Яблочный блюз

Таких глубоко объёмных в своей прозрачности акварелей Казимир, кажется, не видел никогда прежде. Даже у профессиональных художников, а уж он-то насмотрелся за свою жизнь на всякого рода вернисажах. Тут же – студент, чёрт знает что просто… Но ведь это его работы, да? Этого паренька, похожего на наследника Тутти с картинки в детской книжке. Он, Казимир Ковальски, не ошибся? Смазанное фото на экране мобильного телефона не позволяло рассмотреть всё как следует, детально, как хотелось бы. Однако и беглого взгляда было достаточно, чтобы сказать: талантливо, шедеврально, малец далеко пойдёт. Если не завязнет в мелких подработках, которые, конечно, дело денежное, но по сравнению с тем, что Казимир внезапно увидел, пошарившись по папкам с фотографиями в чужом телефоне, гроша ломаного не стоят, вот так. Лучше бы посмотреть оригинал. Тогда понял бы, мерещатся его пристальному взгляду среди тонких ветвей цветущей вишни очерченные солнечными квадратами комнаты с невидимыми жильцами и винтовые лестницы, соединяющие одну с другой. Одуванчики это в траве или мохнатые ласковые звёзды в узорчатом небе, переливающемся всеми оттенками зелёного. Звёзды, похожие на лампы: вокруг каждой своя компания – люди, кошки, эльфы. На самом деле никого на этих картинах нет – ни принцесс в пышных юбках, ни рыцарей, ни чудовищ, ни крепкого парня в полосатой майке, ни смешливой девчонки на качелях, ни чудной остроносой старухи в панамке, похожей на мухомор. Нет никого, но они были, ушли только что покурить или чаю хлебнуть с имбирным пряником, вернутся через пять минут, когда зритель устанет смотреть, отвлечётся, моргнёт, прикроет глаза ладонью от слепящего солнца. Появятся, пробегут по бумажной многомерной плоскости шумной радостной вереницей, подберут свои игрушки и набросают новых, а ты гадай: та это картина, которой ты только что любовался, или совсем иная. Сделал шаг в сторону, изменил ракурс просмотра, вот и сдвинулось, закружилось, поменялось всё. Похожее впечатление возникало от пейзажей Якова Тропинина, однако в них была печаль и предрешённость. Художник словно знал о своей безвременной гибели и заранее для себя рисовал тихий мир, в который уйдёт, чтобы обрести вечный покой. У работ мальчишки было иное настроение, без загробных аллюзий, просто славная сказка, в которую можно забежать вечерком – почесать за ухом пушистого птенца дракона, похихикать, отбиваясь от ласкучих мокрых русалок, кивнуть лукаво прищурившемуся лешему. А потом вернуться домой и видеть сны про совсем другое, потому что в этих картинах пока не вся жизнь их автора – её, жизни, намного больше, надолго хватит. С Тропининым Казимир не был знаком, да и не стремился к этому. Разные сферы интересов, разное всё. Нельзя сказать, что современное искусство не привлекало его, но… лишь как рядового любителя, посетителя выставок. Коллекционировал, покупал-продавал он исключительно старину, даже второй половиной двадцатого века в этом плане не интересовался, что уж о двадцать первом говорить. Однако с Яковом была у него одна точка пересечения, весьма болезненная, – Богдан. Матка боска, да когда это прекратится уже, когда перестанет каждая мелочь напоминать о бывшем!.. …А мальчишка реально хорош, и не только как творческая личность. Недаром братец Павличек так запал на него. Врал ведь, что просто сотрудник. Когда о сотрудниках говорят, пусть самых распрекрасных, так не дрожит голос, Казимир сразу понял, в чём тут дело. Дарницкий, правда, сам не понимает, наверное, в какую вязкую паутину попал. Надеется на интрижку, может быть, а с такими мальчиками интрижек не бывает: раз и навсегда, или – никак. Таких мальчиков попробуй брось, рискуешь довести до непоправимого, и как сам будешь жить тогда, если ты не