Яблочный блюз

С тонких, почти прозрачных пальцев катились капли – то ли чистой росы, то ли сладких берёзовых слёз. Странный мальчишка среди белых стволов на картине, странная картина, странный её автор – подающий надежды художник Синицын. Чудаковатый застенчивый пацан, такой желанный – сил нет. Все мысли о нём, и то, что, уехав из Костромы, Павел попал на его выставку, не казалось ему удивительным. Навязчивые идеи часто каким-то образом подстраивают под себя если не саму реальность, то её восприятие. Что на уме, то и лезет настойчиво в глаза, в уши, в нутро, в самое сердце. Ощутимо кольнуло. И дыхание перехватило – у-ух! Человеческие фигуры на Сенечкиных работах – редкие гости, берёзовый пейзаж – одно из немногих исключений. Женщина в юбке в пол и косынке в ромашку носила на руках по залу ребёнка лет четырёх, звучно комментируя ему всё, что видела. Остановилась, оттеснив могучи бедром Павла, и у этой картины: – Митенька, смотри – пастушок. Вряд ли. Для деревенского подпаска изображённый среди берёз юноша слишком худ и бледен. Никакого стада рядом, ни одной захудалой коровёнки. И кнут у парнишки не в руках, хлыст змеёй обернулся вокруг едва скрытых травой босых ступней – таких же прозрачных до синевы, как и ладони его, и запястья, и торчащая из широкого ворота белой рубахи тонкая шея с остро выпирающими позвонками. Если бы это ещё и автопортрет был, но… картина – вообще не портрет, смотреть на изображённого человека приходится со спины, лицо лишь чуть-чуть развёрнуто на зрителя (будто окликнули – оглянулся), но при этом прикрыто полями низко надвинутой летней шляпы. Точёный подбородок, сжатые в ниточку губы – и всё, глаз не увидишь, какие они – придумывай сам. – Почему картина называется «За полчаса до войны»? – снова заговорила та же женщина. Это к кому же обращается любознательная мамаша – к нему? Ох, конечно, нет – старческий голос откуда-то из-за спины ответил ей: – Художник изобразил своего родственника, Сергея Чугадаева. Он ушёл на фронт добровольцем, по здоровью не брали вначале, но он упрямый был. Не вернулся. – Погиб? – Пропал без вести. – А вы откуда знаете? Он местный… был? – Можно и так сказать. Пионервожатым он был в школе, здесь до войны большая школа была, интернат. Потом расформировали… Так вот, зимой Серёжа в той школе работал, летом – в лагере. Игры всякие затевал: в пиратов, в индейцев. Ох, и ругало его за это начальство! – Почему ругало? Это ведь… весело. – Ну… какие пираты в лагере юных ленинцев? Непорядок же… – Вы работали с ним? – не переставала расспрашивать женщина. Ребёнок недовольно хныкнул у неё на руках. – Не такой уж я древний, – скрипуче засмеялся старик. – Мне семь лет исполнилось в сорок первом… Вот так. Никакого трескучего патриотизма, алых гвоздик, золотых лампасов. Просто война, просто жизнь. Сенечкин родственник был на фронте. А из его, Павла Дарницкого, родни – кто? Не штабным, не в тылу ценным руководящим кадром, а рядовым, на передовой, в окопе, в грязи по колено – был? Или на заводе двенадцать часов без продыху у станка – пальцы опухли в сыром и холодном цеху, не слушаются, а полторы нормы надо выдать: всё для фронта, всё для победы, всё… Никогда не пропускал через себя такого рода информацию. Выступая перед людьми в дни государственных праздников, произносил правильные слова, записанные для него предусмотрительной трудолюбивой Инной. Удерживался от презрительной ухмылки, когда видел, что кто-то из других ораторов расчувствовался до слёз, – списывал подобную реакцию на старческую слабость, женскую сентиментальность… или просто хорошую актёрскую игру. У Сенечки с этим всё иначе, верно? Искренне, от души, взахлёб. На то он и Сенечка, за то его Павел и… хм… ценит, наверное. Уважает? Возможно, и так. Какой тут ещё глагол подобрать, чтобы не скатиться в ту самую слюнявую чувствительность, которую Дарницкий не переносил в других и так старательно стремился вытравить из себя. Может быть, зря? Вроде бы его миссия здесь была завершена. Оставалось надеяться, что Инна не притащит какого-нибудь корреспондента, жаждущего узнать мнение депутата Дарницкого о необходимости поддержки молодых талантов и о развитии культуры и