Яблочный блюз

…Этот ключ. Точнее, два ключа от внешней и внутренней дверей квартиры. Кроме них, на проволочном колечке прицеплены были ярко-жёлтый, как сердцевина крупной ромашки, кругляш от домофона и брелок — маленькая, но тяжёлая бронзовая фигурка сидящего кота. — Ключи от кота, — хихикнула пухлая смешливая Олеся, передавая всё это богатство в руки студенту университета Арсению Синицыну — Сенечке. Коту со странной для пушистого зверя кличкой Ёжик следовало сыпать в миску корм (на сложенном вдвое листе бумаги для принтера были размашистым почерком выведены его название и адрес магазина, где покупать), менять наполнитель в лотке (аналогичная запись) и ни в коем случае не выпускать зверюгу на улицу. Нечего ему гулять, пусть дышит носом в форточку. Под всеми рекомендациями — на всякий пожарный — были начертаны телефон и адрес ветеринарной клиники. Уход за котом и был платой за проживание в трёхкомнатной квартире, принадлежавшей хозяину полосатика. Конечно, три комнаты с высоченными потолками для одного низкорослого будущего учителя рисования — многовато, но выбора у Сенечки не было, как не было и денег, чтобы снять угол у какой-нибудь старушки или заплатить за койку в хостеле. Ему необходимо было где-то перекантоваться всего месяц. Жаркий месяц июль. В августе он отправится вожатым в детский лагерь, а с началом учебного года вернётся в общагу, из которой всех очников выставили за порог на лето, на время ремонта. Вообще-то Сенечка собирался провести свои студенческие каникулы в Славске, у мамы… Из Костромы они ехали вдвоём с тоненькой белокурой Крис. На рейсовом автобусе, налегке, оставив вещи у Кристинкиной костромской подружки Олеси. Та долго и тщетно уговаривала их задержаться на денёк, отметить вместе со всеми успешную сдачу сессии, но, наконец, сдалась: если люди едут к мамам, которых полгода не видели, грех убеждать их в чём-то ином. Мамы — это святое. О том, что, кроме родителей, их поджидали ребята из старой, времён художественного училища, компании, Крис Олесе говорить не стала: ещё обидится, что таким распрекрасным однокурсникам друзья предпочли невесть кого. А невесть кто — точнее, прикативший на каникулы из Питера и теперь оккупировавший дачу Южаковых румяный здоровяк Клим Бровкин — слал им обоим смешные и гневные сообщения: «Куда подевались, черти?! Почему нет вас?» «Мы едем!» — отвечала ему Крис, а Сенечка отмалчивался; все привыкли, что он чаще всего немногословен и в реале, и в виртуальном пространстве. Болтовни от него никто и не ждёт, сами справятся, а вот если не услышат его песен — пиши пропало, лето не удалось. Сенечка и ехал без лишней футболки, зато с шестиструнной любимицей — с ней не расставался ни на сутки. Кстати, в чехле с тёмно-красного дерева гитарой был припрятан паспорт: без документа на межобластной автобус не сядешь, и вообще — мало ли. А карманы на его летних штанишках до колен были очень уж несерьёзными. Да и сами шорты цвета топлёного молока… Ни за что бы такие не купил, если бы Крис не уговорила. Мол, нечего всю красоту под старомодными широкими джинсами прятать. Красота, блин! Ходит теперь, голыми коленками сверкает, стыдно и неуютно. Ну, не жарко зато. Крис считала, что Сенечка симпатичный. Сам он, заглядывая изредка в зеркало, каждый раз морщился. Там отражалась, по его мнению, какая-то нелепая жуть. Нельзя же парню быть таким миловидным! Глазищи на пол-лица, почти как у персонажа аниме, девчоночьи пушистые ресницы… Криська, зараза, ему ещё и брови выщипала по последней моде. А волосы, наоборот, отросли: вьются на концах, щекочут уши и шею. Подстричься, что ли, на лето покороче? Под ноль, как Клим! Ой, нет — это слишком. Для этого нужны, как у Клима, мужественное лицо и накачанная фигура, а Сенечка с его бледной кожей и торчащими косточками ключиц будет выглядеть лысым недоразумением. Так что лучше слегка подрезать вихры, а пока до парикмахерской не добрался — попросить у