Яблочный блюз

— …Чаю попьёте. Позавтракаете как следует, а потом приходите. Что я — изверг, что ли, голодных людей заставлять работать? Изверг, конечно. И извращенец. И садист. Но милым и старательным сотрудницам костромского филиала туристического агентства «Бригантина» знать об этом необязательно. Не их ума дело. Дарницкие решили расширяться со своим турбизнесом. Точнее, это Павел решил единолично. Маринке хватало заморочек с несколькими филиалами в Славске и по области, в небольших городах вроде Лучни и Верхневолжска. И вообще, одно дело продавать трёхдневные туры в Питер для старших классов провинциальных школ и путёвки на острова для желающих понежить свои телеса на жарком солнышке офисных работников, и совсем другое — кроме всего этого, заниматься ещё и въездным туризмом. Маринка в этом смысле молодец — составила очень продуманные маршруты. Храмы и монастыри — в каждом городе они есть, поднадоели, наверное, иностранцам, а своим — тем более, но без них бедновато будет. Разномастные частные музеи: купеческая дутая самоварщина, дамские шляпки и прочие тряпки, мелочная ремесленная поебень в стеклянных витринах, унылые или бравурные в серо-красных тонах экспозиции советского быта. Под занавес — дегустация продукции фабрики мороженого (подразумевается, что дети визжат от восторга) или местного пивного заводика (вот это уже поинтересней, только пиво у них, честно говоря, говно). Всё говно, не только пиво. Вся эта затея — бессмысленная хуйня. Конечно, такое он вслух никогда не скажет, и не в обидах жены тут дело. Вслух — развитие въездного туризма, своя концепция, креатив, масса креатива! Хуйня. Хуйня на постном масле. Хуйня, не приносящая никакой реальной прибыли. Не совсем убыточная — и только. Всё это держится исключительно на невъебическом Маринкином энтузиазме и на вливаниях из городского и областного бюджетов, чему его депутатство весьма способствует. В целом же, конечно, благосостояние фирмы «Бригантина» базируется на нехилых накрутках с перепродаж тех самых путёвок на острова. А что такого? Вытягиваем с клиента больше, как можно больше, а если начинает скандалить, вспоминаем о системе скидок. Если со скидками перебор и ушли из-за этой дряни чуть ли не в минус — штрафуем сотрудников. До такого редко доходило, он всё-таки добрый. Ангел, а не босс. Особенно с персоналом нового филиала, с этим вполне сложившимся коллективом девочек… бальзаковского возраста. Собственно говоря, Дарницкий не создавал филиал в Костроме с нуля, а выкупил маленькую убыточную фирмёшку с готовыми унылыми наработками и штатом считающих себя опытными сотрудников. Никого не уволил. Правда, некоторые сами кинули на стол заявления по собственному — не удерживал. Однако и новых работников пока принимать не спешил. Даже уборщицу брать не стал взамен ринувшейся возделывать огород и нянчить внуков болтливой пожилой поломойки. Позвонил в клининговую компанию, и шустрые девочки и мальчики отдраили всё за полтора дня. Включая низкие, с улицы — практически лежащие на тротуаре окна, к которым рука уборщицы лет десять не прикасалась. М-да, конечно, всё же придётся их заменить на пластиковые. И кондиционер установить — от жары деваться некуда, потому и атмосфера в офисе нерабочая. Если бы Павлу ещё две недели назад кто-нибудь осмелился сказать, что он ввяжется в авантюру с приобретением туристического агентства в соседней области, он не вмазал бы этому наглому лгуну по глупой сияющей физиономии только потому, что оценил бы нелепую шутку. Все две недели и ржал бы, не переставая. А потом всё же ввязался бы в этот дурной проект, потому что больно уж удачно всё сложилось. Контора под простым названием «Туристическое