законченная грёбаная сволочь. Дарницкий – сволочь, конечно. Но вроде бы не безмозглый юнец; эмпатия у него по нулям, но разум имеется, должен что-то ведь понимать. А с мальчишкой была уже история, едва не поломавшая юную жизнь. Точно-точно! Казимир не мог знать, Павлик тому виной или кто-то другой, но под хитро накрученными кожаными верёвочками и лоскутками на тонких запястьях темноволосый пацан скрывал уродливые продольные шрамы. Это было не видно – это было понятно. Такая метка на левой руке была у Богдана. И однажды (ещё в студенческие годы) тот категорично сказал Казимиру: – Не будь таким идиотом, как я. Когда расстанемся, не пытайся покончить с собой. Не прощу. Очень жёстко тогда это прозвучало. И именно «когда» было сказано, а не «если», то есть Богдан и не верил в длительность их отношений, заранее готовил почву для разрыва. Было это в девяносто первом. Августовский путч, «Лебединое озеро» в чёрно-белом изображении на выпуклом экране общажного старенького телевизора марки «Рекорд», толпы протестующих на улицах Москвы, баррикады, танки… Богдан где-то болтался днями-ночами, Казимир не выходил из комнаты, волновался за него, ждал. Боялся, что однажды тот не придёт, и что тогда делать, как после этого жить – он не знал. И был день, когда его парень вернулся, но таким… ох, лучше бы уж и не возвращался вовсе, честное слово, хоть и нельзя так говорить, так даже думать нельзя. Вернулся… Нет, он и раньше спал с другими, не считая одноразовый секс за измену, у них же свободные отношения. Позволил бы подобное и Казимиру, только тот сам не хотел: какие, к чертям собачьим, другие мужики, Богдан для него был – свет в окошке. Было и прежде, но по-другому: внезапно, случайно, шутя, играючи, а тут – не так. Свет в окошке померк. То, что случилось с ним в августе девяносто первого, было, как подумал тогда (да и сейчас так считал) Казимир, больше, чем просто секс с незнакомцем. Да что там! Больше, чем любовь, больше, чем судьба. Вот тогда Богдан и выдал это – «не пытайся». Видимо, по выражению лица Казимира было заметно, что он – на грани. Впрочем, никогда бы и так он не переступил эту грань, вовсе не из-за безжалостного «не прощу»… Кого? Себя? Или мёртвого брошенного парня? Неважно… Казимир не сделал бы этого, потому что просто струсил бы, на это ведь тоже смелость надо иметь. Боялся не боль: как раз боль бывала для него приятна, сладка, упоительна. Не самого ухода, не конца всему – нет там, за гранью, ни рая, ни ада, ничего там нет, разве что пустота, покой и безмолвие… Впрочем, и те отсутствуют, поскольку они просто слова, и нет никого, кто бы их произнёс. Наоборот: боялся, что спасут, вернут к жизни, будут лечить, жалеть, истерить: «На кого ты хотел нас оставить!» Отец – вряд ли, он бы хмурил брови молча, а вот мать, Владка… Нет уж, тут либо твёрдо знать, что уйдёшь навсегда, не откроешь глаз прикованным к больничной койке инвалидом, либо просто не делать рискованный шаг, жить, терпеть. Не было в начале девяностых у них сотовых телефонов, на которых можно отследить звонки и сообщения; не было соцсетей с множеством селфи и меняющимися статусами. Было сложнее и проще: слова, взгляды, жесты, собственные страхи и болезненные фантазии, оказавшиеся реальностью. Казимир отчаянно рылся в вещах Богдана, когда тот выходил из комнаты, и как-то раз обнаружил спрятанную (или просто забытую?) в тетрадке с универовским конспектом по религиоведению (предмету, сменившему научный атеизм, но изучаемый ещё по тем же старым советским учебникам) фотографию ехидно ухмыляющегося пацана. Годы прошли, а он ведь почти не изменился, лишь чуть взрослее стал, и ещё веселее и злее, маленькая рыжая сволочь. На чёрно-белом снимке непонятно было, что рыжий, мог за брюнета сойти, но