Блики сонного песка

      За довольно мучительные для ребенка дни постоянного укачивания организм нашел-таки незамысловатое средство от тошноты и последующего опорожнения желудка — сон. Я не помнил, как заснул, ведь часы, проводимые в туристическом автобусе, были все похожи как один: стоило открыть глаза — слева за толстым стеклом стремглав неслись прочь хвойные деревья, ограждение, изредка — дома; впереди из-за спинок кресел виднелись серьезные макушки взрослых, на столике, выдвигаемом из чужого кресла, покачивался пакет из-под хлеба — на случай сильной тошноты; справа — дремала мама, вновь занявшая весь общий подлокотник. Разумеется, я полагал, что и сейчас, проснувшись с одеревеневшей спиной и затекшей, несмотря на подложенную под нее куртку, шеей, увижу все то же самое. Вот только на этот раз автобус не двигался, а место справа пустовало — вообще весь салон. Я остался один…       Вытаращившись от страха и паники, я встал коленями на свое сиденье, огляделся, за спинку кресла держась. Вещи пассажиров, верхняя одежда были на месте. «Значит, все вернутся… — чуть успокоился я. — Но почему мама не разбудила меня, не взяла с собой в туалет? — это же стоянка, да? Как и раньше: где заправляют автобус; где все разбредаются по мужскому и женскому туалетам, платят за вход необычными (потому что иностранными) монетками; где можно купить попить и поесть, хоть именно мы так никогда и не делаем, потому что там все дорогое и у нас есть вода да немного еды с собой — в ярком пакете, который мама, покинув автобус, всегда носит на запястье…»       На ее столике этот самый пакет не лежал. Я смотрел на пустующий серый пластик и никак не мог понять, хорошо это или плохо.       За окнами был разлит такой густой туман, что ничегошеньки в нем не было видно, а света в салон проникало столь мало, словно снаружи (а потому и внутри) должно было вот-вот совсем стемнеть, хотя было — откуда-то я точно это знал — не очень-то и раннее утро.       Двери автобуса были закрыты — все, кроме одной, в середине. Неуверенно я направился туда, попутно оглядывая пустоту между креслами, как будто это мог быть всего лишь розыгрыш и взрослые спрятались за спинками, чтобы меня напугать. Но, нет, я действительно был тут последним пассажиром…       На ступенях я постарался с воздухом, тошнотворным техническим запахом автобуса, набрать хоть сколько-нибудь храбрости в грудь: лестничка у дверей точно бы вела прямо в молочную реку, где если не утонешь, окажешься один на один с неизвестными тварями… И все же — под особенно гулкий удар сердца — я покинул салон, ступил кроссовками на гладкий темный асфальт.       Глаза быстро привыкали к кефирной мути вокруг. Различили густой осенний лес с той стороны пустынного шоссе — не пестрый, а коричневый, заметно голый и сухой. Мои шаги разносились глухо; обойдя автобус спереди (я держался за него — пальцами собирал всю грязь, — чтоб подло не уехал внезапно, без водителя, сам собой, и не бросил одного не пойми где), я обнаружил со стороны «своего» окна литую розовую стену. Окон на ней не было, дом тянулся бесконечно в обе стороны, отчего становилось лишь больше не по себе… Да и вокруг никого не было видно…       Разумным было бы крикнуть — и если никто не отзовется, зайти обратно в автобус, ожидать возвращения взрослых (мамы), но стеснительность, страх оказаться в неловкой ситуации или кому-то помешать сделали из меня очень тихого ребенка: при всем желании, даже при острой необходимости, голос отказался бы окрепнуть в достаточно громкий крик. «Я недалеко… — успокаивал меня внутренний шепот под тихое звучание шагов. — Да и вернувшись в автобус, мама сразу заметит, что меня нет, и не даст ему уехать без меня…»       Неторопливо, настороженно, я шел по широкой пустынной дороге. Незаметно качественный асфальт превратился в утопленный в песке и пыли щебень, что, точно вода у самой кромки пляжа, монотонно шипяще дышал. Я никуда не сворачивал: автобус всегда должен был оставаться строго за спиной, чтобы я не потерялся; но когда я обернулся, с удивлением и легким шевелением страха под ребрами увидел, как преодоленная мною часть дороги прерывается по прямой низкими колючими кустами, весьма безжизненными на вид, а сама круто поворачивает влево, будто гигантская змея, по спине которой я шел, приняла позу поудобнее. В тот момент, может, и стоило вернуться к автобусу, но наличие по-прежнему всего одной дороги позади успокоило меня и убедило, что найти путь к туристической жестянке я все равно смогу. И потому — по самонадеянности и детской наивности — звук моих шагов продолжал наполнять округу.       