патриотического воспитания на просторах славских полей. Не до того ему было, честно. Улыбаться в телекамеру, вещая правильные вещи, – в любое другое время, не сейчас. А с текстами интервью для печатных изданий умница Инночка сама справляется преотлично, можно даже не контролировать её. Хотя он каждый раз тщательно вычитывает всё, что о нём пишут. До публикации и после. Крупных косяков не случалось пока, а за мелкие неточности Инне влетало всякий раз, однако помощница переносила вербальную агрессию босса стоически. Хмурила брови, услышав в свой адрес нецензурную брань. Лишь иногда произносила, неодобрительно покачивая головой, как строгая, но добрая воспитательница: – Вы, Павел Евгеньевич, как ребёнок, ей-богу. Дарницкий двинулся к выходу, по пути заглянув в узкий коридор, где надеялся обнаружить туалет. Лучше бы он этого не делал. Увиденное в узком тупичке у двери с крупной и странно иноземной в этой культурной глубинке надписью WC отнюдь не улучшило его настроение. Сначала он даже не понял, что к чему, тихо чертыхнулся, наткнувшись на мило воркующую парочку. Присмотрелся, прищурившись, и дёрнулся, как от хлёсткого удара, узнав в девчонке, прижавшейся остро выпирающими, как крылышки, лопатками, к стене, собственную дочь. Мальчишка в такой же, как и у неё, волонтёрской футболке, – крупный, излишне, на Павлов придирчивый взгляд, полноватый, держал Сонечкины узкие ладони в своих пухлых лапках и тянулся к её ярко порозовевшей от смущения щеке похожими на пельмени губами. Что за чёрт! Павел парой широких шагов преодолел коридор, отпихнул парня, вцепился в плечо дочери, грубо развернув её к себе, и отхлестал по щекам. Голова с короткой стрижкой мотнулась в одну, в другую сторону, брызнули слезинки, лицо девочки исказилось гримасой обиды и непонимания. – Папа! – громко выдохнула она. Мальчишка сполз по стене да так и остался сидеть на корточках, прикрыв лицо локтем. Крепко, видимо, приложил его. Поделом, не будет тянуть свои потные ручонки к его девочке. – Поехали домой! – он резко потянул дочь за собой и с досадой ощутил некоторое сопротивление. – Отстань. Я на автобусе, с девочками, – Сонечка попыталась вырваться из крепких отцовских рук. – С девочками, ха! Это у нас теперь так называется, – мрачно сыронизировал Павел. – Папа, это вовсе не то, что ты думаешь, – забормотала дочь, оправдываясь. – Прекрати! Мне достаточно того, что я видел, – процедил сквозь зубы он, стараясь успокоиться и не высказать собственному ребёнку в лицо какую-нибудь нецензурщину. Грубые слова просто рвались с его губ, но он сдерживался, понимая: позволишь себе лишнее, и трудно будет остановиться, а тут люди… Да нахуй людей! Нет, нет, нет. Спокойно, Паша! Держи себя в руках. Добраться до Славска, сдать Сонечку с рук на руки Маринке, отчитать жену за пробелы в воспитании подростка, а затем можно будет оторваться как следует, выплеснув накопившуюся агрессию на Вадика. Около «тойоты» он увидел Инну, щебечущую о чём-то с водителем. Возможно, девушка собиралась вернуться в Славск вместе с ним… Ну, что ж, придётся поломать её планы, пусть ищет другой попутный транспорт. Не хотелось, чтобы Сусанина становилась свидетельницей скандала в формате «отцы и дети». Пойдут ненужные сплетни, нахуя оно надо… Вадик – другое дело. Что бы ни происходило с ним или на его глазах, тихоня не расскажет никому. Да и не с кем парню откровенничать, приятелей у него нет, а жёнушка – такая же, как он сам, нелюдимая молчунья. С такими, как эта семейка, удобно иметь дело, хотя и скучно. С родной дочуркой зато какая веселуха! Сюрпризец ему подготовила повзрослевшая ненаглядная деточка, надо же… Интересно, мать в курсе? Последнюю фразу Павел, уже сидя в машине, видимо, всё же произнёс вслух, потому что дочь с заднего сиденья плаксивым тоном откликнулась: – Мама пока не знает про Стасика. Я хотела пригласить его на чай, когда ты вернёшься из командировки. – Зачем? – рассеянно спросил он. – Познакомить с родителями, – всхлипнула Сонечка. – Познакомились уже, спасибо, – буркнул Дарницкий. – Не так я себе это представляла, – прохныкала дочь. – Не думала, что ты такой… несовременный. – Какой есть, – отрезал Павел. И