но тёплое одеяло, сквозь которые можно было просмотреть смутные очертания чужого тощего тела. Сейчас, в таком состоянии, она показалась Амели ещё меньше и тоньше, чем когда они впервые виделись. Посеревшая кожа, впалые щёки, синяки под глазами. Ох, нет, всё не было в порядке. Фаталь села на край кушетки. Какими долгими и мучительными были её последние деньки. Вселенная продолжала при любой удобной возможности напоминать ей о Лене, но лучше бы она этого не делала. Осознание беспомощности и отсутствие контроля над ситуацией медленно сводили Лакруа с ума в стенах её собственной квартиры. Она не могла больше там оставаться. Ей действительно была необходима эта встреча. Она не репетировала дома перед зеркалом что будет говорить телу, которое не в состоянии уловить её слов; не пыталась предугадать, какие чувства захлестнут её, когда она увидит Лену. И правильно делала. Неприятная чистота больничного белья царапает кожу сквозь штаны. Матрас у кушетки мягкий, но достаточно плотный, чтобы идеально подходить любому больному. Лене удобно. Беспомощность. Слабость. Мерзость. Амели просто сидит. Смотреть на Окстон ей не хочется совершенно. Точнее, ей, наоборот, очень, слишком сильно этого хочется, но она понимает, что не увидит там того, чего так желает. Карие глаза не будут с азартом поблёскивать из-под коротких, но густых ресниц; веснушчатые щёки не изогнутся из-за игривой улыбки на губах. Ничего не произойдёт. Лена никак не отреагирует на её взгляд. Это бессмысленно. Сидеть вот так вот, смотреть в окно, думать о вечном и быстротечном. Лакруа поднимается с кушетки и поворачивается на Лену. Тело. Просто тело. Живое, но слабое и ещё более беспомощное, чем Амели. Тихо попискивают датчики, светится красный индикатор на катетере. Голова у этого тела опущена в сторону. Наверное, Соло постаралась, чтобы было удобнее держать подругу в курсе происходящего в мире. Лена, как будто сквозь закрытые веки, без чувств, но очень сурово смотрит на Амели. Смотрит с вызовом, с предъявой. «Ну, и кто теперь тут самый крутой гонщик?» — наверняка сказала бы она, если бы победила в заезде. С таким же взглядом, с азартом, с чёртиками в глазах она бы подошла к Амели, пнула бы её или толкнула (конечно же в шутку, из самых позитивно-насильственных побуждений), завела бы самодовольный монолог о том, в какое кафе они пойдут на первое свидание. И Лакруа знает, что не прогнала бы её. Выслушала бы монолог до конца, строила бы из себя снежную королеву, но, в итоге, всё равно пошла бы. И всё было бы совсем иначе. Фаталь подходит к телу на кушетке непозволительно близко, настолько, что тень от её головы закрывает чужую голову. С такого ракурса Лена выглядит ещё хуже. Синяки под глазами настолько синие, что аж чёрные; скулы достигают угла в почти девяносто градусов, а губы белые-белые, словно британка только что вылезла из ледяной речки. От зоркого глаза Амели не удаётся спрятаться чуть дрогнувшему веку. — Так значит, ты здесь? — она упирает руки в талию, чуть сгибая голову вбок. Высвободившийся из-за её головы свет луны мягко касается острых скул. — О, нет, ты не здесь, — женщина качает головой и усмехается. — Ты не услышишь меня, что бы я тебе ни говорила. Я же зря стараюсь, да? В ответ тишина. — Мы не закончили, запомни. Амели уходит из палаты. На сегодня достаточно.***
— Ну, как всё прошло? — осведомляется сонный голос из динамика телефона. — По плану, — уклончиво отвечает француженка, подходя к мотоциклу. — Я собираюсь вернуться сюда. — Надеюсь, не в качестве пациента психиатрического отделения. Не унывай. Чао, — прощание перетекает в протяжный, но оборванный брошенной трубкой зевок. «Не унывай», м-да. Проще сказать, чем сделать».***