забавные крапины веснушек угадывались на остром носу и впалых щеках. Точно он – вот когда они ещё были знакомы, к тому и шло, а Казимир, и Яков Тропинин, и все другие – лишь промежуточные станции на этом извилистом пути, неудачные дубли, бесполезные сломанные звенья, выпавшие из не сразу сложившейся, но такой на сегодняшний день крепкой цепи. Вроде тех корабельных, на которых держатся прочно вцепившиеся в глубокое дно якоря. Не думать, не помнить… Забудешь такое, как же! Понятно, что бородатый Павличек с утра направлялся вовсе не к Казимиру в гости – наверное, в офис по соседству, к дизайнеру своему ненаглядному, темноволосому, тонкому, как струна, и гибкому, как берёзовая ветка, наследнику Тутти. «Шёл в комнату, попал в другую», – всё, как сказал русский классик. В антикварную лавку завернул лишь про сейф с фамильными сокровищами поговорить. Бывает… Казимир на него не в обиде, сам-то кого ждал – рыжего? Того, что живёт с его бывшим, с его любимым навек Богданом – правда? Что за гейская «Санта-Барбара» происходит, поди разберись! В том сериале про американских парнишек – «Близкие друзья», кажется, – и то не так всё было запутано и запущено. Жизнь не кино. Логики никакой – абсолютно. У натуралов всё так же, просто геев меньше, многие знакомы, отношения их от общества скрыты, но между своих – как раз на виду, цепочки пересечений короче, оттого и кажется – «все со всеми», ужас кромешный, нет ни друзей, ни родственников, ничего святого, все друг другу любовники, поголовный инцест. И хочется сказать: неправда это. А получается – частично правда. Не у всех, не со всеми. Но вот у него – так. «Повезло» Казимиру на таких знакомых. Может быть, потому что он совсем мало с кем общается, сам не ищет новых встреч, а с такого плана людьми… коммуникабельными… тереться рядом проще, не надо ходить вокруг да около, сами липнут. Кто-то липнет, а кто-то – влипает, как и сам Казимир. Как художник Тропинин Яша. Как другой художник – этот вот мальчишка, оставивший телефон и пообещавший принести кота. Не его вина в том, что он оказался рядом с Дарницким. Вовсе не вина – беда его. Надо парня спасать. Без сомнений – надо. Только вот чувствовал Казимир, что он на такое не способен. Трус, размазня, не мужик – сам понимал это. Его самого кто бы берёг от всех напастей, как красну девицу, вот хорошо было бы. Не было такого никогда. Вот воспользоваться его вечным страхом и слабостью – это да, это милости просим. А чтобы просто для него что-то сделать, ничего взамен не требуя, – какое там… За всю его жизнь в первый раз случилось – мальчонка метнулся помочь. Он молодец, спасибо ему, да только Казимиров ли груз проблем на эти юные хрупкие плечи! Отдаст Ёжика – и гнать его в шею, чтобы рядом не отсвечивал, никогда больше. Ни к чему это. Дружить, общаться, быть рядом – и день за днём наблюдать, как Дарницкий подгибает его под себя, ломает ему жизнь? Возможно, всё снова придёт к неизбежному, суицидники – они ведь одной попыткой могут не ограничиться, второй раз по уже однажды пройденному – проще, да? Или, наоборот, – сложней. Потому что тебе уже известно, как это, и больше ты туда не хочешь. Казимир не пробовал, но откуда-то это знал. Ему вовсе не надо было что-либо испытывать на себе, у него слишком живое воображение. Мальчишка вернулся вскоре после телефонного разговора с Дарницким, принёс довольно заурчавшего от встречи с хозяином Ёжика, угостил остывшими, но до одурения вкусными оладьями. Вот тогда и выяснилось, что нет никакой жилички-студентки в Казимировой временно пустующей квартире. А есть жилец, студент, вот он – Арсений Синицын, Сенечка. Поговорили через оконную решётку и распрощались: дизайнер умчался работать, Казимир остался тискать кота, успокаивая вконец разбитые