поинтересовался, грубовато демонстрируя свою продвинутость и родительское беспокойство. – Вы хотя бы предохраняетесь? – Ничего такого… не было, – с обидой проговорила Сонечка. – И теперь вряд ли что-то будет. Стасик не захочет больше со мной встречаться. – Ну, и… незачем, – подвёл итог Павел. – Рано тебе ещё. – Я давно уже не ребёнок! – вспыхнула дочь. – Вот не надо этого! Ребёнком ты будешь до восемнадцати как минимум. Мы с матерью несём за тебя ответственность. И… если ты такая взрослая, то должна понимать: от моей репутации в обществе зависит в том числе и благосостояние нашей семьи. Так что будь добра – веди себя прилично, чтобы у окружающих не сложилось ошибочное мнение, будто я плохо тебя воспитал. Вадик при слове «репутация» иронично хихикнул. Или показалось? Нет-нет, конечно, водитель внимательно следил за дорогой и совершенно не вслушивался в спор отца с дочерью. В любом случае – ух, и достанется ему сегодня! Только… почему-то мысли о предстоящих утехах с послушным шофёром не приносили Павлу такого же удовольствия, как прежде. Никакого не приносили. Павла снова остро резануло понимание того, что он соскучился по Сенечке. Захотелось прижать к себе горячее птичье тельце, ткнуться губами в пахнущую миндальным шампунем макушку. Никогда прежде подобных невинных желаний Павел не испытывал. – Пап, а ты останешься дома? Твоя командировка… она закончилась? – заинтересовалась дочь. – Нет, – ответил он. – Отвезу тебя – и сразу вернусь в Кострому. Последнюю фразу произнёс громко и отчётливо – для чутких ушей Вадика. В Кострому, в ту самую съёмную квартиру. Домой! – Вы с мамой поссорились, да? – продолжала любопытствовать Сонечка. – У тебя в этой Костроме… другая женщина? – С чего ты взяла? – раздражённо проговорил Павел. Глупость какая! Нет, любимая дочурка ни в коем случае не должна знать правду о личной жизни своего отца. Особенно такую – неприглядную. Приемлемую, может быть, в свободной от предрассудков «гейропе», но никак не в консервативном российском обществе. Благородный отец семейства, заглядывающийся на пышногрудых блондинок, мог восприниматься окружающими с пусть ироничной, но всё же добродушной усмешкой: ай, проказник! Питающий же страсть к миловидным мальчикам был достоин осуждения. Ненависти. К мальчикам? Ха! Если бы. К одному мальчику, к одному-единственному был Павел неравнодушен уже довольно долгое время. И это было… странно и, чёрт побери, пугало его. С Маринкой Павел даже не стал разговаривать, сердито фыркнул: – Пусть ненаглядная дочурка сама тебе всё расскажет. Сразу же ушёл на свою половину дома, где долго плескался под душем, а потом нежился в джакузи, избавляясь от нервного напряжения. Вадику велел по-быстрому вымыть и заправить машину и ждать его у порога, будучи готовым отвезти обратно в Кострому. Парень заикнулся о том, что вообще-то он в отпуске. Дарницкий скрипнул зубами от злости, но всё же отсчитал необходимую сумму, оплачивая услуги водителя и прибавив немного за молчание. После водных процедур он с удовольствием облачился в «неофициальные» джинсы и белую рубашку с коротким рукавом, полюбовавшись на красиво выступающие бицепсы. Маленькой расчёской пригладил волосы и бороду, прыснул на себя из флакона с французской туалетной водой, принюхиваясь сладковатому (не слишком, всё как раз в меру) аромату. Отыскал среди множества пар обуви не новые, зато удобные ботинки. Маринка предложила принести ужин – отмахнулся от неё, как от назойливой мухи. Сделал себе кофе, соорудил на скорую руку бутерброды, обнаружив в полупустом холодильнике сыр, копчёную колбасу и пачку зерновых хлебцев – совершенно не помнил, откуда они взялись, но пришлись кстати. Ушёл, не попрощавшись с Маринкой и Сонечкой. Наверное, они даже не слышали, как хлопнула дверь, – с «девичьей» половины доносились музыка и дурашливые писклявые голоса: видимо, мать и дочь решили скоротать вечер за просмотром доброго семейного мультсериала. Про феечек или про пони – что там девчонкам нравится… Пусть развлекаются, как хотят, лишь бы не мешали жить так, как ему хочется. Хотя… немного обидно было, что его не принимают в эту милую компанию, как раньше, когда Сонечка была совсем