Амели приходит снова спустя два дня. Время становится весьма относительным понятием, когда ты не можешь нормально спать. Она и не может. Ночь, пустая больница, тишина. Только она и Лена. Смотреть на посеревшую кожу неподвижного тела неприятно, больно. Сердце коробит от того, что Амели может только смотреть, причём такой маленький промежуток времени. Неприлично ясные деньки перетекают в лунные ночи. Лена ни на секунду не лишается мягкого природного света. В этот раз возле кушетки на небольшой полке стоят цветы. Нежно-оранжевые розы. Возможно, их принёс поклонник, а, возможно, поставила для красоты Соло. Наверняка она тоже навещает Лену. Живые цветы смотрятся глупо в больничной палате. Амели никогда не понимала смысла приносить их тем, кто даже запаха не может чувствовать. Разве что для того, чтобы удовлетворить эстетические потребности посетителей. Глупое занятие. Через неделю Амели приносит в палату букет ромашек. Красивых, как говорят, «жирных», дарящих белому помещению чудесную атмосферу лесной полянки. Они удивительно пахнут. Отчего-то Лакруа уверена, что именно такие — простые и незатейливые — цветы нравятся Лене. Именно в их естественной незатейливой красоте, кажется, кроется ответ на вопрос, чем же зацепила её эта девочка. С каждым приходом в это место, с каждым новым отставанием от графика, с каждой медсестрой, имена которых она уже выучила, Амели всё лучше и лучше осознаёт свои чувства. — Ты не слышишь меня, даже не надейся, — она стоит в углу палаты и, наклонив голову, задумчиво смотрит на неподвижное тело. Лена не слышит её. Лена не чувствует запаха ромашек, не ощущает прикосновений к своим ледяным рукам. Лены тут нет. А вот Соло есть. И она остро негативно относится к анонимным ночным посетителям её подруги. Своё недовольство она высказывает красноречивым выбрасыванием ромашек в мусорку в углу палаты. Амели ромашки достаёт, усмехается и возвращает обратно. В ведре нет ничего, кроме этих самых цветов. А запах всё ещё есть, он всё ещё обволакивает палату. От него Ханна не избавилась. Амели не пытается пробраться в палату в дневное время суток. Даже если кореянка не сидит там круглосуточно, она, как минимум, в течение дня заглядывает к Лене. И никто не знает, когда именно. Ставить под угрозу их и без того опасные редкие встречи Лакруа не намерена. — Тебя здесь нет, — она констатирует очевидное. Ей хочется, чтобы девочка поднялась, злобно на неё зыркнула и гордо заявила, что она, вообще-то, тут, и она внимательно слушает. Но девочка лежит и на провокации не реагирует. Разочарование и опустошение сменяются обидой и злостью. На себя, конечно же. Амели приходит к Лене всё чаще, почти каждую ночь. И уже не молчит, хотя и очень старается. — Знаешь, я себя ненавижу, — обречённо шепчет она в чужие неслышащие уши. — Ненавижу за то, что довела тебя до такого. Мне стыдно перед тобой, Лена. Обида проходит быстро, злость ещё быстрее. Спустя месяц встреч Амели знакомится со смирением. Она таскает Лене цветы раз в пару дней, которые затем оказываются в мусорке. Соло не выносит их в коридор или на улицу — она хочет, чтобы Амели видела эти гниющие в ведре растения. Лакруа не злится на неё. Не на что. Амели говорит. Много говорит. Слишком много. Попадается медсёстрам, под суровыми взглядами выгоняется из палаты, а на следующую ночь снова возвращается, продолжая там, где остановилась. Она держит Лену в курсе событий в мире, несмотря на то что уверена — Соло справляется с этим куда лучше. Она рассказывает о журналистах, которые пару