Крис резинку-махрушку и затянуть на затылке небольшой хвостик. Нет, Сенечка на девушку не похож, и смотрится он вовсе не по-гейски даже в выбранных Кристиной обтягивающих шмотках, однако в людных местах ему хочется накинуть на себя какой-нибудь балахон. С длинными рукавами. Чтобы никто не пялился на его обмотанные фенечками из ремешков запястья, пытаясь выцепить взглядом то, что скрыто под широкими кожаными браслетами, — кривые уродливые шрамы. На автовокзале они с Крис держались за руки; купленное на двоих мороженое лизали по очереди; в автобусе слушали музыку в общих наушниках, и подруга заснула, положив беловолосую растрёпанную голову ему на плечо. Наверное, пассажиры сочли их влюблённой парочкой — ну и ладно, пусть что хотят, то и думают. В институте тоже все были уверены, что Арсений Синицын и Кристина Белова — вместе. Приехали из одного города, друг за дружку держатся, проекты готовят сообща и лекции прогуливают вдвоём. А то, что живут в общаге по разным комнатам… мало ли, может, с деньгами туго, съёмная квартира даже на двоих — недешёвое удовольствие. Такой расклад обоих вполне устраивал, они надёжно прикрывали тылы друг друга. Расчётливая Крис не торопилась обзавестись второй половинкой, а на кратковременные интрижки плевать она хотела. Сенечка же, перебравшись в Кострому, старательно не раскрывал свою небесного цвета тайну. Да и все прочие тайны — тоже. Ах, тихий Сенечка, молчаливая душа компании! Когда он входил в просторную аудиторию или в тесную, на четыре койки, общажную комнату, сразу таяли обиды, прекращались ссоры, если они были, и становилось тепло и светло, будто под потолком загоралось маленькое домашнее солнышко. Стеснительный Сенечка излучал радость, добро и жизнелюбие. И никто, кроме Крис, не знал, что не так давно Синицын вовсе не выглядел позитивной няшей. У него были тусклые свалявшиеся волосы, немытыми прядями свисавшие на лоб, серая от нехватки свежего воздуха кожа, синяки под глазами и тугие бинты на руках. Сенечка не хотел жить. Нет, не так. Он хотел не-жить — нежиться в приторном до тошноты и жарком до полного одурения небытии. Больно не было. Горячая вода обнимала и успокаивала; лезвие, которым так хорошо было затачивать простые карандаши, и тут не подкачало — вошло в бледную кожу, как в кусок подтаявшего масла. Тяжёлая капля заскользила по предплечью. Его… сознание (да, наверное, так — от неверия в бессмертную душу), почти не зафиксировав раскинувшегося в ванне тела, рвануло вертикально вверх, сквозь потолок (и потолки других квартир), крышу, мокрые тучи, атмосферу, космос — всё сразу. Он ощущал себя то летящим утомительно долго в чёрной пустоте с мерцающими огоньками (звёздами?), то увязшим в тёплом склизком киселе, то гуляющим по незнакомым мирам, словно сошедшим со страниц научно-фантастических романов. Не совсем научных, безбожно фантастических. На одной из планет прорастали из-под земли якоря, словно неправильной формы крупные и грузные металлические грибы. Там, среди якорей, был какой-то разговор. С кем, о чём? Он не помнил. Даже не особо соображал, обращались говорившие к нему лично или нет. Возможно, врачи реанимационного отделения областной больницы, где он лежал весь в тонких трубках и проводках, поддерживающих его жизнедеятельность, переговаривались между собой в коридоре. Не помнил сейчас, да и тогда не особо ясно осознавал смысл услышанных слов. Или не услышанных даже, а проявившихся в пустоте и черноте дрожащими алыми буквами. Нет, он не захотел внезапно жить после этих слов. Просто (или не так уж и просто?) понял, что возвращаться в холодную тусклую опостылевшую ему реальность — надо. Его время не пришло. А Тагир… Колька Ястреб ведь не убивал Тагира. Тот ушёл сам — так решил. Первым из них выбрал путь, совершил сделку с судьбой, метнулся в центр этой чёртовой драки, чтобы проклятая чёрная пелена неизбежности перестала зависать над всеми, чтобы остались живы они — пятеро. Колька, Шурик, Алёшка, Клим… и сам Сенечка. Попытка расстаться с жизнью, которую за день до этого спасли ценою собственной — преступление и попросту свинство. Существовать с пониманием этого было паршиво, но… куда деваться-то? Стараясь не потревожить придавившую его плечо сонную Крис и не уронить притиснутую к спинке автобусного кресла гитару, Сенечка вытащил из неудобного, мелкого заднего кармана тесных шорт телефон. Привычно набрал номер. — Слушаю, — басом отозвалась трубка. — Клим, здравствуй! — И тебе не хворать, Синицын. Ну, так как? Я насчёт дачи и шашлыков. Приедешь? А то ты давно с нами не тусил. Криська хотя бы на майские наведывалась, а ты куда-то всё пропадаешь, как не родной. — Кто будет? — поинтересовался Сенечка. — Ястреб не приедет. Ты ведь это хотел услышать? — уточнил Клим. — Да. — Что вы с ним всё, как… не люди? Надо вас как-нибудь собрать вместе, напоить и помирить. — Не старайся, Клим. Не выйдет. — Не верю. Сень, он же тогда… наоборот, остановить их пытался. Его самого так отделали, что мама не горюй! — Да знаю я, — вздохнул Сенечка. — Почему тогда? Друзья вы или кто? — Клим, мы с ним не друзья и никогда ими не были. Напьёмся, проснёмся в одной койке, а потом он опять свалит в свою Москву сраную! Не хочу я ждать, пока он нагуляется, определится… Чем так, лучше пусть ничего не будет. — О как! — задумчиво проговорил Клим. — Категоричненько. А Колян говорил, что его достало ждать, пока ты будешь готов к отношениям. — Это он говорил, когда училище бросил после второго курса? — Нет, две недели назад. — А… да, он звонил, — вспомнил Сенечка. — Мне не до него было, сессия же. Что-то я ему сказал, не помню. А он, дурак, обиделся. — Дурак, — согласился Клим. — Такого мне наплёл спьяну… — Так сильно набухался, что по голосу понятно было, язык заплетался? — хихикнул Сенечка. — Или вы по скайпу болтали? — Мы болтали в реале, и набухивался твой драгоценный в моём живом присутствии. — Колька к тебе в Питер приезжал? — удивился Синицын. — Нет, я к нему — в Москву. Он меня в один клубешник водил. Задалбывал жалобами на жизнь с перерывами на дикарские пляски. Серьёзно! — воскликнул Клим, услышав в трубке смех. — Ты бы видел, как Колян на танцполе отжигал. С рыжим Олегом…. Ну, ты его не знаешь… он хозяин того клуба, кажется. — Подожди, Клим… Так это… такой клуб? — Да. А что тебя удивляет? — Меня удивляешь ты, — с трудом вымолвил Сенечка. — И как… впечатления? — Потом расскажу. Не по телефону. Ладно? — Интригуешь? — Ага. Чтоб ты уж наверняка на дачу прикатил. — Да приеду я, приеду. Но не сегодня. Я сначала к маме. К маме! К его каминг-ауту в семнадцать лет мама отнеслась до странности спокойно. Сенечка долго не решался рассказать ей о своей ориентации. И это несмотря на то, что с мамой был привычно откровенен. Немногословный со сверстниками, он, приходя домой, время от времени начинал болтать без перерыва, делясь с самым близким человеком событиями прошедшего дня, прочитанными в интернете историями, снами, страхами и фантазиями, задумками картин, которые он напишет когда-нибудь. А вот о стыдном, о слишком личном — умалчивал. Признаться в двенадцать лет, что он немного телепат, а ещё иногда видит проходы в другие миры (но шагнуть туда не решается), было куда легче. В любой момент можно было отмотать назад, засмеяться: «Мам, да это я сказку такую придумал». А теперь жутковатая сказочка получалась, поди сочини такую. Поначалу сам не осознавал, что значили запутанные сны, в которых он был пленником, запертым в комнате без окон, и со смесью страха и восторга ожидал своего палача. Или те, где метался по глухим коридорам; упирался ладонями в холодные кирпичи — тупик; чувствовал за спиной тяжёлое надрывное дыхание незнакомца и понимал: ах, попался!.. Просыпался на влажных испачканных простынях, испытывая мучительную радость. А однажды однокурсник Алёшка Костров его, засмотревшегося на статуи мускулистых атлантов в