Глава 2. В этой сутолоке адовой
12 сентября 2020 г. в 19:00
Арсений никогда не питал каких-то нежных чувств к детям как к человеческим созданиям. Маленькие щенки и котята — правда милейшие существа. Пушистые, неуклюжие и — местами — ласковые. Но дети? Эти маленькие недолюди, убивающие нервную систему любого, кто их окружал, криками, визгами, непоседливостью, что, в свою очередь, приводило к порче имущества (и покоя)? Нет. Его не восхищали «милые пухлые щёчки», «сладкие складочки» (мерзость-то какая), крохотные сандалики, писклявые голоски, разбросанные игрушки, специфический детский запах и всё остальное. Особенно не восхищала та жестокость, которая проявлялась у детей уже в начальной школе и набирала аппетит с каждым годом. К подростковому возрасту в уже-не-детях-ещё-не-взрослых внутреннее зло достигало апогея, и, при определённых условиях и благоприятной для того обстановке, начинало править балом, причём делать это могло ещё долгие годы после пубертатного периода.
К сожалению, Арсений не понаслышке знал, какими жестокими могут быть дети. Самая благодатная почва для взращивания будущего населения тюремных камер — детские дома. Подрастающие дети постепенно понимали, что никто им не указ. Тем, кому не повезло оказаться в любящей семье, те, кого возвращали, — все они, бедные и несчастные, обозлившиеся на мир маленькие недолюди срывали свою скорбь по несбывшемуся счастью на таких же обездоленных вокруг себя.
Детей в своём детском доме Арсений разделил на три типа. Он не задавался вопросом, подходила ли его маленькая социальная стратификация под всех детей всех домов-интернатов России (тогда ещё СССР) или подобное разделение имело место только в их конкретном, но, так или иначе, каждого ребёнка можно было отнести хотя бы к одной из категорий. Первый тип детей у них назывался дразнилами. Это те самые ожесточённые на всё живущее несчастливцы. Второй тип — серые мыши. Третий — звёздочки. Очевидно, что превалировал второй тип, над которым довлел первый. Дразнил меньше, но они всегда держались группой и умели навести шороху не только битьём, но и психологическим насилием. Звёздочки — гордость всех воспитателей, методистов, заведующих (всего персонала в целом) всегда держались обособленно. Они учились лучше всех, везде мелькали, привлекали к себе внимание, их назначали ответственными за мероприятия и делали из них лицо детского дома. Их было ещё меньше, чем дразнил, их никто никогда не трогал по причине строгого надзора со стороны взрослых. Такие покидали свои казённые койки быстрее прочих, оставляя сирых и убогих за спиной, уходя с улыбкой на лице и никогда (почти никогда) не возвращаясь.
Когда говорят, что именно дети из детских домов становятся бизнесменами, преуспевшими в жизни, то почти наверняка это дети — бывшие звёздочки, которых семья вернула обратно, которые не отчаялись и взяли судьбу в свои руки. Почему-то, когда истории бывших детдомовцев мелькали в СМИ, никто и никогда не упоминал о том, что за их успехами, за первой ступенью в лестнице, откуда начался долгий путь вверх, стояли неравнодушные сотрудники интерната. Всё подавалось как история о волевом усилии с капелькой удачи, упорстве, долгой работе и, как итог, завидной жизни.
Дразнилы исправлялись редко — они так и росли жестокими людьми, растянувшими моральные рамки до такой степени, что порой те громко лопались и нередко огревали своих обладателей по голове тюремным сроком. Арсений точно знал, что стереотипы никогда не берутся на ровном месте. В этом случае точно. В летние месяцы директор интерната частенько ссылала своих воспитанников на какой-нибудь приморский курорт на все смены подряд. В лагерях и санаториях при этом не менялись темы смен, программы и вечерки — ничего. Каждая последующая смена превращалась в день сурка, каждая предыдущая являлась копиркой нынешней. От замкнутого пространства, вечного надзора воспитателей и вожатых, от однообразия и скуки порой хотелось выть. Но если кто-то справлялся с единообразием дней спокойно, то дразнилы бесились: искали конфликты, нередко дрались с вожатыми, сбегали, ставили ультиматумы — словом, делали всё, чтобы их отправили обратно в интернат. К свободе и неприкаянности. Никто и никогда не шёл им на уступки, бесполезность действий становилась понятна всем, но выходки не прекращались. Драки и побеги совершались уже для того, чтобы развеять пульсирующую меж рёбер острым ножом скуку.
