Месяцами, годами, жизнями

      «Временами Сашке хотелось перестать делать то, что называется жизнью: не умываться по утрам холодной водой, в которой плавают тоненькие пластинки льда, не ходить в гимназию, не слушать там, как все его ругают, и не испытывать боли в пояснице и во всем теле, когда мать ставит его на целый вечер на колени. Но так как ему было тринадцать лет и он не знал всех способов, какими люди перестают жить, когда захотят этого, то он продолжал ходить в гимназию и стоять на коленках, и ему казалось, что жизнь никогда не кончится».       Когда Антон в первый раз прочитал рассказ Андреева, ему тоже было тринадцать. Седьмой класс только начался, впереди маячил целый год с нелюбимыми одноклассниками и чуть менее нелюбимыми учителями. Каждый год приближал его к заветной цифре «9», после которой он навсегда покинет стены школы, выстроенные буквой «П», и распрощается с опостылевшими лицами. Эта заветная мечта — уйти после девятого класса — порой так ласкала сердце, что на мгновение реальность забывалась и приходило короткое облегчение. Кто-то говорил, что мечты должны быть недостижимыми, чтобы оставалась возможность всегда стремиться к чему-то. Мол, ну а что потом, после исполнения мечты, делать? Антон знал, что: придумывать новую. Или жить вообще без неё. Так или иначе, ему очень нравились мысли о жизни вне тесных пыльных кабинетов, вне узкого замкнутого (и враждебно настроенного против него) общества. Недостижимая мечта у него тоже есть, а это так, кое-что поменьше, но зато более реалистичное.       Учителя Антона старались не трогать, никак не акцентировали на нём своё внимание, чтобы не давать одноклассникам лишнего повода прицепиться к нему. Все всё понимали, видели и молчали, однако если и начиналась очередная заварушка с Антоном в главной роли, то первым делом доставалось ему, а не «первоначавшим». Этому принципу следовали все педагоги, кроме Арсения Сергеевича. Тот никогда не говорил набившую оскомину фразу: «Неважно, кто первый начал», докапывался до сути, узнавал, кто начал первым, собирал дневники и писал в них своим аккуратным учительским почерком послания родителям, жалея, что не может в полной мере повлиять на поведение некоторых учеников, так как не являлся их классным руководителем.       Антон, как и большинство детей, доброту чувствовал, особенно в тех условиях, когда по отношению к нему её проявляло не так много людей. Воспринял это сначала с опаской и настороженностью, первое время даже огрызался лишний раз и щетинился, как злой щенок, но Арсений Сергеевич в душу не лез, жалостливых взглядов не бросал, не принижал его никак, но и любимчиком не делал. Для учителя истории, русского и литературы Антон Шастун существовал, а не приходил на уроки, как к другим, прозрачной пустотой. В конце концов, Антон сдался и принял эту немую поддержку, однако он никогда не разговаривал с Арсением Сергеевичем без посторонних людей, а всё их взаимодействие сводилось к учебному диалогу в контексте урока. Даже так взаимоотношения Антона с Арсением Сергеевичем имели больший вес, чем взаимоотношения со всеми прочими учителями.       Как раз в седьмом классе Антон внезапно по собственной инициативе (чего не случалось никогда) ответил на литературе. И ему понравилось. Он высказал свои мысли, обосновал их, подкрепил цитатами и получил свою заслуженную пятёрку (первую за долгое время). Эта отметка стала результатом череды случайных событий. Во-первых, Антон, никогда и ничего не читающий по программе по своей инициативе (если что-то и отпечатывалось в голове, то исключительно благодаря бабушке, наблюдающей за выполнением домашнего задания), прочитал «Ангелочка», потому что захотел. Захотел он, в свою очередь, из-за того, что открыл книгу на нужной странице во время скучной математики и, чтобы хоть чем-то себя занять, пробежался по первым строчкам заданного на дом рассказа. Антон нашёл себя в Сашке — герое произведения — и в итоге прочитал его меньше, чем за сорок минут. Впечатлился. Переварил всё за следующие после математики уроки географии с биологией, чтобы на седьмом уроке сформировать свою точку зрения и задаться кое-какими вопросами, оставшимися после прочтения.       