агентство Костромы» (первые буквы слов складывались в небанальное «ТАК») занимала почти весь покрытый белой с улицы и розовой со двора штукатуркой цокольный этаж старинного купеческого дома. Почти — потому что рядом с просторным офисом «ТАКа» теснились юридическая консультация и лавчонка антиквара. С юристом Павел уже договорился — тот был арендатором и готов был съехать, если ему найдут другой подходящий офис в центре. С антикваром всё было непросто. Он оказался собственником каморки, имевшей отдельный вход через арку и, как говорили, страшно упрямым поляком. А это — проблема: понимал, как никто, сам той же породы, но не столь чистокровной. Наотрез отказаться менять диспозицию или заломить несусветную цену для такого — раз плюнуть. Переговоры откладывались, потому как таинственный гордый шляхтич был в отъезде, его сотовый постоянно оказывался вне зоны доступа, а помещение стояло под охраной: дёрнешь дверную ручку — рискнёшь получить по ушам от суровых ребят в чёрной униформе. Вот ведь — чёрт побери! Ему до зарезу нужен был весь грёбаный низ грёбаного здания. Деревянный красно-коричневый верх не волновал совершенно, там располагался магазин, торгующий косметикой и ещё какими-то дамскими радостями — неинтересно. А вот остальное… Он за фирму эту полуразорённую ухватился исключительно ради помещения. Прочёл адрес — и в мозгу торкнуло: надо брать, другого шанса не будет. Наверное, каждый мальчик в какой-то период жизни мечтает о карте сокровищ. Нет, возможно, и не каждый. Станет кто попало о таком грезить; вероятно, многим и воображения не хватит. Это ж надо книжки о приключениях читать. Фильмы — свосем не то, пусть они хоть какие классные. Там всё равно больше действия, этакого беги-хватай, чем длительных поисков, размышлений и вот этих самых карт. Паша ни на что такое слюнки не пускал ни разу. У него такая карта имелась. Пусть другие ему завидуют, ага! Не совсем, конечно, это была карта. Не так, как в кино и книжках: не надо мчаться на быстрой бригантине на южные острова или бродить впотьмах по мрачному средневековому замку с привидениями. Однако сокровища в том письме, что он десятилетним пацаном отыскал в приготовленных мамой для сдачи в макулатуру ветхих бумагах, обещались весьма интересные. Список читался, как поэма: «серьги с прозрачными, как слёзы девственницы, бриллиантами»; «перстень с вишнёвым рубином»; «брошь — золотая ящерка с глазами-изумрудами два дюйма вместе с хвостом»… И много чего ещё. Так много и с такими вычурными описаниями, что дух захватывало. «Подвеска — яблоко с ягоду невежинской рябины величиной, отлитое из золота высшей пробы». До дрожи прямо. Так ярко себе представлял вещицу, что она снилась мальчишке: яблоко крошечное, но точь-в-точь настоящее, с тонким листочком на отлёте и вместо веточки — петелькой для цепочки. Надеть на шею и носить, не снимая. Хотя что в том яблоке? Не «зуб волка-оборотня, оправленный в заговорённое серебро, что делает его носителя неуязвимым». Но магия волчьего зуба казалась фантазией, а яблоко, качающееся на длинной цепочке, как маятник, проплывало перед глазами и завораживало. Возможно, желтоватый лист писчей бумаги с каталогом драгоценностей был пропитан каким-то веществом, вызывавшим яркие галлюцинации. Или Паша действительно когда-либо видел это украшение — задолго до нахождения списка, в нежном младенчестве. Возможно, двоюродная прабабка (или кем приходилась мальчонке дальняя родственница по отцу), время от времени помогавшая молодым супругам Дарницким нянчиться с ребёнком, успокаивала кроху, мотая перед его любопытными глазёнками драгоценным кулоном? Они жили в Костроме. Уехали оттуда, когда Паше исполнилось