нервы. Телефон свой парень забрал – жаль. Стоило бы ещё раз глянуть на его работы – убедиться, что они действительно так прекрасны, как показалось на первый взгляд, или разочароваться в них. Впрочем, Ковальски был уверен: не в последний раз он видел акварели Арсения Синицына, будет возможность посмотреть на них снова, и не на фото – вживую. По крайней мере, он сам себе такую возможность организует. Не сегодня-завтра, но когда-нибудь это случится, потому что… Ну, просто ему этого хочется, остро и отчаянно. Подобного рода желания – это ли не ещё один способ чувствовать себя живым. Не из худших, если что… Захотелось обсудить всё, что произошло с ним, и всё, что во время сидения взаперти наприходило ему в голову. С кем? Да хоть с Агнешкой! Однако Казимирова персональная галлюцинация не спешила к нему в гости, несмотря на то, что он так и не выпил свои таблетки. Вот ведь! Про кота сразу же сказал Сенечке, а попросить принести из дома лекарство забыл. Захватить еду парень догадался, а о таблетках откуда же ему знать… Да Казимир и сам не мог сейчас вспомнить, оставлял ли дома запас пилюль, а если да, то куда мог их положить. В ящик стола, в карман зимней куртки? Возможно, они и не дома, а в бардачке джипа. А ключи от машины… чёрт, и их Дарницкий забрал! Ладно, кот зато с ним, и на самом деле Ковальски чувствует себя гораздо лучше, когда под боком пушистый мурлыкающий антидепрессант. Павел, может быть, и не скоро, но когда-нибудь непременно вернётся. По крайней мере затем, чтобы ещё раз потребовать ключ от сейфа. В альбоме информация об этом ключе должна быть, точно в нём. Ковальски так и не мог вспомнить, куда подевался альбом. Выходило, что он его не перекладывал и уж тем более из квартиры не выносил. Значит, это мог сделать кто-то ещё. Баба Капа, что ли? Или этот вот юный подселенец – художник Сенечка… Хм, ему-то зачем это понадобилось бы? В конце концов, не на кота же грешить! У кота и карманов нет, и на улицу он без поводка не выходит. – Да, Ёжик? Не гуляет с тобой никто, я ведь не предупредил о поводке. Кот фыркнул – Казимиру показалось, будто зверюга пытается объяснить: мол, бывает он на свежем воздухе. Да, похоже, и впрямь… Оставаясь подолгу с бабой Капой, Ёжик обычно сидел без выгула и в итоге делался скучным, толстым, шерсть выглядела тусклой, несмотря на регулярный (по отчётам старушки) приём дорогущих витаминов. Сейчас же держался бодрячком, удивительно даже. В общем, что-то было не так. То ли бабуля мухлевала прежде с чеками и экономила на пищевых добавках, то ли студент действительно выпускал кота погулять. Или играл с ним, заставлял бегать по квартире? В любом случае, раз кот здоров и весел, значит, Сенечка всё делал правильно, вот и молодец. Казимир никого не ждал. Покупатели, может быть, и приходили, но, торкнувшись в запертую дверь, решали, что антиквар взял выходной или снова колесит по деревням, добывая старинные редкости, ничего странного. Поначалу он ещё смутно надеялся, что Павел объявится вечером, но после его звонка на телефон Сенечки уверенность в столь быстром возвращении Дарницкого и вовсе рассеялась. А придёт ли снова Сенечка – даже не загадывал. Понимал: нечего делать пацану рядом с ним. Разве здоровьем и настроением кота решит поинтересоваться, привык ведь к нему. Облапив Ёжика и уткнувшись носом в меховой бок, Казимир лёг на диван: валик под голову, плед брошен на согнутые в коленях ноги. Провалился в полудрёму, даже начал смотреть какие-то мутные сны – чёрно-белые и короткометражные, будто старое кино, с сюрреалистичным сюжетом, словно сценарии к ним писал Сальвадор Дали, потому что в них непременно присутствовали песок и море, невольничий рынок, спящая собака и летающий тигр. Ну, и Пикассо помогал чуточку, добавляя, где надо