холле художественного училища, ухватил за плечи и, наклонившись к уху, прошептал: — А ты из наших — да, Сенечка? Не сразу сообразил, что тот имеет в виду, а когда дошло — покраснел, наверное, от маковки до пяток. Неужели так заметно? Сенечка знал (не от кого-то конкретного, а так… слухами земля полнилась), что Алёшка — гей. Пассив, причём. Вот эта дылда, на двадцать с гаком сантиметров его выше, болтливая, наглая и развязная, — пассив. Красавчик с высветленными волосами до плеч, подкрашенными ресницами и вечной блядской ухмылкой. Как у них всё это получалось с Тагиром Бахрамовым, Сенечка старался не думать. В Тагире Синицын видел себя, как в зеркале: рассеянный и задумчивый интроверт с восточным типом внешности. У Сенечки бабушка по маминой линии была татарка, а об отце мама ничего не рассказывала. Тагир, правда, был почти таким же высоким, как Алёшка, носил скрывающую глаза чёлку и подкрашивал волосы: в его причёске чередовались рыжие и чёрные пряди — видимо, делал так, чтобы хоть внешне соответствовать полученному ещё в школьные годы прозвищу. По характеру он на шебутного Тигру из мультика о приключениях медвежонка Винни и его друзей ну совершенно не тянул. Движущей силой в этой паре был всё же Костров. — Думаю, ты умный мальчик, — сказал ему тогда же Алёшка ласково, но с явной угрозой в голосе, — и на чужое свой красивый ротик разевать не будешь. — Ты о чём? — не понял Сенечка. — Не о чём, а о ком, — разъяснил Костров. — О Богдане Валерьевиче. Сенечке до того момента даже в голову не приходило облизываться на преподавателя, даже если он высокий, широкоплечий, сероглазый, как король из стихов Ахматовой, и лекции по истории искусств читает так, что заслушаешься. Его интересовали ровесники. Точнее, один из ровесников — длиннорукий и длинноногий, красивый до безумия, сердито-насмешливый Колька Ястреб. А про Алёшку он слышал всякое. В том числе и то, что тот спит со взрослыми мужчинами за деньги. Как в романе Куприна «Яма», только там женщины были. Продажные. Несчастные, Сенечке было их жалко. Алёшка жалости не вызывал. Точнее, как Синицын понял уже потом, — сознательно старался показать окружающим, что в чём — в чём, а уж в чужой жалости он точно не нуждается. Иногда Костров пропускал занятия, порой недели по две не появлялся, и Тагир один слонялся по коридорам училища, как в воду опущенный. Иногда приходил с замазанными тональным кремом синяками на лице. Или смешил девчонок на физкультуре, чтобы отвлечь внимание от своих неловких из-за боли в пояснице движений. Случалось, разговаривая с Ястребом, Алёшка приникал к нему провокационно близко. Сенечка уверял себя, что ничего такого тут нет — друзья детства, в начальной школе вместе учились. Он и у Клима Бровкина, с которым в одной песочнице куличи лепил, постоянно норовил повиснуть на крепкой шее. Клим, правда, рычал, отбрыкиваясь: — Отцепись, Костров! Достали твои гейские штучки. Ястреб не возмущался — подыгрывал, прихватывая Алёшку за упругую задницу. У Тагира — Тигры, взиравшего на это безобразие, делалось расстроенное лицо. У Сенечки, наверное, тоже — со стороны он себя не наблюдал, оно и к лучшему. На Ястребе Сенечка испытывал свои телепатические способности. Почему-то получалось лучше, чем на маме или девчонках. На русском Кольку как-то раз вызвали к доске писать примеры с корнем «пол», которые через дефис. Тот растерялся, нервно зашевелил губами, вспоминая. Сенечка сосредоточился и «громко» подумал: «Пол-ладони. Пол-России. Пол-яблока. Пол-яблока, пол-яблока, пол-яблока…» «Пол-яблока», — нацарапал мелом первокурсник Ястреб. В перемену Сенечка сидел на подоконнике, поджав под себя ноги. «Пол-яблока, пол-яблока, пол-яблока», — вертелось в голове. Заклинило его на одном слове, как заезженную виниловую пластинку. Ястреб подошёл к нему, сбросил под ноги рюкзак, расстегнул, достал крупное с алым боком яблоко и лезвие бритвы — почти все студенты художественного училища