четыре года: отец получил долгожданную должность начальника отдела сбыта, но не на том предприятии, где работал, а на лакокрасочном заводе в Славске. По знакомству — а как иначе. Тогда ещё действовало магическое слово «блат». Сейчас, впрочем, тоже — само слово ушло вместе с эпохой, осталась его суть, обозначаемая вернувшимся из дореволюционной архаики более вежливым и уместным понятием «протекция». А, всё это неважно. Теперь — неважно. Факт: Кострому Павел не помнил. Точнее, она застряла в укромных уголках мозговых извилин неким нереальным городом, сказкой детства. Когда уже взрослым где-то прочёл, что именно в Костроме «поселилась» Снегурочка, был совсем не удивлён — там ей самое место. Вот насчёт Деда Мороза в Великом Устюге готов был поспорить. Какой, к чертям собачьим, в Вологодской области Дед Мороз?! Не Заполярье ведь. Какие глупые дети в это верят, и какие долбоёбы от туристического пиара такое вообще придумали? Внучка же сказочного Деда в Костроме — совсем другое дело. Девчонке вечная мерзлота не нужна: она не растаяла, сигая через костёр, а только закалилась, и теперь в любую жару, на какую только способно в летнюю пору наше русское солнышко, бодра-весела, чего и нам желает. Чушь какая лезет в голову! Причём здесь разрекламированная-забрендированная костромская снежная девица? Ивана Сусанина бы ещё вспомнил. Тоже тот ещё бренд. Памятник ему торчит в центре города, пугая дремучей русскостью своей слабонервных интуристов. Это ведь в здешних болотах бородатый друг Ваня группу вражеских поляков утопил? — И вот ведёт наша Людочка польскую делегацию, — продолжила историю (начала которой Павел, конечно, не услышал, задумавшись за столом) старший менеджер Серафима — баскетбольного роста крашеная брюнетка лет шестидесяти. — Поляки видят памятник Сусанину и, конечно, спрашивают: кто такой. Людочка в полном, извините, ахуе: и не отмолчишься, и не соврёшь, а правду сказать — тоже как-то нехорошо. Дружественные поляки же, братья-славяне, это ещё при Союзе было. И вывезла Людочка. Это, говорит, наш первый русский экскурсовод! Дамочки захохотали звонко и дружно. Павел дежурно поулыбался — эту байку он слышал (только с другим именем незадачливой героини) от костромских музейщиков, приезжавших в Славск на конференцию. Там он присутствовал как депутат — поздравлял, приветствовал и был приглашён на банкет для неформального общения. Здесь присутствовал в другом качестве, но всё же без застолья не обошлось. И ведь сам виноват: послал тётушек пить чай. Надо было догадаться, что ни в какое кафе за углом кумушки не пойдут, а радостно вытащать из укромных уголков чашки и коробку с чайными пакетиками, достанут баранки-вафельки и… с ума сойти! — домашний черничный пирог. Вкусный, кстати, сука, — нежный, воздушный, гораздо лучше приторных десертов, которые в московских кафешках стоят пиздец как дорого даже по его ни разу не провинциальным финансовым меркам. Сотрудницы агентства запихнули Павла за стол, долили в кружку к плавающему пакетику ароматного зелёного настоя из красного в белый горох чайника и принялись наперебой угощать вкусняшками и историческими анекдотами. Он не стал сопротивляться. Улыбался, шутил в ответ, отвешивал дежурные комплименты — в общем, на всю катушку изображал расслабленного доброго босса, самого человечного человека и всё такое. Обещанное совещание начал не после чаепития, а прямо во время него. Потом всё же пришлось переместиться в кабинет той самой развесёлой Серафимы, чтобы не заляпать ягодами финансовые документы. Он бы предпочёл в одиночку побродить по комнатам и коридорам, простучать стены, поискать тайный проход. А хуй с ним — успеется. Торопиться некуда, можно