и где не надо, своих отдыхающего атлета с могучей спиной и худую девчушку, балансирующую на округлом цирковом снаряде. Видел ли автор «Трёх толстяков» эту картину, не с её ли героев писал своих Суок и Тибула? Тибул – красавец, но Казимиру почему-то сейчас (и всегда, и всегда!) ближе и желанней хрупкий темноволосый мальчик с печальным лицом. Наследник Тутти. Живое его воплощение – художник Сенечка. Не придёт он, не надо ему приходить. Но помечтать-то можно? Он пришёл. Казимир услышал, как постучали – тихо так, почти поскреблись – в оконную раму, и сразу понял: Сенечка. Больше некому же! Поднялся, подошёл к окну, завернувшись в плед, с зевающим спросонья котом на руках. – Ух ты, ленивая морда! – весело произнёс мальчишка. – Это ты мне? – удивился внезапному панибратству Ковальски. – Ох, извините. Конечно, не вам – вот этому, полосатому. – Извиню, если прекратишь «выкать», – строго сказал Казимир. – Чувствую себя пенсионером каким-то. – Ой… А сколько вам… тебе? – Сорок семь, – не стал лукавить он. – Серьёзно?! – изумился Сенечка. – Что – старше выгляжу? – Наоборот, моложе! – польстил студент. – Просто… маме моей сорок восемь, вот и… – Ясно. Гожусь в отцы, – погрустнел Казимир. А чего он ждал? В приятели метил? Или… – Вот. Я принёс, – Сенечка побряцал связкой ключей. – Откроешь? – Попробуй снаружи. Обойди дом, с той стороны крыльцо… Где ты их взял? Связка была не та, что унёс с собой Павел, – без «домашних» ключей, только те, что от дверей антикварной лавки. – Дома, – с немного виноватой интонацией выговорил мальчишка. – Около портрета на полу нашёл. Это ведь те ключи, какие надо? – Те. Открывай быстрей. «Быстрей» не получилось, Сенечка долго с непривычки возился с двумя неподатливыми замками. Казимир успел привести в порядок одежду, плеснуть в лицо холодной водой, пригладить редкие блондинистые волосы. Когда парнишка вошёл, антиквар выглядел уже вполне презентабельно. – Прекрасно! – потирая руки, пробормотал он. Обломись, братец Павличек! Не будет Казимир грустить у оконца, как красна девица. – Чаем тебя напоить? – Давай ты напоишь меня чаем у себя дома, – улыбнулся Сенечка. – Только не говори, что собираешься снова здесь ночевать! Он как раз собирался. Дома, конечно, уютнее, только вот… – Я тебя не стесню, ты уверен… Сенечка? – Вообще-то это твоя квартира, Мир! На сборы – минута; кота в охапку – и двинули! Ключи у Сенечки, обе связки. Где ключ от сейфа, до сих пор никому не ясно, да пусть Павел сам разбирается с этим. – Такси вызовем, Сенечка? – Да ладно, тут два шага – дойдём. Можно, я кота понесу? Ёжик пошёл к квартиранту на руки охотно, муркнул ласково, все уши истёр о его подбородок. Странно всё-таки, чем малец котов привораживает. Казимир спросил в шутку, Сенечка засмеялся, сказал – ничем. Может, просто человек хороший – поэтому? Говорят, кошки такое дело чуют. Дома Ёжика ждал корм из пакетика, а Казимира – остатки вкусных обеденных оладушек. Также на стол были выставлены рис с мидиями и тёртая морковка с чесноком, всё это Сенечка приготовил на скорую руку, трогательно извиняясь за то, что нет нормального ужина. – Куда уж нормальней, Сенечка, шикарно просто. У студентов сейчас такие стипендии, что на морепродукты хватает? – пошутил Казимир. – Так они дешёвые, заморозка же, – заоправдывался парнишка. – Ну… и я ведь зарплату получил. Мир, я тебе сколько должен за квартиру? – С ума сошёл! – возмутился Казимир. – Наоборот, я твой должник, ты же Ёжику корм покупал и ветеринару платил. – Я ещё за вывоз мусора отдал, там квитанцию в ящик положили – подумал: если ждать, вдруг пени начислят, – смущённо добавил Сенечка. – А что – в самом деле квартира за бесплатно? – Изначально такое условие было – вместо оплаты присматривать за котом. Тебе разве не