Так, в седьмом классе, Антон постепенно начал приобщаться к литературе. Читал он по-прежнему мало и не всё подряд, а только то, что казалось ему интересным, и периодически в журнале, между тройками и двойками, втискивались четвёрки и пятёрки. Впрочем, оценки — последнее, ради чего Антон начинал читать книги. Некоторые произведения хватали его за грудки и тянули к себе так стремительно, что он едва успевал делать метафорические вдохи реальности в коротких перерывах между чтением. Уж если Антон и читал, то старался делать это без перерывов и не мог спокойно уснуть, размышляя о судьбе вымышленных персонажей. Доходило даже до того, что дочитывал очередную книгу поздней ночью в туалете, тайком и в соблюдении полнейшей тишины, чтобы ненароком не разбудить кого-то из домашних. Такое случалось нечасто и далеко не каждое произведение было способно заставить забыть о настоящей жизни, ещё реже Антону приходилось по-настоящему влюбляться в печатные истории, но когда такое происходило, он делался по-настоящему счастливым. Даже если в книге герои умирали, испытывали духовную или физическую боль, оказывались жертвами сложных обстоятельств — всё это были их ненастоящие жизни, их выдуманные чувства, их мёртвые мечты или скорбные потери. Упиваясь чужим горем, Антон ненадолго — пока длится книга и ещё немного после — забывал о своём.       Всегда приходилось возвращаться. Антон не любил ходить в школу, но и дома ему не находилось места. Возвращаясь из выдуманного кем-то мира в реальность, он сталкивался с необходимостью снова привыкать, что здесь каждое чувство только твоё, что именно ты, а не кто-то другой, встречается с последствиями не всегда твоих решений и поступков. Шагая из школы домой по Международной улице, Антон каждый раз внутри себя переживал маленькие катаклизмы. Пересекая Красную улицу, гадал, как поздно сегодня с работы вернётся бабушка, подходя к Маркса, прикидывал в уме, какие уроки он будет делать, а какие — нет, между Гагарина и Славашевича (всего полторы-две минуты) позволял себе представить, что будет, если он вернётся домой, а мама и папа будут трезвые и, может быть, даже помогут сделать что-то из домашнего задания. Пересекая улицу Слепокурова и сворачивая на свою, Антон уже смеялся над своими детскими наивными желаниями, ругал себя за них и настраивался на худшее: к ставшей привычной с ранних лет обыденности.       Вся дорога занимала максимум десять минут, но Антон, за лето внезапно вымахавший, научился сокращать её до шести-семи. Зная наизусть каждый перекрёсток и тот отрезок времени, что займёт его переход, Антон делил свои мысли на эти порции и по привычке следовал им, потому что, как бы странно это ни звучало, так он мог не думать о чём-то непривычном а, значит, тревожном. Затёртые и старые размышления, мерзкие, как болото, тем не менее были предпочтительнее: дно пусть и вязкое, глубокое, дрянное, но знакомое и без всяких сюрпризов. А когда тысячный раз думаешь о том, как тебя гложут разные нехорошие чувства, то в какой-то момент перестаёшь их ощущать. Боль, тоска и одиночество — на это время — становятся просто ничего не обозначающими словами.

∞ ◆ ∞

      Когда Антону исполнилось четырнадцать, бабушка, уже и так вышедшая на пенсию больше десяти лет назад, уволилась с одной из работ, но времени будто не прибавилось. Чем старше Антон становился, тем меньше она уделяла ему времени (это выходило невольно). Так, лето за летом, Антон взрослел, пока его бабушка старела. Она уже не могла дожидаться его по вечерам с длинных прогулок и ложилась спать. С каждым годом ей всё тяжелее давался контроль за внуком, ведение хозяйства и обеспечение матери с отцом. (Из-за постоянных пьянок у мамы почти отнялись ноги: ходила она редко и в основном сидела на диване, там же она спала и там же выпивала вместе с папой.)       В летние месяцы Антон с бабушкой часто что-то делали на прилегающем к дому земельном участке, Антон (из-под палки) помогал с огородом и небольшим садом. После он обычно шатался по городу до позднего вечера, выучив наизусть каждый крохотный проспект, каждый закоулок и, наверное, каждую дорогу, ведущую к котлованам или реке. В жаркие дни мог часами сидеть на краю аварийного моста и наблюдать, как вместе с такими же, как он, детьми, в реку прыгают осколки асфальта и пыли, образовывая новые и расширяя старые дыры. Позади машины неслись в Адыгею — несчастный транзитный мост, пролегающий между их краем и республикой пусть и пользовался спросом, но никем не чинился уже многие десятилетия.       Лето после седьмого класса проходило как обычно. Сначала Антон, уже привычно и тихо, сидел в кленовой тени на мосту, свесив ноги вниз и щурясь от ярких лучей. В контакт со сверстниками вступать не хотел: многие среди них из его школы, а те, что учились в других, виделись ему ничуть не лучше. Купались люди в небольшом заливе, отделённом от основного русла широкой илисто-песчаной косой.       Каждый раз возвращаясь по мосту домой, Антон на несколько минут останавливался посередине и стоял так, рассматривая шумно бурлящее всего несколькими метрами ниже стремительное течение реки. Своей опасной грацией река обязана горным притокам, хотя никаких гор и близко не видно, но быстро сменяющие друг друга рябящие потоки не заставляли в себе сомневаться. Наблюдая за извивающимся, точно гибкое драконье тело, водным хребтом, Антон наслаждался свободой от всего. В голове у него крутилась единственная мысль: если он прыгнет туда, то напорется на торчащий и гнущийся под давлением течения кусок арматуры, и тогда, возможно, часть его отнесёт ниже по течению, а другая часть останется на этом остром пике, как кусок сырого мяса на шампуре. Такие мысли его пугали, а гипнотизирующая, завлекающая мелодичным звоном, река отпускала нехотя, чтобы в следующий раз вновь встретить Антона.       