потянуть время; чем дольше ожидание, тем слаще будет сам момент приближения к заветному кладу. — Любопытно-любопытно! А про авторские экскурсии подробнее расскажете? И… Серафима Андреевна, можно ещё кусочек этого волшебного пирога?.. — Конечно, Павел Евгеньевич! Настенька, принеси. И салфетки. Домашняя выпечка — это было что-то из разряда детских воспоминаний о ночёвках у прабабки. Сколько ему было — года два, три? Мать Пашу сладким не баловала, а Маринка готовить умела, но не любила, предпочитала ужинать в ресторанах или заказывать еду на дом из них же. Благо Дарницкие могли себе это позволить. Иногда на неё находили приступы заботы о здоровье всей семьи, и тогда прибывавшие с курьером блюда оказывались сплошь из овощей и морепродуктов, а по утрам Павлу и Сонечке приходилось поглощать несладкую и несолёную липкую серую жижу, гордо именуемую кашей. На памятную по раннему детству щедро сдобренную изюмом и сгущёнкой прабабкину манку это совсем не было похоже. Мать и вовсе никаких каш не варила, с завтраком для сына не заморачивалась, разогревая ему остатки вчерашнего ужина. Отец уходил на работу очень рано, оставляя после себя на кухне горьковатый аромат сваренного в турке молотого кофе. С чего вдруг сегодня он ударился в воспоминания? Может, старость приближается… Да ну нахуй! Рано ещё. Песни про детство золотое у Павла всегда вызывали мрачную усмешку. Не был он счастлив в нежном возрасте, не был — и всё! Или был? У той самой прабабки. Даже имени её не помнил толком: Агата, Агния, Агнесса? Называл её тогда, наверное, просто бабой или бабушкой, как все мелкие дети. Или никак не называл? Говорить он начал поздно — в том возрасте, когда нормальные дети уже «У лукоморья дуб зелёный» на утренниках выразительно рассказывают. Сам об этом узнал, когда Маринка начала истерить из-за Сонечкиного отставания в развитии. Мать примчалась по Пашиному звонку и выдала невестке полное досье на сына: мол, этот дурачком был, а ничего — вырос, выучился на экономиста; смог бы и на юриста или психолога — кого хочешь уболтает… Да, точно — сам помалкивал, а старуха трещала, не переставая: комментировала каждое своё или его действие, рассказывала не до конца ребёнку понятные сказки. Голос у неё был звонкий, как у девчонки. Лица не помнил совсем. Голос и руки — длиннопалые, с коротко обрезанными ногтями. Цепочку с миниатюрным яблоком она любила накручивать на палец. Солнечная искра сверкала на золотой побрякушке, хотелось щурить глаза и смеяться. Мать не знала никаких подробностей о старухе, с расспросами отсылала сына к отцу. А тот о своих родственниках рассказывать не любил и не переносил, как он считал, праздного любопытства. На всё у него был один ответ: «Учил бы лучше уроки или чем полезным занялся». К полезному Дарницкий-старший относил спорт и часы английского языка с худощавой и чопорной, как настоящая англичанка, репетиторшей. На художественную школу и курсы игры на гитаре смотрел как на баловство, однако не запрещал и оплачивал — пусть лучше так, чем будет болтаться без дела со всяким сбродом в подворотне. На подворотню, кстати, времени хватало, вполне. Не доверяя матери, отец регулярно просматривал школьный дневник сына. За редкие тройки лишал карманных денег, которые обычно выдавались Паше по субботам и представляли собой немаленькую по тем временам сумму. Если не обнаруживал низких оценок и замечаний, всё равно придирался к чему-либо: грубо ответил, не убрал в комнате, гулял без шапки или вернулся на пятнадцать минут позже, чем было приказано, — и нещадно лупил широким армейским ремнём. Ещё в начальных классах Паша прочитал в какой-то книжке из списка летнего чтения, как пацан, чтобы