объяснили? – Да, Олеся говорила. Но я подумал – вдруг она напутала. Лучше уточнить лишний раз. Конечно, напутала, только не в вопросе с оплатой, а кое в чём другом. Или это сам Казимир по рассеянности или из-за плохой телефонной связи решил, что на правах кошачьей няньки у него квартирует девушка. Как же замечательно, что это не так! Будь иначе, Казимиру пришлось бы придумывать, как вытурить прекрасную (ну, или не очень) незнакомку незадолго до обозначенного срока. Продолжать рейд по деревням не хотелось, не в том он был сейчас состоянии, чтобы кататься по провинции, как колобок в чистом поле, ловя приключения на свой многострадальный зад. Поймал уже, спасибо. Дважды спасибо! Хватило. Нет, что ему в ближайшее время нужно – это подсесть капитально на успокоительные таблетки и закрыться дома, выходя лишь за продуктами. Да и то лишнее – существует доставка пиццы, на вредных вкусняшках вполне можно протянуть пару недель без особого ущерба для фигуры, благо он щуплого телосложения и не склонен к полноте. Впрочем, не будет никакой пиццы каждый день, если Сенечка с его талантом к полезной домашней кулинарии останется с ним… то есть в его квартире, в качестве жильца и компаньона. Ведь так можно? – Сенечка, у меня к тебе предложение, – перемешивая вилкой рис с морковкой и наблюдая, как крупинки окрашиваются оранжевым, проговорил Казимир. – Надеюсь, не руки и сердца? – шутливо предположил студент. Начал юморить – значит, освоился. Поначалу парнишка показался антиквару слегка зажатым. Впрочем, возможно, Казимир проецировал собственную стеснительность на нового знакомого. Тот не трещал без умолку, не доставал вопросами, не был нахальным и развязным – в общем, совершенно не соответствовал Казимировым представлениям о современной молодёжи. Хотя… где бы он мог пообщаться с юными особями, чтобы развеять стереотипы? Служебных дел с юношеством не имел: приобретатели коллекционной старины были чаще всего солидного возраста, а те, у кого скупал раритеты, – и вовсе преклонного. Дрожащими руками отдавали они памятные вещи, Казимир порой стыдился брать у них бесценное за бесценок, а что поделаешь – на этом и строился его бизнес. Редко приходили юнцы и юницы, проматывающие бабкино или дедово наследство. Вот они и оказывались шустрыми, резкими, хамоватыми. Мало отличались от них и мальчики из службы эскорта. Но это… матка боска, сколько же лет назад случился его последний (до бородатого Павла и рыжекудрого Олега) раз! С ума сойти… Конечно, там уже другое поколение подросло и сменило вышедших в тираж. Хотя вряд ли в этих кругах стало больше тактичных, вдумчивых и молчаливых ребят. Там хорошо подвешенный язык – профессиональная особенность. Уболтать клиента, раскрутить на бабки… Разве не тем же занимается и сам Казимир, продавая свой товар? Переступает через себя, преодолевает природную застенчивость. Часто не только с постоянными покупателями, но и с теми, кого видит первый и последний раз, зачем-то строит из себя общительного чувака. И трясётся: вдруг да не поверят, что Ковальски – душа компании; поймут, что никакая он не няшка-обаяшка, а молчун угрюмый обыкновенный. Сенечка тоже не особо болтлив, однако, похоже, не делает из этого проблемы: говорит, если есть, что сказать, и молчит, когда хорошо молчится. Неизвестно, каков он с другими, но с ним, с Казимиром, – так. И ему, Казимиру, это нравится, как ни странно. Прежде его тянуло к совершенно другим людям – ярким, публичным. …А разве у Богдана его живость и общительность не были наносными, выработанными с годами? Разве не от отчаяния кидался в споры-разговоры, как и в вольный разгул, в драку, в митингующую толпу, книжный мальчик, воспитанный мамой-библиотекарем? Они ведь оба были умненькие спокойные ребята, которым