Часто, когда Антон решался зайти в комнату к родителям, он ощущал себя героем одной из тех грустных историй про русских. С его семьи в самом деле можно написать душераздирающую книгу, только не было бы у неё конца — она бы всё томила и томила своих читателей в печали, топила в отчаянии и не давала надежды. К сожалению, это была не выдуманная история и, как бы Антон ни старался, он не мог вырваться в другой мир, сделать глоток иной реальности. Всё происходило с ним. Антон, рассматривая ряды бутылок у дивана, разбросанные по низкому журнальному столику окурки, вдыхал спёртый воздух алкоголя и с жалостью смотрел на родителей. Их примятые лица, грязная одежда, немытые неделями волосы… Мама, завидев его, тянула к нему руки, звала к себе, предлагала присесть рядом. Когда Антон подходил, пристраиваясь на краю облезлого и прожжённого сигаретами дивана, брал маму за руку, она смотрела на него и, плача алкогольными слезами, просила:       — Пожалей меня, Антош.       Антон жалел. В пять лет. И в семь. Даже в двенадцать. В четырнадцать уже не мог. Он не находил жалости к этому человеку — только к себе и бабушке, которой так же нелегко, как и ему. Но ни мать, ни буйного по синьке отца, частенько поднимающего на неё руку, он жалеть не хотел, а потому всё реже заходил в эту проклятую комнату, потому что после каждого такого визита он не спал всю ночь, давился душащими спазмами, рыдал так тихо и незаметно, как можно научиться только с годами практики. Антон не мог жалеть родителей, но по-прежнему любил маму, в глубине души согревая надежду, что однажды всё наладится, что она прекратит пить, устроится на работу и тогда они втроём заживут хорошей жизнью, не лучше и не хуже, чем другие. Отца Антон ненавидел и желал лишь, чтобы он покинул их дом раз и навсегда.       Порой, когда становилось совсем невмоготу, Антон приходил к бабушке. Они садились вместе на чистой убранной кухне и пили чай с песочным печеньем, в сердцевине которого застыла красная капля джема (он всё никак не мог запомнить их название). Бабушка обнимала его, гладила по голове, называла «моя таблеточка», потому что, находясь в преклонном возрасте, пила много лекарств и говорила, что главное её лекарство — это Антон. «Ради тебя и живу», — часто повторяла она, опершись локтем о стол и придерживая сухой ладонью морщинистую, покрытую пигментными пятнами, щёку. Глаза у неё в такие моменты блестели, но при Антоне бабушка ни разу не утёрла ни одной слезы.       Лето перед восьмым классом сильно изменило Антона. Он продолжал понемногу читать, старался не пересекаться с мамой и папой, а уж если это случалось, то больше не рыдал ночами, не понимая, что делать с его горем и куда с ним податься, а втихаря пил бабушкин валосердин и ложился спать. Будто стал другим, более спокойным (чёрствым и безразличным, как ему думалось) человеком. Однако именно лето перед началом восьмого класса Антон почему-то запомнил как лето, с которого он осознал, что больше не ребёнок. Ему исполнилось четырнадцать, и это никакое не магическое число внутренне сделало его старше на несколько лет. Он стал больше помогать бабушке по дому, наконец поняв, что кроме него некому, смирился с тем, что родители никогда не перестанут пить, выбросил надежду в то же русло реки, которое не раз манило его к себе и понял: осталось учиться два года. Всего два года, а потом он покинет школу навсегда, и уж эта мысль по-прежнему радовала его.       Тогда Антон не знал, что лето — только начало изменений, что их старая классная руководительница, хлипкая, но любимая всеми (кроме Антона) Василиса Петровна, сляжет в больницу и после не захочет возвращаться в школу, что её место займёт Арсений Сергеевич, и что уже в сентябре Антон, впервые в жизни, задержится в классе после звонка с урока, чтобы задать несколько вопросов по книге из внеклассного чтения. Что Арсений Сергеевич перестанет вести историю, оставив в нагрузке только русский язык и литературу, но вместо этого возьмёт воспитание класса в свои руки, и всякие нападки на Антона совсем прекратятся. Что новый учебный год станет началом очень странных, непонятных и сложных взаимоотношений. Что пусть и неправильно употреблять слово «друг» в отношении учителя, долгие годы Антон, про себя, именно так и станет определять социальную роль классного руководителя в своей жизни.       Но до начала сентября ничего этого Антон не знал, а потому, проходя по мосту над рекой, продолжал засматриваться на кипящее течение и вспоминать Сашку из того рассказа Андреева, с которого он полноценно открыл для себя русскую литературу.