избавиться от боли при порке, напихал в штаны бумаги. Наверное, персонажа следовало пожалеть либо подивиться его находчивости и взять на вооружение, но… мальчишке оставалось только с неизбывной горечью в душе посмеяться. Какая бумага! Заводя его в свою комнату, называемую кабинетом, для наказания, отец заставлял скидывать всё вплоть до нижнего белья и отхаживал по беззащитной голой жопе до пылающих алых отметин. К боли можно было привыкнуть; к мерзостному ощущению унижения — нет. Обида и раздражени накапливались, а потом выплёскивались на других — слабаков, унылых ботанов, «слишком борзых» малолеток. С возрастом Паша научился контролировать вспышки агрессии; уже лет с тринадцати он не срывался на всех подряд, а выбирал жертву и мучил долго, тщательно и со вкусом. Видимо, тогда сомкнулись, слиплись в его сознании, как сплавившиеся воедино проводки в электросхеме, жестокость и удовольствие, насилие и секс. По-другому не умел, да и не верил, что так возможно: нежно, бережно, заботясь о партнёре. Ну, на хер! Ванильная дрянь в розовых соплях — ко всему такому относился с презрением, считал признаком слабости. Одно время Павел интересовался культурой БДСМ, но довольно быстро разочаровался в Теме, как это называли её приверженцы. Не то! Слишком много ограничений для доминанта. Доверие и добровольность — тьфу! Та же ваниль, только в чёрно-кожано-плёточном антураже. Вечеринки у Волкова ему нравились больше, чем классические сессии в одном из питерских клубов, куда его как-то занесло в компании кого-то из волковских приятелей. Там — на даче или в снятой целиком на несколько дней гостинице — не надо было строить из себя эстета, интеллигента; ни к чему было изображать уважение к партнёру. Если, конечно, партнёром не был сам Волков. Именно с ним Дарницкий испытал, что значит быть снизу. Только с ним это было, больше ни с кем. И все виды истязаний, какие только можно вообразить, ощутил на собственной далеко не нежной, но весьма чувствительной, как оказалось, шкуре. То ли опыта набирался таким вот образом, то ли… Был во всём этом какой-то сраный фрейдизм, этакий вывернутый наизнанку эдипов комплекс. Никогда не думал об инцесте, но, видимо, что-то такое копошилось в подсознании, изредка выползая на поверхность и воплощаясь в жёсткой дружеской ебле с бывшим боссом. Э, такие боссы бывшими не бывают! И дело даже не в том, что властный и беспощадный, но умеющий иногда быть отчаянно сентиментальным и ласковым Виктор Волков был похож на Евгения Дарницкого, Пашиного отца. Не внешнее сходство тут играло главную роль, а что-то другое. То, что есть в них обоих: в замдиректора (в прошлом) предприятия, разворованного при распаде Союза, а сейчас владельце «заводов, газет, пароходов» и в начинавшем «новым русским», чуть ли не бандюганом, пробившемся во власть на волне «демократических» девяностых не старом ещё теперь уже московском чиновнике. То, что притягивало и заставляло подчиняться даже его, прожжённого и несгибаемого, казалось бы, Пашу Дарницкого. Может быть, поэтому Дарницкий всерьёз разозлился тогда на Алёшку Кострова. На мальчишку-проститутку, который однажды — надо же, принцесса какая! — гордо заявил Волкову: «Я от тебя ухожу». Вот прямо так при всех и высказал: при Паше, при Юрочке. Они оба тогда охренели просто. Да где бы этот наглый сучонок был, если бы не Волков?! Так бы и сосал грязные хуи на автозаправке. Именно оттуда Виктор Львович (точнее, Юрочка — по его заказу) притащил пацана. Волков этому щенку платил за услуги регулярно (даже больше, чем следовало), нехилые подарки подкидывал иной раз под настроение и смотрел сквозь пальцы на его походы налево и ловлю клиентов в клубе у Артура. Всё