уткнуться в пухлый том, принакрывшись пледом и кусая одно яблоко на двоих, – тихое счастье. В какой момент, при каком неудачном расположении звёзд всё изменилось? Где та точка невозврата, после которой скромный юноша из провинции становится прожжённым циничным интеллектуалом, как Богдан, или барыгой, как сам Казимир? И рушится дружба, и исчезает любовь. Да и не существовало никогда между ними ни любви, ни дружбы. Всё это Ковальски навыдумывал, да сам и мается от своих больных фантазий столько лет… – Где твоя мама работает, Сенечка? – В библиотеке. – Так я и думал. Сам не осознавая, зачем, Казимир изо всех сил старался отыскать в этом пацанёнке то, что роднило его с Богданом Репиным. – Мир, а почему ты вдруг о маме спросил? – Не знаю… просто… Моя тоже библиотекарь, но работала недолго, в юности. Уволилась, когда вышла замуж. Воспитывала меня и сестру Владку. А дома у нас всегда было много книг, в том числе и русских. – В смысле… в том числе? – не понял Сенечка. – А какие ещё? – Английские были, отец предпочитал детективы на языке оригинала, говорил: при переводе теряются некоторые нюансы. А так – польские, разумеется. – Ой, правда? Прости, я не знал, – смутился Сенечка. – Зачем извиняться? Не знал – и не знал, что тут такого. Да, я иностранец, родился и рос в Польше. А вот высшее образование получал в России… то есть, когда поступал, это ещё Советский Союз был. – Точно, имя такое… нездешнее, и фамилия на «ски». Но даже в голову не приходило, что ты не русский. – А ты… не любишь «не русских»? – осторожно уточнил Казимир. – Скажешь тоже, – Сенечка махнул рукой, чуть не смёл тарелку на пол и снова тихо заойкал и заизвинялся. – Думаешь, я сам очень русский, что ли? Татарин на четверть. А Кристина, моя подруга, – немножечко немка. С детства хороший знакомый, учились вместе в художке, – еврей, хотя имя и фамилия у него – русее не бывает просто. Ну, я рассказывал же про него: Алёшка Костров. И ещё один – чеченец… был. – Почему – был? – Казимир разглядел в тёмной глубине Сенечкиных глаз давнюю печаль и сам растревожился. – Убили, – помрачнел Синицын. – В Чечне? – В Славске. Это долгая история, давай не сейчас. Ты же о чём-то другом хотел сказать, ещё до того, как про маму-библиотекаря… А ведь точно! Хотел… – Ты… можешь пожить здесь, у меня, подольше? – До осени? – И осенью, и… потом? – Не знаю. А зачем? – Ёжик к тебе привык, скучать будет, – решил свалить всё на питомца Казимир. – Я подумаю. Так-то я с сентября – в общаге. А почему ты кота Ёжиком назвал? – он резко и неумело попытался перевести разговор. – Он Йожка, Йожеф. Соседка, что за ним раньше присматривала, в Ёжика переделала, на русский манер. Серьёзно, Сень, – оставайся… – Мир, а… твоя семья как к этому отнесётся… что я тут? Странный вопрос. Почему это так озаботило студента? – Мои родители в Польше, я тут один. – А… там, на фото?.. – пробормотал Сенечка. – Владка, сестра, – я говорил о ней. И племянники. Они тоже в Варшаве. – Правда, сестра? – Сенечка выдохнул – Казимиру показалось, как-то облегчённо и даже радостно. – А я подумал… ну, вдруг это твои жена и дети. – У меня нет жены и не будет, я гей, – признался Казимир и с любопытством посмотрел на студента – как тот отреагирует. Сенечка кивнул без удивления и, похоже, без каких-либо вообще эмоций: – Да, я понял. Равнодушно так… вроде бы. Однако некоторое напряжение почувствовалось. Красные пятна, проступившие на скулах мальчишки, выдали: безразличия тут нет. А… что есть? – Сенечка… ты же не думаешь, что я пригласил тебя пожить вместе, потому что претендую на твоё молодое тело? – поинтересовался Казимир, пытаясь произнести это как можно более шутливым тоном. – Причём тут это? – с притворной сердитостью фыркнул Сенечка. – Ясно же – всё из-за кота.