крохой. Ничего не поделаешь, те времена ушли безвозвратно, да и он тогда тяготился ролью примерного папаши. Вадик был умницей, гнал довольно быстро и не лез с разговорами. Павел залипал в экран айфона, просматривая новости в соцсетях. Просто новости: теории конспирологов, политика (без неё никак!), отзывы о новом фильме по Стивену Кингу (вот никакого желания сходить в кино, а ведь раньше не отказался бы!) и о другом, старом, рассказывающем историю парня-наркомана и безродного кота (посмотреть, что ли, вместе с Сенечкой – ему такое, наверное, должно понравиться), дурацкие мемы, непонятно как затесавшиеся в ленту новостей кулинарные рецепты, фотографии со свадьбы дочери однокурсницы… Ни хера себе – это сколько же девчонке лет?! Ненамного ведь старше Сонечки. И всего года на четыре моложе Сенечки. Страницу Сенечки Синицына Павел раньше просматривал регулярно с неким болезненным любопытством, но недавно перестал это делать, запретил себе. Потому что… ну, незачем это, только изводиться зря, разглядывая старые фото, чаще всего групповые, из художественного училища или с творческих форумов, из поездок, с посиделок каких-то у костра. Сенечка на них был совсем юный, скромно улыбчивый, часто – с гитарой, ещё без кожаных накруток на руках, скрывающих шрамы. Из относительно новых – несколько снимков с какими-то интеллигентного вида старухами: то ли коллегами его матери-библиотекарши, то ли активистками какого-то читательского клуба. Вспомнив этих чудачек на фото, Павел с улыбкой подумал об Агнешке: она бы прекрасно вписалась в тёплую компанию престарелых леди. Сколько, интересно, ей лет на самом деле? Почему Казимир уверяет, что она выглядит девочкой-подростком? Впрочем, не о ней речь – о Сенечке. Арсений Синицын, оказавшийся каким-то шапочным знакомым одноклассницыной дочки, в комментариях к подборке свадебных фоток оставил поздравление счастливой невесте. Павел перешёл на его страницу. Не собирался этого делать, но… как-то потянуло. Так, что тут новенького? Закреплённая запись – репост объявления о выставке в сельском доме культуры – да, той самой, которую Дарницкий видел. А вот и свежие фотографии. Совсем свежие. Не просто вчерашние, а выложенные полчаса назад, за пару минут до полуночи. На снимках Сенечка в какой-то, судя по столику, сервированному кофейными чашками, забегаловке (похоже, повыше рангом той, в которой сегодня – ох, уже вчера! – обедал Павел) красовался то с пухлой растрёпанной книгой в руках, то с пластинками у старой радиолы. С этих фотографий он, как и с прежних, смотрел со знакомой открытой и чуть смущённой улыбкой. А на заднем плане светил до ужаса довольной физиономией не кто иной, как братишка Казимир. – Блядь! – вырвалось у Дарницкого. Видимо, он выругался излишне громко, потому что Вадик, заинтересовавшись происходящим, скосил глаза на экран. – Что-то случилось? – вежливо поинтересовался парень. – За дорогой следи, сучёныш! – рыкнул Павел. Неужели заметил? Вряд ли… Но почему усмехнулся, будто понял, что у его босса не всё ладно на личном фронте? Одно к одному… Два самых важных для него, как считал Павел, человека – родная дочь и обожаемый мальчик Сенечка – погрузились в пучину немыслимого блядства, да ещё буквально у него на глазах. То есть, Сонечка – в его присутствии, а пацан отправился на свидание (Павел именно так расценил увиденное на фото!) как раз во время его отсутствия. Вот как он мог так поступить? И Ковальски, зараза… Так убедительно оправдывался: мол, телефон Сенечки в его руках – нелепая случайность. Это ночное рандеву – тоже случайность, да? Чисто дружеское общение на фоне милой заботы о драном кошаке. Ладно, не драном, вполне себе ухоженном, домашнем. Без разницы! Даже интересно, как теперь эти сученята будут перед ним оправдываться. Гнев, направленный на дочь, вроде бы уже начал утихать. Павел немного виноватым себя чувствовал. Сожалел, что ударил девчонку. В принципе, ничего особо предосудительного Сонечка не совершила. Держались с мальчиком за ручки, мило и нежно, как ребятишки из детского сада. Не в штаны же она парню лезла. И тот её не за грудь или задницу лапал. Даже не целовал. Подумаешь! Единственный сомнительный