успевал, зверёныш! И учился при этом прилично, и такие картинки рисовал, что Дарницкого ледяной дрожью пробирала творческая чёрная зависть. И не только творческая. Вообще, по жизни. Чувствовал, что по человеческим меркам ему до этого пацана лететь и лететь. Да, он многого добился, но у него стартовая позиция благодаря папочкиным деньгам и связям была ого-го какая! Да и покровительство Волкова в его продвижении не повредило. А Алёшка просто фактом своего существования ясно давал понять: можно добиваться поставленной цели без денег и без протекции. Можно! Хотя… для этого цель должна быть самостоятельно выбранной, а не той, в которую носом ткнули родители, желающие ребёнку добра. Хочешь рисовать? Похвально, рисуй, но пусть это будет твоё хобби, сынок, а поступать ты будешь на экономический факультет. Костров же вряд ли стал бы слушать папу и маму, будь они у него. Бабку, воспитавшую его, ведь не послушал: та тоже (сам рассказал как-то, разоткровенничался) прочила внука в экономисты, уговаривала окончить одиннадцать классов. А он после девятого поступил в училище, решив стать дизайнером. Дизайнером, блядь! Работа для шизанутых девиц и манерных пассивов. Вслух высказывая презрение к бестолковому роду деятельности, про себя Павел… ну, завидовал, конечно. Сам хотел творческую профессию, но несолидно же! Особенно выводило из себя — откровенно выбешивало — то, что Костров в своём сопливом возрасте съехал от бабки и жил в съёмной каморке вдвоём с таким же малолетним кавказцем — не то приятелем, не то любовником. Попробовал бы он, Паша Дарницкий, подобное учудить даже в свои восемнадцать! Да не в том дело, что отец взбесился бы от такого самоуправства. Так и было бы, куда деваться. Отправил бы на поиски свою службу безопасности, притащил домой за шкирку, как нашкодившего котёнка, и врезал бы посильнее, чем в школьные годы, — вот и всё. Нет же — ему самому не приходило в дурную башку уйти из родительского гнезда. Стал жить отдельно, женившись на Маринке? Так ведь и это не его решение было — отцовское. Глава семейства Дарницких ёбнул кулаком по столу и повелел сыну Паше стать взрослым мужиком, ибо давно пора. Он и стал. Ибо… да, вот так. А вопрос, становиться ли Паше отцом и мужем на двадцать третьем году жизни, в сущности, разрешила за него Маринка. Потому что сделай она аборт, и не было бы ничего. А накатай на него заявление в какие надо органы… Отцу со всеми его деньгами и связями весьма непросто было бы разобраться с этой проблемой. Потому что изнасилование, тяжкий вред здоровью и похищение человека — это вам не шуточки. Была бы Маринка попроще — кинулась бы сразу жаловаться во все инстанции, и Дарницкий-старший, не забыв выбить всю дурь из сына, заткнул бы девке рот кругленькой суммой, а то и какой-нибудь милой безделушкой вроде однокомнатной квартиры без евроремонта. Но она была девочка небедная и неглупая. Подачек не хотела, ей нужен был сам Паша со всеми потрохами и родительским благословением. Последнее — непременно. Без папочкиных капиталов, выставленный в гневе на улицу в пижамных штанах и тапках — на фига он ей сдался! Тем более, подследственный. Или доказано невменяемый, с оправдательной справкой от психиатра: ах, пожалейте бедного маньяка, его таким природа создала. Ей оно надо? Потому Маринка лечила травмы физические и душевные в частной клинике, откуда информация правоохранителям не ушла, и выжидала, когда наступит благоприятный момент. Пожалуй, если бы Паша не дёрнулся к ней с объяснениями, через некоторое время пришла бы сама. Не к нему — к родителям, давить на жалость. Дарницкий не сразу и понял, что это не он поимел Маринку, а Маринка — его. В извращённой