раз не давали Фаталь зайти в больницу. Рассказывает о заголовках желтушных газет, которые пестрят теориями заговора, тайного убийства и всего прочего, касательно Лены. Смеётся и рассказывает дальше уже о своих встречах с прессой. О щемящей боли в груди при упоминании проигравшей участницы, о том, как тяжело отводить взгляд и как тяжело врать об отсутствии у себя чувства вины за произошедшее. О чувствах Амели говорит больше всего. Из обычных рассказов она переходит к рассуждениям о природе и смысле некоторых событий и о том, какие эмоции они вызывают. Зачем они их вызывают. Иногда она вскакивает с мягкой кушетки, чтобы с большим жаром пуститься в теории о любви и ненависти, о страсти, о страхе или боли. А потом поправляет съехавшее от столь активных телодвижений одеяло. «С ней всё будет хорошо». С каждым днём Амели всё труднее в это поверить. Мир постепенно забывает о трагически разбившейся гонщице, скоро Мадам Фаталь призовут на новый заезд. Огромная махина перемыла все кости маленькой Лене, а потом выкинула, словно той и не было никогда внутри этого монстра. Даже если она очнётся, ей придётся очень быстро всё навёрстывать, если она захочет остаться в топе. А Лакруа не забыть. Не забыть этих нескольких дней, которые так ярко отпечатались на внутренней стороне сетчатки. Там, где должен быть мозг истинного стратега и, в каком-то смысле, воина, сейчас лишь сухая губка. Если в неё ткнуть палкой, она зашуршит, но особого сопротивления проявлять не станет. Да, Лакруа превратилась именно в такую губку. И сейчас, когда Соло тыкает в неё палкой, ей даже пошуршать не удаётся. — Зачем ты приходишь сюда, убийца? — больно, очень больно слышать подобное. Громкие слова режут ночную тишину больницы. Ханне незнакомо слово «незаметность». — Чего ты пытаешься добиться? Что тебе надо от неё? Амели нечего ответить. Она и сама не знает, зачем она здесь. Её жизнь превратилась в бесконечное чёрное болото, островками спасительной суши в котором являются короткие встречи с Леной. Короткие исповеди, которые она рассказывает той, кто её не слышит. Лакруа извиняется и уходит. А потом её цветы остаются на столе. Дикие гвоздики странно смотрятся в белоснежной палате, но точно не страннее, чем розы. Непривычно видеть увядающие цветы рядом с чужой головой. С каждым днём речи Амели всё смелее и смелее. Она всё меньше уделяет внимания тому, что, вообще-то, её всё ещё не слышат, и просто говорит. Даже когда говорить не о чем, всё равно говорит, потому что не хочет сидеть в тишине. — Её хотят отключить, — Лакруа чуть вздрагивает от писклявого, но очень твёрдого голоса. Ханна сидит в тёмном углу палаты. Когда Амели входила внутрь, она её не заметила. — Ангела не позволит, — буднично отвечает француженка. — Уверена? — Соло приближается к кушетке и осуждающе нависает над Амели. Та отводит взгляд и натыкается на ленино лицо. Серое. Мёртвое. — Нет. Я ставлю тебя перед фактом. Делай с этой информацией всё, что хочешь. Можешь хоть киллера для инициатора нанять, с тебя станется. И девушка уходит. Амели позволяет ошарашивающей новости поглотить её только дома. Спустя примерно полтора месяца, рыдания в ванной, на кухне, в кровати или коридоре стали для Лакруа какой-то странной обыденностью. Она не даёт волю чувствам в палате. Несёт всё домой. «Какая заботливая» — наверняка съязвила бы Лена, знай она об этом. Хотя, нет. Так сказала бы Соло. Лена бы смутилась, потерялась бы от такого. Лена добрая. Амели казалось, что она знает этот британский комочек чуть лучше, чем все остальные. Пару раз она даже отыгрывала её роль в своих палаточных монологах, пытаясь