Я ненавижу себя за то, что позволяю себе думать об этом. Я ненавижу себя за то, что позволяю тебе делать это со мной. Я ненавижу себя за то, что люблю тебя.
Это чувство тяжëлое, давящее на грудь неподъëмным грузом, спирающее дыхание и до жути неправильное и противоречивое. Горько-сладкое, оседающее на языке и отдающееся терпким привкусом во рту. Когда знаешь, что неправильно, но все равно хочешь сделать. Когда видишь недосягаемое, но ищешь пути к исполнению. Когда понимаешь неразумность, но продолжаешь мечтать. Когда хочешь верить, но не можешь заставить себя доверять. Судьба решила, что пошутила недостаточно весело. Судьбы не существует. Жизнь это всего лишь череда связанных событий, и нет никаких судеб или призваний. И справедливости тоже нет. Все это выдумано людьми: выгодно — значит справедливо, невыгодно — несправедливо. Терпкий вкус на кончике языка ознаменован вкусом тревоги, но прислушиваться к нему не хочется, как не хочется и пренебрегать советам разума. Сердце равномерно врезается в грудную клетку, шипит, усмехается: «ты — ничтожество». Его голос давит, заставляет сжаться и зарыться руками в волосы, кричать, рыдать, просить прекратить, но молча, не сопротивляясь, соглашаться: «ничтожество, ничтожество, ничтожество…». Ты сам загоняешь себя в клетку, сам отрезаешь пути к отступлению, сам поворачиваешь ключ и тут же выкидываешь его, теряя последнюю надежду на спасение. Тебе никогда не выбраться отсюда,никогда, никогда никогда…
***
Холодный свет люминесцентных ламп будоражил и нагнетал, где-то в коридоре с тихим, но отлично слышимым виной практически полной тишины треском и писком опасно мигал один из светильников, намереваясь в скором времени потухнуть навсегда. За длинным, почти что панорамным окном тихо, размеренно бурлила жизнь: изредка проезжали машины, ещё реже сопровождаемые воем сирен и красно-синими мигалками, ярко горели вывески круглосуточных магазинов своими неоновыми надписями самых разных цветов, начиная светлыми, не броскими: белым, желтоватым, оранжевым; заканчивая кислотно-приторными: малиновым, лаймовым, фиолетовым. Люди, в спешке возвращающиеся домой до темноты, даже с высоты второго этажа казались крохотными и жалкими. Люди вообще всегда казались жалкими. Сломать человека? Запросто, только выбери как — словами, действиями, движениями, прикосновениями? Сломать демона? Временем, ожиданием, захватом сознания, угрожающими речами — а разница? Демоны, как оказывается, такие же жалкие. Мэйбл бы закричать, психовать и бить посуду, только вот на все это не осталось сил. Голова просто-напросто раскалывалась от всего произошедшего и происходящего, и безумно хотелось только уменьшиться до размеров атомов и успешно игнорировать навалившиеся проблемы. Сердце рыдало и тихо шептало: «плохо, некомфортно». Казалось, будто бы больничные стены и вправду давили, душили изнутри и оставляли на теле кровавые метки. Чувство облегчения исчезло, на душе остался неприятный и раздражающий осадок. Боль? Разочарование? Страх? На белой простыни проступили мокрые пятна. Мэйбл судорожно протëрла глаза. Слезы? Остановить поток почему-то не получалось, они лились безостановочно, попадали на одежду и затекали в рот, и в скором времени шатенка сдалась, прекратив сопротивляться и крепко зажмурилась, закрывая глаза ладонями. Билл, дотронувшись до стеклянной стены, сжал руку в кулак. Пусть плачет. Боль? Разочарование? Страх? Отчаяние. Сердце, обливаясь кровавыми слезами, сходит с ума: «больно, больно, больно…!» Прошлое не имеет смысла для тебя настоящего? Чушь. Прошлое идет с тобой в ногу и дожидается своего часа. Время лечит? Время создаёт иллюзию спокойствия, помогает забыть и отвлечься, лишь помогает шрамам затянуть на себе тонкие ниточки, так небрежно смотрящиеся на молочно-белой коже. А потом с упоением наблюдает за тем, как ты, пребывая в неистовой агонии, сам разрываешь швы тонким лезвием, попавшим в руки. Нити безжалостно рвутся, углубляя старые раны, заставляя кровь снова и снова покрывать бледную кожу, наблюдает за тем, как ты медленно, потеряв смысл жизни, умираешь от дикой, нескончаемой боли. Время ужасная, омерзительная***