форме, ага. Впрочем… всё ведь не так плохо сложилось, да? Дочка Сонечка, семейный бизнес, полноценное прикрытие всех его голубых похождений. До поры до времени. Пока не появился треклятый Сенечка. Появился — и ускользнул из его рук. А он ничего лучшего не мог придумать, чем завести бессловесного и на всё согласного Вадика, потому что языкастые мальчики из заведения Артура мигом бы раззвонили всем любопытствующим, что за имя депутат Дарницкий выстанывает во время секса. Вадику всё равно, Вадик просто не слушает, что там за пургу несёт его босс. Вадик пытается расслабиться. Честно пытается, но удовольствия не получает. Вадик, кажется, бормочет про себя числа. До тысячи, до десяти тысяч, до миллиона… До миллиона, сука! Что он такое считает — свою растущую до небес блядскую премию?! Можно подумать, за четыре года он не пытался поговорить с Арсением Синицыным, как нормальный человек с нормальным человеком! Раздобыть номер его мобильного, чтобы раз за разом, со всех симок по очереди, попадать в «чёрный список». Регистрироваться в соцсетях под разными никами и набиваться в «друзья» — с тем же долбаным антиуспехом. Биться головой о стену, почти не сдерживать сухие, без слёз, рыдания, когда узнал, что Сенечка резал вены, Сенечка в коме, Сенечка в реанимации. По-дебильному спалиться перед его интеллигентной матерью, заявившись по домашнему адресу и начав сходу обещать лучших врачей, дорогие лекарства и прочие златые горы; нарваться на безразличное: «Нам ничего не надо от вас, подите прочь». Сталкерить после выписки и залипать на Сенечкины кажущиеся огромными на исхудавшем лице глазищи и бледные плотно сжатые губы; дивиться, что куда-то делись и так почти незаметные прежде веснушки. Злиться, что он почти не ходит один: до попытки самоубийства за ним всё время таскался тот остроносый с птичьей фамилией, а после — то качок, что первым кинулся в драку тогда, в лагерном туалете, то серьёзный кудрявый парень и целая стайка щебечущих девиц в разноцветных кофтах. Прийти однажды в училище с громадным букетом бордовых роз и услышать: «Я что — девушка, чтобы мне цветочки дарить? Отвяжись от меня, переключись на другой объект, Дар, пожалуйста». Это небрежно брошенное: не Павел, не Паша, а… именно вот так. Интересно, сам додумался сократить фамилию или подсказали? Прозвище возникло в Артуровом клубе, с лёгкой руки бармена Вика, уже после отъезда из Славска Алёшки Кострова. Какое-то время Дарницкий был там частым посетителем, но потом, попав в парламент рангом повыше, остерегался заглядывать в эту обитель порока. Как будто другие клубы — те, что для гетеро-публики — чем-то лучше! У Артура, по крайней мере, не так откровенно вяжутся ко всем подряд продавцы наркотиков и никто не ебётся в туалете. Ну, почти. Для цивилизованного траха имеются комнаты на втором этаже — обычные квартиры, выкупленные ещё прежним хозяином и переоборудованный под гостиничные номера. А, неважно! Не об этом он размышлял. То есть и об этом тоже, но не сейчас. Сенечка! Павел постоянно прокручивал в мозгу сказанное им. Отказ, да. Отказ, который звучал слаще согласия. Это обращение — Дар. С кем-то обсуждал его персону, услышал кликуху и повторял не раз про себя? Или совпало? Нехитрое прозвище — первый слог фамилии, ничего сложного заново придумать. Но если придумал — думал, значит. О нём. Прокручивал варианты встречи? Значит, Сенечке не всё равно. Что-то он к Павлу испытывает. Возможно, это что-то — ненависть, страх, отвращение. Не безразличие, нет. Безразличие — когда тебя не называют никак. Или, если приспичит, — казённо, по имени-отчеству. Как Вадик. Классическая схема «начальник-подчинённый». До тошноты омерзительно, до зевоты