дословно продумать, что бы говорила Лена в той или иной ситуации. Получалось неплохо. Циглер не даст её отключить. Она может лежать в коме хоть ещё десять лет. Пока есть хоть маломальский шанс, что Лена проснётся, никто и пальцем не тронет оборудование, которое не даёт ей умереть. При мысли о декаде Амели передёргивает. Ей ведь придётся смириться. Если Лена не проснётся, ей придётся смириться тем, что она стала причиной чьей-то смерти. Что именно Лена погибла из-за неё. Из-за её глупости, из-за её дурацкого помешательства, из-за её слабости. Пора ей наконец во всём сознаться.***
Амели знает, что приходит в это место в последний раз. Она не приносит цветов, чтобы не делать больнее Соло. Она старше, она должна быть умнее. Смириться будет тяжело. Она будет хотеть вернуться, снова излить душу серому телу, что с каждым днём всё глубже проваливается в мягкий матрас. Но не сделает этого. А, может, сделает, а потом снова повторит то, что собирается сделать сегодня. И так до бесконечности. — Здравствуй, Лена, — Фаталь садится на кушетку, горбит спину. Нет сил держать осанку. — Странно начинать с приветствия такую речь, не так ли? Такую речь вообще странно начинать и называть речью тоже. Всё это странно, — она перебирает пальцами аккуратный кончик одеяла. Холодное. — И пора уже мне всё это закончить. Я не хочу думать о том, что бы ты сказала на это, но всё равно буду. Не хочу возвращаться, но я почти уверена, что вернусь. Или не вернусь. Я соврала, я не уверена. Я не знаю, — женщина поворачивается к серому лицу. Взгляд закрытых глаз, должно быть, устремлён вверх. — Но я знаю, что то, что произошло, разделило мою жизнь на очень маленькое «до» и гигантское «после». Я никогда не забуду тебя, Лена. Потому что я влюбилась в тебя. Ты не слышишь меня, не чувствуешь, в конце концов, ты меня не знаешь. А я, кажется, знаю тебя всю свою жизнь. Я бы хотела, чтобы ты вернулась. Не ко мне, — Амели усмехается. На глаза наворачиваются слёзы. Она обхватывает тёплой ладонью холодные пальцы целой руки Лены. — Я бы хотела, чтобы ты просто вернулась. К кому-нибудь или к чему-нибудь. Или ко мне, — француженка перебирает холодные безжизненные отростки серых рук. — Ты выиграла, Лена. Я пойду с тобой на свидание. Жаль, что ты со мной никуда не пойдёшь. В холодных пальцах не чувствуется пульса. Прошло два месяца — пульса не чувствуется даже на запястьях. Лена не проснётся. Лена не услышит её проникновенной речи, не почувствует тепла её рук. Лены тут нет. И не будет уже никогда. «И если ты продолжишь думать, что твои мысли об окончательно и бесповоротно потерянной потенциальной любви — чистая правда и объективность, то у тебя не будет и шанса что-то изменить». — Но ты всё же уговорила меня, — Амели поднимается. — Я попытаюсь. Она вновь закрывает своей тенью маленькую головку Лены. У неё за это время отросли волосы, причёска потеряла изначальный вид, если он вообще когда-то был. Француженку поглощает чувство дежавю. То, о чём она даже не помышляла в первую их встречу, сейчас видится ей неким последним шансом, спасением. Она нагибается к чужой голове и аккуратно целует холодные губы. И ничего не происходит. Амели улыбается. Улыбается и уходит. Навсегда.***
— Амели! Амели, проснись сейчас же! — заплаканная женщина с трудом разлепляет веки. «Ах да, ключи» — медленно достигает мозга первая осознанная мысль. Тяжёлая была ночь. Жизнь в принципе не сахар последнее время. — М? — словно тряпичная кукла, она трясётся в чужих руках. — Амели, — Ангела тяжело выдыхает, оглядывается по сторонам, а потом слишком серьёзно смотрит в чужие глаза, — Лена очнулась.