носили с собой такие для заточки карандашей. Колька слегка надрезал плод и, нажав пальцами, с тихим хрустом разломил надвое. В одну половину вгрызся сам (бесцветный сок потёк по острому подбородку), другую протянул Сенечке. — Хочешь? — спросил с таким придыханием, будто и не про яблоко вовсе. — Спасибо, — сказал Сенечка, протягивая руку. Потом долго стоял, мусолил кусок, смотрел на яркие от яблочного кисло-сладкого сока влажные Колькины губы. Потом… однажды зимой поздно вечером он шёл из круглосуточной аптеки — мама попросила сбегать за таблетками от мигрени. Решил срезать угол, пройдя сквозь двойную линейку гаражей. Совершенно не подумал, что именно там тусуется местная шпана. — Чё ходим, где не надо? — поинтересовался, перегородив ему дорогу, гнусный тип в распахнутой куртке и лихо сдвинутой на затылок шапке. Уставился на него пустыми рыбьими глазами. — Приключений на свою жопку ищем? Давай-ка выворачивай карманы. С боков и сзади подходили ещё трое, отрезая пути к отступлению. Сенечка испугался. Не за себя — за маму. Лекарство могут отобрать или затоптать в снег, а если мама не примет его вовремя, у неё может лопнуть сосуд в голове. Сенечка не разбирался в медицине, но то, что он себе навоображал, выглядело страшно. А деньги… если заграбастают всё из его карманов, то им с мамой не дотянуть до её небольшой библиотечной зарплаты: разменянная в аптеке тысяча — это всё, что оставалось у них, на эту сумму предстояло жить неделю. В проёме между гаражами мелькнула знакомая долговязая фигура в короткой кожаной куртке. Сенечка хотел закричать, но не смог: горло словно сдавило ледяной рукой. Он только просипел что-то невнятное. Окружившие его парни захохотали. И тогда Синицын в отчаянии кинул вперёд по прямой мысленное послание: «Коля, Коля! Посмотри на меня. Иди сюда. Помоги! Коля, пожалуйста, Коля!» Ястреб обернулся. Рванул к нему; ухватив за воротник, развернул к себе одного из грабителей, врезал ему кулаком по лицу. Остальные не стали ждать, когда их настигнет расправа, — слиняли. — Ты, птица-Синица, чего по ночам шастаешь? — пожурил он. — Таким красивым мальчикам нельзя ходить без охраны. — Почему? — нервно сглотнув, всё ещё сиплым голосом спросил Сенечка. Подумал: интересно, Ястреб вправду считает его красивым или он так прикалывается? — Могут лишить не только финансовых сбережений, но и анальной девственности, — мрачно усмехнулся Колька. — Кстати, Синица, а почему ты меня не боишься? Я ведь тоже… могу. Сенечка задрал голову, посмотрел снизу вверх в Колькины шалые глаза. Осмелев где-то внутри себя, подумал: «Ну, покажи, как можешь. Прямо здесь, прямо сейчас». И вдруг развернулся и стреканул по направлению к дому. Вспомнил, что мама мучается без лекарства, а вовсе не испугался, вот ещё. Ястреб догонять не стал: стоял, сложив на груди по-наполеоновски руки, смотрел ему вслед. Отдав маме таблетки и сдачу, Сенечка не стал даже читать или играть в игру в телефоне, как обычно делал перед сном. Занырнул под одеяло, уткнулся в подушку, зажмурился. Попытался представить, что произошло бы, если бы он от Кольки не убежал. Сочное яблоко — с тихим хрустом — на две половинки… Через несколько дней после этого случая пили с мамой чай под старую добрую сказку о Золушке по телевизору, и в образовавшуюся из-за рекламы долгую паузу Сенечка, положив на блюдце надкусанную вафлю, выдохнул: — Мам, я гей. — Я знаю, сынок. — Что-о?! — Сенечка думал, что поразит маму своим признанием, но поразился сам. — Давно, — улыбнулась мама, — когда мы с тобой говорили о героях книг — помнишь? — мне стало ясно, что в «Алых парусах» ты представлял себя на месте Ассоль, а не Грэя. И в «Капитанской дочке» тебе ближе была Маша, а не Гринёв. Ты так переживал, когда она оказалась пленницей Швабрина… — То есть… ты догадалась раньше, чем я сам? — пробормотал он. Прекрасная пленница Маша… Да, в этом ощущалось какое-то пересечение с его безумными снами. — Таким, как