Билл считал, что любить способны лишь слабаки. Мэйбл яростно отдавала свое сердце первому попавшемуся человеку.
Еë сердце широкое и теплое: в нем всегда уютно и комфортно, слегка попахивает карамелью и шоколадом, изредка — кокосом или персиком. Еë эмоции искренние и чересчур показательные: она плачет, когда хочет плакать, смеется, когда хочет смеяться, кричит, когда злость раздирает грудь. Еë взгляд полон доброты и отзывчивости, он напоминает космос и совсем немного — кофе. Еë прикосновения чувственные и незаметные, словно дуновение теплого весеннего ветра. Но также еë сердце перекрыто многочисленными бинтами, скрывающими безжалостные порезы. Оно сжимается от боли, но снова впускает в себя осколок незнакомой души, который в скором времени раз за разом разбивает сердце вдребезги. Еë эмоции спрятаны под тщательно проработанной маской, снять которую в большинстве случаев не в силах даже самый близкий человек. Еë взгляд нечитаемый, подобный бездне, бесконечный и возможно от того загадочный: невозможно определить, что именно скрывается за темно-карим оттенком. Еë прикосновения рваные и холодные, будто бы остерегающиеся неожиданно вспыхнувшего огня. Еë мир чудесен: в нем по холмам скачут единороги, а высоко в небе, по облакам — пегасы, но в тоже время еë мир медленно теряет краски, рискуя превратиться в пустое, монохромное месиво. Еë смех — бесконечная мелодия, рожденная изящными закорючками на нотном стане, а слезы — яд, терпкий и колючий, режущий глотку. Мэйбл Пайнс — коктейль противоречий, сделав глоток которого, уже не сможешь остановиться.***
Свет. Такой тусклый, далекий, недосягаемый… Он на расстоянии вытянутой руки, но дотянуться до него нереально. Отчего-то кажется, что так быть не должно, что свет должен быть ближе, что его нужно коснуться. В голове витали обрывки воспоминаний, подобных длинной и разрывистой фотопленке, но ни за одно из них не удавалось зацепиться — они невозвратно отдалялись от хозяина при малейшем прикосновении. Что-то сильно сдавливало грудную клетку, дышать было необъяснимо больно и трудно. Не смотря на то, что под ногами была вполне устойчивая поверхность, тело не покидало ощущение бескрайнего полета. Но вовсе не ощущение легкого взмаха крыльев птицы, скорее бесконечное падение вниз, при этом оставаясь на месте. Глаза слипались, будто бы веки оказались неподъемным грузом, но что-то внутри громко кричало о том, что закрывать их ни в коем случае нельзя. В ушах стоял пронзительный звон, словно в концертном зале выступал целый оркестр под надзором грозного дирижёра, но в то же время вокруг была ненарушимая тишина, такая, что хотелось закричать насколько бы хватило силы, только чтобы заполнить пространство хоть каким-то звуком. Забывая о всем пережитом, жалкая человеческая душонка на это была не способна. Мир Мэйбл действительно полностью состоял из противоречий. Но эта самая душонка сдаваться отказывалась — она непрерывно тянулась к свету, преодолевая боль и безвучно крича, ухватывалась за побледневшие отблески огоньков, как утопающий хватается за соломинку… Странно, что у нее это на самом деле получается, что свет становится все ближе, и в скором времени смотреть на него становится невозможно, она сильно зажмуривает глаза и до боли сжимает зубы. С глубокий вдохом, будто бы просыпаясь от кошмара, или выныривая из воды — Мэйбл открывает глаза.***
Диппер никогда не считал себя идеальным братом — чего уж там — он никогда не считал, что вообще достоин быть чьим-то братом. Он делал все возможное: помогал, поддерживал и иногда ругал, но всегда думал, что что-то уходит от его глаз. Казалось бы, именно он знал Мэйбл как никто другой, по одной лишь улыбке мог понять, когда у нее что-то случилось и всегда отличал правду от фальши. Но именно он упустил тот момент, когда его сестре нужна была помощь. И Билл был прав. Диппер правда слишком зациклился на себе и своих проблемах, не обращая внимания на состояние Мэйбл. И один факт добивал его окончательно — в это время рядом с Мэйбл был не он, а их общих враг. Шатенка никогда бы не сказала ему об этом, он бы и вовсе не заметил, если бы Билл прямым текстом не рассказал бы ему. И от этого было больно. Впервые за долгое время, Диппера посетила мысль, что он совершенно не знает свою сестру. Впервые стало понятно, почему Мэйбл не стала разговаривать с ним и молча ушла из дома, ушла к тому, кто однажды смог еë успокоить. И впервые за долгое время Диппер вновь почувствовал себя виноватым перед ней. Ему вообще стоило перед многими извиниться: после того разговора с Сайфером, он отрешился от всего мира и закрылся глубоко в себе, не воспринимая ни слов Пасифики, ни других звуков из внешнего мира. Он так и остался стоять у входа в больницу, так и не дойдя до нужной палаты, и покинув еë лишь ночью, когда дежурная медсестра заметила постороннего на территории. Стоило бы поговорить с Фордом и Стэном. Объяснить ситуацию, а не каждый день в трубку телефона говорить, будто бы все в порядке, стараясь заглушить пищание кардиомонитора.***
Билл с неприкрытым раздражением разорвал бинты на руках и непроизвольно нахмурился — регенерация осуществлялась крайне медленно, если осуществлялась вообще. После той ночи из закромов разума не доносилось ни звука, только изредка сильно стучало в висках, но вместе с голосом исчезали и остатки сил. Сайфер не был уверен и не догадывался, он знал, что он еще появился — пропускать шанс сыграть свою роль ему явно не захочется. Демон усмехнулся. Спустя столько времени игра снова начала своë существование. Если бы обе стороны не были бы уверенны в своих последующих действиях, она, скорее всего, была бы намного интереснее. Только вот парадокс — оба неизменно верили в свою победу. Это словно глава типичного детективного романа, где убийца и следователь поочередно делают ходы, дожидаясь пока один из них не выдаст себя. И Билл ждал, пока противник сделает этот «неудачный ход». Он сделал достаточно ошибок, не считая того, что вообще позволил запустить события столетней давности, и больше проигрывать не собирался. …И только сейчас Билл понял, какую грубую он совершил ошибку. И дело вовсе не выборе баррикад, с самого начала именуемых как «добро и зло», не в тысячах забранных жизней, и не в заключении сделок. В идеальном плане был лишь один промах — он оставил еë одну.