Из сливочного пара выныривали по чуть-чуть деревенские бревенчатые дома, маленькие, неизменно прямоугольные, с одинаковыми старыми окнами, деревянными дверями и дощатыми крышами. Ни туристов, ни машин, ни извечно голодных голубей. И все же теперь я не был единственной живой душой: за тонкими стеклами, ограждающими кромешную темноту словно бы нежилых домов, то и дело двигались человеческие силуэты. Холодок бежал по затылку — я явственно ощущал множество ледяных взглядов, впивающихся в подрагивающие от напряжения нервы точно иглы. Жители маленького поселения ходили мимо окон влево-вправо, задергивали белые кружевные шторки: не тюли — тонкую, непроницаемую для взора ткань, местами испещренную круглыми прорезями, сливающимися в примитивные, но оттого не менее красивые узоры. Из-за последних само наличие шторы для человека в доме было лишь номинальным — люди, промелькнувшие в таких окнах, продолжали за мной следить, а сами оставались сокрытыми плотным кружевом.       «Не похоже, что гид повела пассажиров автобуса сюда…» — поздновато подумал я, развернулся, пятками кроссовок оставив в песке да камнях две неглубокие ямки, — и проникший в легкие воздух затвердел в известняк у меня в груди: укрытая мглой дорога, поднимающаяся на холм, заимела развилку… Поперхнувшись тревогой, я завертелся на месте: другой конец дороги, куда я прежде шел, упирался в низенькую решетчатую ограду — по пояс даже мне, ребенку. Из будто бы впитываемого землей тумана акульими плавниками вырастали надгробные камни и кресты… За прикрытой, но не запертой калиткой, столь же невысокой, плитками была выложена широкая главная кладбищенская дорога, от которой уже в обе стороны расходились рукава в два-три раза у́же. Плиты венами расчерчивали трещины, стыки поросли высокой бесцветной травой. Естественно, идти туда мне не хотелось, но мне определенно нужна была помощь взрослых, знающих, какой дорогой из двух можно вернуться к шоссе, а впереди, левее главной дорожки, двигалась фигура.       На тесном кладбищенском участке, точно зверь в загоне, но больной, не сопротивляющийся своей участи, стояла полная пожилая женщина. Огромный черный платок покрывал ее голову, сутулые плечи, горбатую спину, а ниже и до самой земли стелилось не то столь же черное платье, не то юбка с множеством глубоких складок у пояса.       Другой бы окликнул ее, но мне пришлось, переборов брезгливость, коснуться кладбищенского металла, открыть калитку и ступить на серые плиты. Далеко не ко всем могильным памятникам крепились овальные черно-белые снимки, но с тех, что я подмечал, покойники недвижимо глядели на меня… Бабушка в черном неразборчиво причитала, не то рвала траву у подножья витого креста, не то поправляла там что-то; несмотря на неторопливый, осторожный шаг, как по лесу, усеянному капканами, я быстро добрался до нужного поворота и остановился шагах в десяти от нее.       — И-извините, — разомкнул я губы, и вылетевший из горла голос показался чужим — так долго я его не слышал. Старушка повернула ко мне лицо: очень много морщин и поникшей кожи, как и положено в глубокой старости. — Я… заблудился, — с нарастающим страхом признал я. — Мне надо к шоссе — по какой дороге идти? — На всякий случай я указал в противоположную от кладбища сторону, а то вдруг и за ним есть шоссе, но другое.       Старуха повесила нос, замутненные катарактой глаза заблуждали по земле, губы зашевелились — она прошамкала что-то, заломила суставчатые пальцы.       — Бабушка? — уже заметно громче окликнул ее я. Может, из-за возраста она не слышит?.. — Вы знаете, где шоссе?       …А ведь автобус может уехать и без мамы, пока она будет меня искать…       Позади громче становился звук спешных тяжелых шагов. На главную кладбищенскую дорогу повернул дед лет на десять моложе старухи. Остатки белесого пуха на его голове прикрывала советская кепка, из-под ее потертого козырька торчал внушительный крючковатый нос, а уши росли из начала пышных ватных бакенбардов. В карманах легкой куртки он прятал руки и, остановившись у нашей дорожки, угрюмо бросил:       — Я уж думал, что ты из этих… и что уже не пройти. Но они не говорят. Хотя тебе тоже не стоит шуметь на кладбище. Как и вообще быть здесь.       — Я лишь хотел узнать дорогу, — кивнул я в сторону пожилой незнакомки. Старик с сожалением поджал губы, спрятал глаза под нахмурившимися кустистыми бровями:       — Оставь ее — она уже все для себя решила…       Я совершенно не понял, о чем это он, но послушно отошел от тяжко вздыхающей старухи, вернулся на главную дорогу.       — Подскажите, пожалуйста, где шоссе?       Старик открыл рот, явно собираясь меня направить, как вдруг по-собачьи навострил слух, уставившись в никуда. Ненароком я сделал то же. Наверное, этот звук отвлек его, единственный, заменяющий даже малейший шум ветра. Шаги. Шаги нескольких десятков плетущихся ног…       — Скорее! — прошипел старик и, внезапно схватив меня за шкирятник, потащил к калитке чуть ли не бегом — уж насколько ему позволяли окаменевшие с годами суставы. — Нужно быстрее укрыться в доме!..       — Укрыться от чего?! — Я не сопротивлялся, дерганно оборачивался, но туман за нашими спинами сгущался, не позволял рассмотреть, от чего же мы бежим. Он скрыл старушку, ветви главной дороги, однако едва мы вышли за калитку — остановился…       — Шествие! — прокряхтел старик, торопясь к ближайшему дому. — Шествие уже началось!..       Вместе мы ввалились в полутьму его жилища. Сам он тотчас доковылял до окна, задвинул традиционные для этих мест шторки, но поверх них, прямо под оконной рамой, осталась широкая щелка, к которой он припал вытаращенными бегающими глазами. Я встал рядом, одним пальцем чуть отодвинул правую половину шторы, ведь до верха не доставал.       Мы смотрели на улицу, пустынную и немую. Тумана здесь пролилось всего ничего, да и с главной кладбищенской дороги он стремительно схлынывал — но не с перпендикулярных ей троп, и потому оставленную средь могил бабушку мы не видели. Еще с десяток секунд я сбивчиво дышал, впустую напрягая глаза и уши… Вскрик… Сухой, высокий. Короткий — на взбудораженный ужасом мозг обрушилась оглушительная тишина…       — Это та старушка?.. — пролепетал я, и дед, не глядя вниз на меня, шикнул. — Что с н-ней случилось?! Ей надо помочь!..       — Замолчи, ей уже не поможешь, — яростным шепотом ответил старик. — А будешь шуметь — и нам тоже…       Он хотел сделать хрипящий вдох, так как потратил на слова весь воздух, но замер, ногтями впившись в собственные ладони… Беззвучный и не ощущаемый кожей ветер медленно распахнул скрипучую калитку. Из оседающего тумана плавно двигалась к ней худая высокая женщина в узком траурном платье. Ее меловое лицо с заполненными туманной белизной глазами не прятала полупрозрачная вуаль, лишь бросала на него тончайшую сетчатую тень. Черные пышные волосы до пояса развевались позади на несуществующем ветру, как и подол до пола, из-за чего казалось, что она движется под водой, в окружении сдавшейся, уже раз убившей ее толщи… Ее ноги не делали шагов, их вообще как будто бы не было! — лишь подол, повторяющий замедленно танец открытого пламени. За ней шагали в ногу дети. Мальчики были наряжены в рубашки и костюмы, перепачканные землей, девочки — в свободные белые (тоже грязные) длинные ночные рубахи. Выцветшие глаза были направлены в спину траурной леди; дети не маршировали, не вкладывали в шаги хоть сколько-нибудь силы, а ступали по инерции, подобно подвешенным на веревочках куклам. Их кожа также была бледна, очевидно холодна, неестественно тонка — как бумажной маской прикрывала давно гниющее мясо. Все участники шествия были мертвы…       (В прямом смысле «похоронная») процессия двигалась уже не по кладбищенской, а по сельской дороге — мимо дома, в окружении темных стен коего меня то мелко, то крупно трясло; но словно бы к нему — ко мне, позабывшему вместе со стариком, как дышать… От окна, отшатнуться от которого не хватало сил — было слишком страшно шевельнуться, — до дороги было рукой подать. Я видел их слишком ясно, слишком детально, слишком отчетливо, отчего их смерть будто забиралась внутрь меня через глаза. Женщина проплыла мимо окна, я увидел ее затылок, когда, к нашей общей со стариком оторопи, она внезапно замерла, как и дети — в один чудовищный миг… Медленно ее парящее над землей тело начало поворачиваться — детские головы тоже… и поглощающие любую встречающуюся на пути жизнь незрячие глаза обратились ко мне…       Взревело лопнувшее оконное стекло!.. …В следующем шествии буду и я…