ты, сын, непросто жить, — вздохнула мама. — Тебе кто-нибудь нравится? Пригласи его в гости, я хочу с ним познакомиться. — Мам, ты что! — болезненно поморщился Сенечка. — Какие гости, мне подойти к нему страшно. — Но он ведь такой же, как ты? — уточнила мама. — В смысле… твой ровесник? Не тридцатилетний самодовольный самец, который поиграет с тобой, а потом забудет за ненадобностью? — Ровесник, ровесник, — успокоил маму Сенечка. Ему казалось, что Колька смеётся над его наивностью, над его робкой влюблённостью. Любая попытка заговорить с ним вопреки поговорке казалась пыткой, тем более рядом всегда вертелся язвительный Алёшка и уныло торчал его оруженосец печального образа Тигра, а при них он ещё больше смущался. И Крис с рыжеволосой подругой Снежкой, которым он случайно выболтал свою тайну, пусть и беззлобно, но всё же хихикали над ним. В ту пору он недолюбливал Крис. Даже подумать не мог, что через пару лет насмешливая девчонка станет ему лучшим другом, почти сестрой. И о том, что с Климом будет делиться сокровенным, тоже не помышлял. С детства Сенечка рос одиночкой, почти не страдая от недостатка общения, — ему хватало мамы и героев прочитанных книг. Богдан Валерьевич как-то обмолвился, что и у него мать работала в библиотеке, а сам он был книжным мальчиком, задумчивым и некомпанейским. Сенечку радовала эта общность — подбрасывала робкую надежду, что и он сам когда-либо сумеет избавиться от застенчивости и станет интересным собеседником. Если не для всех вокруг, то хотя бы для одного человека. Вновь пообщаться с Колькой телепатически у Сенечки долго не получалось: с Кристи-Снежкиным хихиканьем вылезало надоедливое «пол-яблока» и сбивало весь настрой. Мысленное: «Коля, помоги!» легко вырвалось через полтора года после встречи за гаражами, на форуме молодых художников в «Алых парусах» (в лагере, а не в книжке!), когда замечательные посиделки с Алёшкиной компанией перелились в сущий кошмар. Павел Дарницкий, Паша. Как мама говорила — тридцатилетний самодовольный самец? Вот именно. Ситуация до такой степени напоминала его повторяющиеся сны (только вместо кирпичной кладки за спиной — скользкий кафель лагерного туалета), что Сенечка решил идти до конца. Отдаться. Слово звучало пошло, старомодно и относилось скорее к несчастным девицам из книжек про девятнадцатый век, но ничего нового он просто не успел придумать. И сделать (или, наоборот, не сделать — смириться с происходящим, подчиниться) не успел. Всё резко переменилось, Сенечка снова испугался — и снова не за себя. Клим попытался остановить насильника, и Павел ударил Клима с такой силой, что тот потерял сознание. Сенечка мысленно позвал Ястреба. Уверенность, что тот услышит и бросится на помощь, была стопроцентная. Так и произошло. Позже, чуть не мурлыча от удовольствия в сильных и умелых руках Кольки Ястреба, Сенечка не раз ловил себя на преступной мысли: а как это было бы с Павлом Дарницким? Потому полностью расслабиться с Колькой и не получалось. Тяжёлое дыхание Паши и его жёстко щекочущая нежную кожу на Сенечкиной шее борода заняли прочное место среди ощущений в его странно натуралистичных снах. То, что Алёшка Костров сумел тогда Павла убедить (понятно, каким способом) покинуть лагерь, не вызвало у него чувства благодарности. Злился и на Кольку, категорически запретившего ему приближаться к турагентству «Бригантина», владелицей которого оказалась некая Марина Дарницкая. (Сестра Павла, да?) Впрочем, совместная работа над росписью стен лагеря «Алые паруса» по эскизам художницы Алёны Задорожных, с которой ребята подружились на том же молодёжном форуме, оказалась даже интереснее манившего его персонального проекта по оформлению офиса. За это время он стал полноправным участником этой компании. По крайней мере, его песни слушали не снисходительно, а с искренним интересом, Клим и девчонки точно прониклись к нему дружескими чувствами, а Шурик Южаков не забывал