Мышки, к коим Арсений и причислял себя, в большинстве своём вырастали в потерянных людей. Самое страшное после совершеннолетия — это выход из опостылевших стен, прощание с облупившейся бледно-зелёной краской, кроватями на пружинах, старыми ватными матрасами, надоевшей однотипной едой, почти равнодушными воспитателями, в последние годы не принимавшими никакого участия в судьбах подростков. Весь мир открыт — в самых смелых мечтах. На деле же первая открывающаяся перед носом дверь — положенная по закону однушка в однотипном доме, который и строили-то как раз для таких вот казённых выходцев из государственных учреждений. Ублюдцы (потому что все годы, проведённые в интернате, пили с блюдечка у государства).
В их доме по улице Калинина жили такие же бывшие сироты, военные на пенсии по выслуге лет, учителя, дворники, работники больниц, заводов и прочие льготники. Жил в этом доме и Арсений. Правда, не с восемнадцати, а с двадцати трёх лет — как только вернулся из Краснодара, где пять лет отучился в педагогическом университете на историко-филологическом факультете, закончил его (не с отличием, но хотя бы без троек) и устроился работать в девятую школу на Красной, подальше (насколько это возможно) от дома. На выстраданный слезами и бессонными ночами диплом директриса взглянула один разок и мельком: нехватка кадров в городке и отсутствие конкуренции за рабочее место сыграли Арсению на руку.
Почему педагогический колледж? Арсений и сам не знал. Он, казалось, вообще мало что знал о мире и ещё меньше о себе. Чем бы хотел заниматься, к чему лежала душа или что получалось лучше всего? Например, Арсений всегда любил читать книги, но ведь за это деньги не платят. Нужно было искать что-то, связанное с этим. СССР, по сравнению с современным миром, возможностей предоставлял не так много. Учитель считался очень даже почётной профессией, и Арсений начал готовиться к вступительным экзаменам, потому что видел в филологии единственную отдушину. Никаких амбиций и стремлений «выбраться в люди», чтобы после делиться секретом успеха с другими, не имел, как не имел понятия, почему в тот далёкий год его дёрнул чёрт собрать все документы и решиться на профессию педагога.
На всех практиках учителя, под чьей эгидой Арсений и проходил эти самые практики, в унисон вторили друг другу: у тебя есть потенциал, ты будешь хорошим учителем. Дети к тебе тянутся. Жаль только, что Арсений к ним не тянулся. На третьем курсе тогда ещё колледжа (это теперь всюду сплошные университеты) главный методист по литературе сказал всей группе: детей учителям любить и не положено — это дело уголовно наказуемое. И говорил он это вроде бы в шутку, но на полном серьёзе: чтобы учить и — второстепенно — воспитывать детей, любить их вовсе не обязательно. Так даже меньше сил будет уходить на рабочий процесс. После этих слов Арсений понял, почему большинство учителей в школе при детском доме относились практически ко всем с таким равнодушием.
К выпуску из колледжа Арсений так и не определился, кем бы хотел стать, да и менять что-то в сложившихся условиях уже было поздно. Так он и оказался на вокзале своего родного городка, потому что здесь его держала квартира, и он бы в жизни не смог продать её и купить жильё в городе побольше. По крайней мере, не сразу. Так он и пришёл в школу, находящуюся на другом конце города от интерната. Так он и остался в ней на долгие годы, потому что порой стабильность не признак мастерства, а признак стагнации, которая Арсения полностью устраивала. Так он и начал работать сначала на полторы ставки, потому что одной не прокормиться, а на двух — убиться.
Первые полгода Арсений привыкал к новым ученикам. Без малого тридцать часов в неделю для вчерашнего студента превратилось в бесконечные часы работы не только «в поле» (классе), но и дома. Тетради, стопки листочков, перфокарты, учебные пособия, технические карты уроков и прочие горы бумаг ровным батальоном следовали за теперь уже Арсением Сергеевичем из школы домой и обратно. Тогда приходилось нелегко, но коллеги уверяли, что сначала ничего легко и не давалось, что опыт приходит с годами и шлифуется десятилетиями. Чтобы в будущем было легко, приходилось отрабатывать своё «сложно».
Вплоть до нового года Арсения мало заботила внутренняя атмосфера классов. Он преподавал русский язык и литературу с пятого по седьмой и (та самая «половина» от его полутора ставок) вёл историю у всех пятых классов. Затем, когда первая волна паники улеглась, бумажная волокита создала колею и уверенно покатилась по ней, появилось время обратить внимание не только на академические успехи своих подопечных.
И вот тогда Арсений обратил внимание на Антона Шастуна. Впрочем, куда правдивее другие слова: Арсения Сергеевича заставили обратить на него внимание. Всё те же ученики пятого класса. Они, не стесняясь присутствия педагогов, активно дразнили одноклассника и всячески пакостили ему. Антон в долгу не оставался. Маленький, тощий, лопоухий и неуклюжий, он, тем не менее, живо рвался в бой, отражая нападки, и на одно обидное слово выдавал целую очередь не менее обидных слов в ответ.