скучно, если это не порно и не ролевуха, а жизнь. Вадика сложно (невозможно!) раскачать на эмоции. Вадик не гей — может, поэтому. Ерунда, у шофёра и с его жёнушкой наверняка всё происходит по-бытовому скучно, без искры. Даже без банальной ванили — просто никак. Это же Вадик! Павлу Вадик не нужен, Вадик надоел до чёртиков. Павлу по-прежнему нужен Сенечка. Как бы он ни старался убедить себя в обратном: мол, ерунда это всё, пройдёт. Не пройдёт. Сенечка — это болезнь, Сенечка — это диагноз. И радикальные меры лечения, как с Маринкой, тут не прокатят. Если бы не пробовал, мог бы подумать об этом. Но он пробовал, в том-то и дело. Он пытался сделать это в первый же вечер, глупо и неудачно, и потерял доверие навсегда. То самое доверие, которое его бесило применительно к Теме. Значит, с Сенечкой хотелось чего-то иного? Не жёсткой ебли, а какого-то подобия отношений, той самой тошнотворной ванили. Разве так может быть? Не в его характере, не в его привычках. Не в его правилах. С розами тогда припёрся, как дурак. Выбрасывать букет было жалко, а дарить Маринке — мерзко. Выбрал нейтральный вариант: отвёз цветы директрисе художественной школы. — Юлия Юрьевна, это вам, — сказал, переступая прог её кабинета. — Нет, никакая не дата, просто… Как у вас дела с ремонтом? — Нормально с ремонтом, Павел Евгеньевич, посмотрите сами. А цветы… в сочетании с вашим кислым лицом… вас девушка отвергла? Павел покачал головой. — Значит, не девушка, понятно. Сложно таким, как вы. — Вам-то откуда знать! — фыркнул он. — Мне? У меня сын, знаете ли… Если бы он жил в России, может быть, я и помалкивала бы, но Даня с мужем в Италии, а я здесь… стараюсь по мере сил поддерживать, — зачем-то разоткровенничалась директриса, помещая букет в вазу с водой и одновременно нажимая кнопки кофемашины. — Меня не надо поддерживать, — резко перебил Дарницкий. — О, да! Скорее, спасать от вашей агрессии несчастных ребятишек. — Юлия Юрьевна, простите… — Не у меня, молодой человек, надо просить прощения. — Думаете, я не пытался? — взвился Павел. — Не простил он меня, не хочет прощать. — Розы были куплены для него, да? — усмехнулась Юлия Юрьевна. — Конечно, я могу поговорить со своим бывшим учеником, но, боюсь, это бессмысленно. Сенечка только кажется этакой нежной фиалкой, на самом деле он паренёк с характером. — Что же мне делать? — беспомощно произнёс Павел. — Оставьте его в покое на какое-то время. Найдите замену. Возможно, вы убедитесь, что это временная блажь, или, напротив, укрепитесь в своих чувствах… Он послушал мудрую женщину, нашёл замену в лице безэмоционального Вадика. Живой тренажёр для орального и анального секса, не более того. Конечно, директриса художки совсем не это имела в виду, а какую-нибудь фрейдистскую сублимацию, уход в творчество, в нереальность, в поиск себя. Но не помогало ни то, ни другое: ни Вадик, ни творчество. Сенечка, только Сенечка был на уме. Сенечка, который уехал из Славска и поэтому теперь не попадался ему на глаза, но плотно поселился в его мыслях, мелкая зараза! В мыслях и в душе — если она, душа, у такой сволочи, как Павел Дарницкий, имелась в наличии. Пожалуй, лишь осуществление детской мечты о поисках сокровищ отвлекало немного. Хотя… иногда он подумывал о том, как хорошо было бы искать прабабкины бриллианты вместе с Сенечкой. Ух, как у того глаза бы загорелись! Творческие мальчики любят всякие романтичные тайны. По себе знает, сам такой. Хотя вроде бы ни хера не романтик. — О чём вы задумались, Павел Евгеньевич, — о судьбах Вселенной? Ещё чаю? — Спасибо, Серафима Андреевна, чаю достаточно. Я пойду… Вот эти документы возьму с собой, полистаю в гостинице, всё равно вечером нечем заняться…