лично пригласить на все сабантуи, которые проходили на даче его родителей. Ну, о Кольке и говорить нечего. Они практически не расставались. Не разлучались до того вечера, отложившегося в памяти Сенечки несусветной жутью. Тогда Колька, у него в гостях напившись чаю с маминым творожным пирогом, пошёл к себе домой, остановился поболтать с пацанами со своего двора и… ввязался в жестокую драку, во время которой был убит их однокурсник и приятель Тагир Бахрамов. Парень Алёшки Кострова. После этого на звонки Колька не отвечал, в соцсетях не появлялся, а когда Сенечка побарабанил в обшарпанную дверь его квартиры, оттуда выглянула растрёпанная женщина в засаленном халате, Колькина мать, и строго сказала, что нечего сюда ходить, что её сын не хочет общаться с «всякими». Синицын не знал, что Кольки в городе тогда уже не было, — отец Ястреба забрал документы сына из училища и увёз его к каким-то своим родственникам, подальше от «голубого скандала», как он выразился. Он и узнать не пытался. Нахлынули душевная боль, страх, отвращение ко всему — и к самому себе в первую очередь. Дома попало под руку лезвие — такое же, как то, которым когда-то Колька делил яблоко на половинки. Пол-яблока, пол-яблока, пол… Алый туман перед глазами; уродливые шрамы на руках — теперь их прикрывают кожаные браслеты, которые он не снимает ни на ночь, ни в ванной, так что никто не знает… Никто, кроме мамы. Но ещё знают Крис, Снежка, Ксюха, Шурик, Алёшка, Клим… Не так уж и мало. С Колькой Сенечка не обсуждал эту тему даже по телефону, однако от ребят он, наверное, слышал всё. От Клима — точно; они часто общались и о многом секретничали. Клим в гей-клубе… Сенечка вспомнил о поразившей его услышанной от друга по телефону новости. Надо же! Что ему там понадобилось? Просто из любопытства потянулся за Колькой, или… Да никакого «или», Клим — он же натуральней молотого кофе, у него столько девушек было… Чуть ли не каждый месяц — новая. И это не потому что он такой Казанова, просто с девушками Климу не везёт, хоть убейся, — они его быстро бросают почему-то, сам жаловался. Даже у Сенечки совета спрашивал — как быть. Можно подумать, Сенечка в девушках разбирается. Спросил бы у Крис. Или у Снежки — почему она от своего мужа никуда не убегает. Хотя это не вариант: Снежка родила двойняшек, с таким багажом и захочешь — не ускачешь. А Сенечка — что? Сенечка не только в девушках, он и в парнях не очень разбирался. Сенечка бросил Кольку Ястреба и не смог даже самому себе объяснить — почему. Разные люди — поэтому? Так все разные, одинаковых-то фиг найдёшь, если они не Снежкины дети. Да и скучно будет им, одинаковым, друг с другом. Про Павла Дарницкого Сенечка старался не думать, но те самые сны нередко тревожили его. …Дома стоял уютный запах сладкой выпечки. Мама в платочке на уложенных вокруг головы толстых косах, в фартуке поверх домашнего платья со смешными божьими коровками быстрыми пальцами закручивала тесто в замысловатые фигурки. — Голодный? — спросила она, чмокнув сына в щёку. — Попей кофейку с бутербродами. Аркадий с работы придёт — сядем ужинать. — Мы с Крис во-от такую пиццу умяли на заправке, — похвастал Сенечка, — так что я ужина дождусь. Пойду пока раскладушку с антресолей достану. Спать-то мне на кухне, как и в прошлый раз? — Да, сынок. Аркадий в свою комнату жильцов пустил, так что… — Я понимаю, мам. Активный посетитель маминой библиотеки, Аркадий сначала азартно двигал столы перед читательскими конференциями, приколачивал всё, что плохо держалось, в читальном зале и на абонементе, рассуждал о народном христианстве Льва Толстого, не забывая прихлёбывать чай из кружки с розочками и нахваливать мамины плюшки, а потом незаметно из книжного храма со своим ящиком столярно-слесарных инструментов, кружкой и толстовскими разговорами перебрался в синицынскую однушку. Был он тощ, носат, лысоват, но ещё не стар; водил зеленоглазое такси и являлся законным владельцем