Сидел Антон один на последней парте среднего ряда и со своего места осматривал весь класс: будто ему так было спокойнее, что он видит спины всех, а его — никто, кроме учителя. Учился, судя по журналу, тот не очень старательно: среди забора из троек разными чернилами и почерками иногда кое-где мелькали четвёрки и пятёрки (последние, правда, по «технологии» и «физкультуре»). На уроках (судить Арсений мог только по истории, русскому языку и литературе) вёл себя более-менее тихо, если не начинались словесные перебранки с другими учениками. Первым на рожон Антон не лез, и в те моменты, когда его или его учебные принадлежности оставляли в покое, сидел тихо, не привлекая к себе внимания.
Да, Арсений по-прежнему не любил детей. Их шум и гомон на переменах взрывной волной тревоги сносили его с ног, тишину (особенно в младших классах) на уроках приходилось поддерживать строгим тоном и громким голосом, что давалось не так просто, как казалось на первый взгляд: на то, чтобы научиться зычности и властности речи, ушёл не один месяц, но в конце концов это пришло с психологическим осознанием, что он теперь Арсений Сергеевич, что он выше своих учеников не только физически, но и интеллектуально, а потому имеет полное право иногда добавлять громкости в свои слова и делать замечания. И тем не менее — такое случается в жизни, и этого не избежать — в Антоне Шастуне Арсений увидел отличающегося ото всех мальчика. Нельзя сказать наверняка о векторе этого отличия в отрицательную или положительную сторону — оно просто было. В яростном желании оберегать себя, в резких выпадах, в храброй защите себя, в несвойственных десятилетнему ребёнку грубых выражениях, явно подслушанных не в школе.
У Арсения сложились хорошие отношения с педагогическим составом. Он, помимо учителя физкультуры и трудовика, являлся третьим мужчиной на всю школу, и дамский коллектив, состоящий в основном из женщин бальзаковского, предпенсионного и пенсионного возраста, полюбил его сразу же (это стало приятным бонусом к тяжёлой работе). Поэтому, выбрав удобный момент, Арсений как бы невзначай спросил у Василисы Петровны, классной руководительницы 5 «В», в чём причина такого поведения одноклассников в сторону Антона. Добросердечная и уже далеко не молодая Василиса Петровна, вторая учительница истории в школе, рассказала ему грустную, но очень знакомую и в чём-то даже обыденную историю Антона Шастуна.
При двоих родителях мальчик рос на попечении бабушки. Мать и отец в жизни и воспитании сына участия практически не принимали, предпочитая ему бутылку. Бабушка, полностью взявшая на себя обязанности главы семьи, работала на двух работах, вела хозяйство, следила за внуком, а летом ещё успевала подторговывать урожаем, собранным с небольшого придомового участка земли. Денег не хватало, времени на внука, несмотря на большую любовь к нему, тоже. Оттого и мелькали в школе поношенные чёрные брюки не по размеру («на вырост»), многочисленные заплатки на школьной форме, обтёршиеся до голой плеши ещё вечность назад углы старого кожаного портфеля, стёртые носы туфель и все остальные гадости нищеты. Ничего не смыслящие ни в жизни, ни во взаимоотношениях дети всё это видели и, под руководством главного забияки, стадом набрасывались на рычащую и обороняющуюся мишень.
Антон, которому нигде не было места, маялся и стенал от непонимания, но делал это молча и незаметно для остальных. Как будто один Арсений и видел мучения пятиклассника. В то время как другие учителя, занятые своими мужьями, детьми и внуками оставляли все мысли о работе в школе, Арсений возвращался домой и не мог оттереть от себя мысль, как сильно светловолосый мальчишка напоминал ему себя. Жизнь в интернате — ни тогда, ни сейчас — нельзя было назвать богатой или хотя бы вдоволь удовлетворяющей все физические потребности. Морально такая жизнь, год за годом, истончала душу, точила звонкое одиночество, вселяла чувство тоски и понимание, что никто и никогда не будет рядом, чтобы помочь в нужную минуту. Шастун рос в полной семье, но сильно ли это было лучше того детдомовского холода? Возможно даже, что лучше совсем без родителей, чем с такими. Но Арсений не знал всё и не имел права на такие суждения.
Полюбить детей Арсений так и не смог, но каждый раз, замечая несправедливые нападки на Антона, пресекал их на корню, не скупясь на неприятные наказания зачинщикам. Он очень хотел сделать жизнь пятиклассника хотя бы самую малость спокойнее и сноснее, потому что в своё время сам прошёл через это и чисто по-человечески считал, что никто — будь то ребёнок или взрослый человек — не заслуживал к себе подобного отношения.