Диппер, прислонившись спиной к стене и потирая глаза большим и указательным пальцем, думал, что понятия «хорошо» у него никогда не будет. Если тишину возможно ощущать физически — а Диппер уверен, что возможно — он ощущал её даже легким покалыванием на кончиках пальцев. Почему-то отчаянно хотелось услышать хоть какой-то звук, чтобы убедиться что слух все ещё с тобой, что ты способен распознавать человеческую речь. И поэтому с губ срывается облегченный вздох, как только внимание привлекает скрип старого деревянного стула, с которого встает напряженный Стэнфорд. Он со свистом выдыхает, неспособный усидеть на месте и, скрещивая за спиной руки, начинает мерить шагами узкую комнатушку Хижины Чудес. — Чертов демон, — кажется, с языка дядюшки может слететь ещё около сотни ругательств, и не факт, что среди них не окажутся проклятия на латинском, выжженные на стенах зданий католиками ещё во времена святой инквизиции. Правда, Форд предпринимает более мудрое решение, отказываясь от бессмысленной траты словарного запаса с целью лишь выразить свое негодование, вместо этого он снимает очки, устало трет виски и размышляет вслух, — если я правильно тебя понял, именно Сайфер принес Мэйбл в больницу, так? — парень активно кивает, напоминая игрушку-болванчика, — Но и в больницу пришлось ехать именно по его вине. Здесь что-то нечисто — не в его привычках спасать собственных жертв. Либо у него есть план, о существовании которого мы не знаем, либо он на самом деле не собирался делать то, что сделал. Мы едем в больницу, прямо сейчас. Пайнс-младший согласно кивает, тут же оживившись и накинув на плечи темный плащ, и выходит на улицу, набирая знакомый номер такси. Едут молча, каждый отдавшись собственным размышлениям и также тихо выходят из машины, кидая водителю не особо крупную купюру. Часы посещения давно закончились, но Стэнфорду ничего не стоит договориться с девушкой с поста регистрации — Диппер невольно вспоминает, как он же угрожал водителю автобуса — поэтому вскоре в дверь палаты негромко постучали. После небольшой слабости, из-за которой пришлось дать волю своим эмоциям, Мэйбл должна признать, что чувствовала себя лучше. В голове всё ещё лихорадочно крутились мысли о Билле, о Глене и их совместном прошлом, и на самом деле у неё осталось ещё много вопросов, но задаст она их, когда будет готова. Ситуация напрягала, но в то же позволяла чувствовать себя живой — привыкшей к рутине Пайнс не позволяли отвлечься ни на что другое. Другая же сторона медали — она расплачивается за не ей содеянное, и ей бы возмутиться, но… Значит ли все это, что она хоть что-то значит для демона? Ох… Кажется, она все еще готова простить Биллу то, что он ломает ей жизнь. Стук в дверь вырывает из размышлений и Мэйбл почему-то тянет улыбнуться, она приподнимается в кровати, сладко потянувшись, будто после сна, и отзывается негромким «войдите». Когда в дверном проеме появляются Форд и Диппер, взгляд девушки теплеет ещё больше. — Мэйбл, солнышко, как ты? — голос дяди звучит обеспокоенно, и Пайнс спешит успокоить его, говоря, что чувствует себя как заново рожденной, Форд не сдерживает улыбки. Нужно отметить, Мэйбл и правда выглядит хорошо, насколько это возможно — её глаза снова обрели естественный блеск, и, не смотря на еле заметную усталость, с лица пропала та грусть, с которой она не расставалась уже как неделю. Кажется, врач говорил о очень скорой выписке. Форд говорит безумно много, уже пройдя все темы вдоль и поперек, но в тоже время не говорит ни о чем; Мэйбл смеется и впервые за все это время чувствует себя комфортно. Чувствует себя живой. — И все же, Мэйбл, — дядя будто спотыкается об имя, выдерживая паузу, и шатенка сразу понимает, о чем он собирается сказать. Его взгляд серьезен, но от него не хочется провалиться под землю, хочется успокаивающе улыбнуться и сказать, что все будет хорошо, — не стоит больше поддерживать с ним связь. Я считаю, будет лучше, если мы уговорим его оставить нашу семью в покое. — В этом нет необходимости, — Форд удивленно вскидывает брови и хмурится, недоверчиво глядя на внучатую племянницу. Мэйбл смотрит прямо в глаза, позволяя читать себя как открытую книгу, и наивно улыбается, ободряюще положив свою ладонь на его, — Билл рассказал мне о своем прошлом. И я ему верю. Где-то глубоко внутри, разум наступает на голову сердцу, заглушая его истошные крики, и гордо возвышается над ним, показывает превосходство.