комнаты в бывшем рабочем общежитии, доставшейся ему при разделе имущества после развода с женой Алисой. Почему супруга решила расстаться с таким умным и рукодельным мужиком, Сенечка не мог понять: видимо, тут была какая-то загадка вроде Климовой. Разрешить бы её — и было бы всем счастье. Но сейчас счастье привалило персонально Сенечкиной маме, и он был рад за неё. Так рад, что охотно соглашался в редкие свои приезды домой ютиться на скрипучей раскладушке, втискивая её между плитой и холодильником. Аркадий, войдя в квартиру, обрадовался «другу Арсению», долго тряс его руку, ухватив своей жилистой ладонью. Сообщил, что на завтра он взял отгул, следовательно, не за рулём и может себе позволить. Поэтому к ужину была выставлена хранившаяся ещё с майских початая полулитровка «беленькой», которая к салату из огурцов с помидорами и жареной курице с картошкой «эх, хорошо пошла!». Мама, пригубив красного вина из высокого бокала на тонкой ножке, тепло улыбалась, любуясь украдкой «своими мальчиками». В молодости женщина не решалась как-либо устроить личную жизнь, беспокоясь, что отчим обидит её тихого Сенечку. А теперь вот и Сенечка взрослый, и Аркаша, так славно скрашивающий её одиночество, — золотой человек. «Золотой человек» после второй стопки «беленькой» ухмыльнулся, глядя на пасынка: — Видел ведь я, друг Арсений, как ты из автобуса выскакивал с блондиночкой длинноногой. Ничего так цыпочка. Твоя? — Мы с Кристиной учимся вместе, — разъяснил Сенечка. — И мы просто друзья. — Ну-у, какое — друзья! — вдруг завёлся Аркадий. — Сколько вам — двадцать лет? Двадцать два? Да у меня в двадцать два уже дочь была от Алисы! — Аркаш, Сенечка — студент, какие дети, — попробовала утихомирить его мама. — Тася, я не о том, — отмахнулся от неё Аркадий и снова принялся наседать на Сенечку. — Целомудрие — оно хорошо, ежели ты монах. Но ты, друг Арсений, ведь не монах? — Не монах, — согласился он. — Вот видишь, — Аркадий подцепил на вилку ломтик помидора, прожевал и продолжил. — А ты время теряешь, за ручку её водишь, как юный пионер. Ты вообще, друг Арсений, с девушкой… с женщиной был хоть раз за жизнь свою двадцатидвухлетнюю? — Нет, — покачал головой Сенечка. — И не целовался даже? — с жалостью глядя на него, спросил мамин мужчина. — Целовался, — сказал Сенечка. — Только не с девушкой. И не с женщиной. — А… с кем тогда? — опешил Аркадий. Вот же… черти дёрнули, не подумав, ляпнул. — Аркаш, может, чайку? — попыталась переключить его внимание мама. — Тась, погоди. Я не понял… Тася, он у тебя из этих, что ли? — Аркадий обратился к маме, а не к самому «другу Арсению», что уже могло встревожить. Сенечка не встревожился. Наоборот, он был спокоен, как никогда. Отодвинул тарелку с недоеденной картошкой, встал из-за стола, положил руку мужику на плечо. Тот дёрнулся. Ох, мама, прости!.. — Аркадий, послушайте. Если моя ориентация вас настолько не устраивает, что вам трудно находиться со мной в одном помещении, то… давайте решать. Либо вы отсюда сейчас уходите, либо я. — Да что же такое? — у Аркадия мелко задрожали руки. — Тася… куда я пойду? У меня жилец там… деньги капают. — Без проблем. Спасибо за гостеприимство. Хорошо, что без вещей. Лямки чехла с гитарой на плечи — и вперёд. Мама выскочила вслед за ним в прихожую, схватила за руки. — Сенечка, ты куда? — в её голосе чувствовались близкие слёзы. — Да всё нормально, мам. Сейчас вызову такси и поеду к Шурику на дачу, побуду там пару дней. Потом вернусь в Кострому, найду жильё и какую-нибудь подработку. Как устроюсь — позвоню тебе. Не расстраивайся из-за меня, пожалуйста, и успокой Аркадия. У тебя своя жизнь, я не хочу тебе мешать. — Ты… сынок, ты только не вздумай… как тогда, — она провела большим пальцем правой руки по браслету на его левом запястье. — Мам, я малолетний дурак был. Честно, ничего такого больше… никогда. Я пойду? — Иди. Ох, подожди — я тебе плюшек в пакет положу. С ребятами чаю попьёте.