момент – то, что стояла-беседовала парочка возле туалета. Больше негде, что ли? Общались бы открыто, у всех на виду, – ему бы дурные мысли в голову не ударили. А тут… Он прекрасно знал, что обычно следует сразу за невинными обжиманиями возле ватерклозета – сам практиковал не раз. За дочь реально было страшно. Или всё же за себя? Обидит нежную фиалку какой-нибудь мудак, а папаша расхлёбывай. И что в итоге? Сам же наорал на ребёнка, ударил. Оторвал от коллектива, оставив подружек шушукаться на тему «вот же батя-зверь у Соньки Дарницкой». Всегда мечтал, чтобы его дочка отцом гордилась, а сам… Ладно, авось никто из окружающих скандала и пощёчины не заметил, малец вряд ли будет болтать о случившемся направо и налево, а уехали они раньше… ну, мало ли почему. Может, давно не виделись папа с дочкой. Проявление отцовских нежных чувств на публике – жирный плюс к карьере народного избранника. Духовные скрепы, семейные ценности и всё такое. По ассоциации с «семейными ценностями» всплыли несвоевременные мысли о фамильных драгоценностях в сейфе у Ковальски в антикварной лавке. Так! Он же оставил Казимира взаперти. Как он посмел уйти да ещё и отсвечивать на Сенечкиных фотках? Как они оба посмели вдвоём, без него, развлекаться? Нет, хватит церемониться со студентом. Поймать его, связать и выпороть как следует, чтоб неповадно было своевольничать. При мысли об этом Павел ощутил знакомые жар и тяжесть внизу живота. Его голова легко и приятно закружилась, словно действительно кровь покинула мозг и вся устремилась вниз, к паху, где была сейчас жизненно необходима. Напряглись колени и бёдра; из-за мелкой дрожи, охватившей кисти рук, пришлось выпустить айфон. Очень хотелось. Отчаянно, неимоверно. Невозможно. Почему – невозможно? Почему – нет? Только потому, что Дарницкий однажды сам себе пообещал, что с этим мальчиком будет всё иначе? Да, будет! Поначалу, когда необходимо подманить его поближе, убедиться, что доверяет полностью и не ждёт подвоха. Обаять, очаровать, ввести в некий психотранс, заласкать до умопомрачения во всех смыслах. И когда уже ловушка захлопнется – вот тогда… тогда… Нельзя торопиться. Именно поэтому и нельзя, иначе сбежит, ускользнёт, окунёт в холодный игнор, как один раз уже было. Если проколоться, раскрыв свою сволочную сущность раньше времени, окажется, что вернуться на начальную позицию весьма сложно. Вообще никак. Во второй раз Павел эту ошибку не позволит себе допустить. Он хороший актёр; Сенечка поверит всей этой игре в чувства, в романтику, в отношения. Он уже верит, ведь для пацана это важно. Никуда он не денется. Эпизод с Казимиром – действительно эпизод. Совпадение. Недоразумение. Частный случай. Сенечке не стоит даже знать, что Павел видел эти фото. Потом. Когда-нибудь потом Павел всё это ему припомнит. Им. Обоим. А пока – тс-с-с, Паша, тише, родной. Будь для Сенечки белой овечкой, сердечным другом, интересным собеседником. Тебя же самого всё это привлекает – разве нет? Чувства реальны, это ни разу не притворство. Наслаждайся тем, что есть, но… никто ведь не мешает тебе строить грязные планы и предвкушать большее. То, чего хочется намного, намного сильнее, чем банального «просто быть рядом». Подчинить, присвоить, сделать своим рабом, владеть им полностью, без остатка. Душой и телом. Ибо что тело без души? Сломанная игрушка. Павел хочет получить Сенечку целиком и полностью. И получит его рано или поздно, он в этом уверен. Поскорей бы! Однако – никакой спешки! Так легко всё поломать, испортить, снова отложить на продолжительное время, на никогда. Ещё раз подобной глупости Павел не сделает. Поэтому следует (пока!) простить Сенечке вечер, проведённый с Казимиром. Тем более, что это же всего лишь вечер. Вряд ли там будет ночь – да? Только вот обязательно при этом по возможности скрыть от Сенечки то, что произошло с Казимиром у самого Дарницкого. А если спрятать очевидное не получится, то выдать мальчишке собственную версию событий, представив её как единственно верную. Повиниться в своей ошибке, что ли. Найти оправдание. Выставить себя безгрешным (ну, почти), а антиквара облить словесной грязью, от которой хрен отмоешься. А что? Сам и виноват.