∞ ◆ ∞
В мае перед десятым классом мать Антона внезапно увезли в больницу: у неё совсем отнялись ноги. Антон переживал это время, беспокоясь одновременно и за неё, и за бабушку, у которой мгновенно поднялось давление и началась тахикардия. Только отцу плевать на всё происходящее. За весь месяц, что мама провела в больнице, он ни разу не навестил её и дома почти не бывал, шляясь где-то по улочкам города в компании таких же нищих душой и умом люмпенов. (Одна мысль об отце заставляла Антона беситься и ненавидеть мир до бешеной ярости уже за то, что в нём существовал этот человек.) Всё свободное время он проводил в больнице с мамой, ловя редкие моменты её трезвого ума. Тогда, с ясными глазами, она становилась такой нестерпимо любимой, что от привязанности к самому родному на свете человеку жгло сердце. Антон очень любил мать. Даже зная, что обида на неё навсегда останется с ним, он продолжал помнить те редкие счастливые моменты, которые она успела подарить ему до того, как начала спуск по социальной лестнице. В нём снова рождалось забытое было чувство сожаления, о котором мама так долго просила его. В середине июня маму выписали, но ходить самостоятельно она уже не могла. Бабушке пришлось потратить откладываемые «на чёрный день» сбережения на инвалидную коляску и дорогие лекарства. Чтобы как-то помочь с деньгами, Антон устроился на работу: в городской суд требовался курьер, который доставлял бы необходимые документы между государственными учреждениями. Старый знакомый бабушки работал прокурором, и вот уже маленький город, где все друг друга знают, показал, что и в таком положении иногда бывают преимущества. Мама постепенно свыкалась со своим положением, Антон — со своим. Ему приходилось поднимать маму на руки, чтобы пересадить с кресла на диван или уложить спать, в течение недели он убрал из дома все порожки, сгладил неровные полы, приделал к крыльцу деревянный пандус и попытался убрать все мешающие мелочи, на которые нормальный человек не обратил бы внимания. Вместе с бабушкой они выбрали специальные ручники в санузел, и Антон прикрутил их, убедившись, что они держатся прочно. Они даже заказали из Краснодара специальный стул в ванную для инвалидов. Сделали всё, что могли, создали столько удобств, сколько было в их силах. Утром Антон вставал рано и шёл помогать бабушке: перетащить шланги, что-то достать из подвала, вскопать грядку, подлатать навес, обрезать сухие ветки деревьев… работа всегда находилась. После он быстро завтракал, помогал матери с утренними процедурами, проводил профилактику пролежней и бежал на работу. Там же он на ходу обедал сытным смачником и возвращался домой, чтобы повторить утренний сценарий. Носясь по улицам в жару, Антон почти ни о чём не думал, выполняя работу по дому и ухаживая за мамой — тоже. Мысли накатывали только перед сном. Иногда гудящий от усталости мозг так перегружался, что отказывался принимать отдых как должное, и Антон часами лежал без сна, вслушиваясь в ночной стрёкот кузнечиковых за окном и шум редких машин, проезжающих по узкой дороге недалеко от дома. Выдержки у мамы хватило на две недели трезвости. Затем домой заявился отец. В тот же вечер Антон вернулся после работы, первым делом пошёл навестить маму и увидел знакомую картину: пустые бутылки, мутные взгляды и запах дешёвого алкоголя. Ничего не говоря, Антон вернулся на кухню, где бабушка уже готовила ужин. Они молча переглянулись и, бессильные в своём горестном положении, даже не стали ничего обсуждать: знали, что так будет. Надеялись, что этот период продлится подольше, но не им удивляться. Не после многих попыток лечения. Мама сама не хотела лечиться, и никто, кроме неё самой, не смог бы ей в этом помочь.∞ ◆ ∞
Антон стоял перед входом на рынок, решая, зайти ли ему за продуктами здесь, или купить всё в магазине поближе к дому, чтобы не тащить пакеты через половину города. С одной стороны, раз уж так получилось, что он получил сегодня зарплату и закончил работу недалеко от трёшек, то почему бы не прогуляться вдоль рядов, с другой… он так устал, что настроения и сил хватало только на желание поскорее вытянуть свои кости на кровати и провалиться в забвение. Скорее бы уснуть и не думать о том, что дома всё по-прежнему, что его двухнедельный рай стремительно закончился, а он даже не успел распробовать его; что больше никаких разговоров с мамой по вечерам и совместного чаепития втроём на кухне. Задумавшись, Антон потерял фокус. Стоял, пока перед невидящим взглядом мелькали входящие и выходящие из ворот рынка люди, пока мимо плелись автомобили и весь мир куда-то зачем-то двигался. Июльский вечер, в воздухе — раскалённый запах асфальта и пыли, солнце палило щедро, иссушая землю и трескающиеся губы, закат и прохлада ещё далеко. Наверное, к чёрту рынок. Зайдёт в ближайший магазин. — Антон? — Позвал знакомый голос справа. Антон повернул голову: перед ним, держа в обеих руках по объёмной холщовой сумке с продуктами, стоял Арсений Сергеевич. — Здравствуйте, Арсений Сергеевич, — поздоровался Антон, едва улыбнувшись: вежливость требовала тех ресурсов, которыми он не располагал. Рассматривая учителя, Антон внезапно осознал, что они не виделись с самого окончания учебного года. Даже времени не было подумать о нём, но теперь, видя перед собой не менее усталое лицо, Антон почувствовал это: болезненный и короткий укол. Он соскучился. Больше, чем ожидал. — Гуляешь? — спросил Арсений Сергеевич, кивая на улицу позади Антона. Гулять тут особо и негде, разве что вдоль дороги… — Да нет, домой уже шёл. Думал, зайти или не зайти на рынок, — ответил Антон. Немного неловко — да, он впервые видел учителя вне стен школы, и не представлял, как себя вести и что говорить, но в тот момент это мало его заботило: мыслями он опускался в черноту дрянного настроения, вновь вспоминая несчастного Сашку из рассказа. Арсений не первый год работал с детьми, видел множество их состояний и эмоций. К тому же, Антона он знал чуть лучше прочих подопечных, что позволило ему сделать один верный вывод: что-то не так. Глаза опущены вниз, само лицо безучастное и пустое, взгляд… неправильный. Это не взгляд шестнадцатилетнего мальчика, который по всем законам юности должен наслаждаться летними каникулами и не знать бед. К счастью, Арсений располагал достаточной степенью близости, чтобы задать неприятный вопрос: — В семье всё хорошо? Бабушка здорова? Антон кивнул. Так быстро и решительно — откуда только энергия взялась? — что Арсений сразу понял: лжёт. Увидел всё по выражению лица. Антон держался взглядом за его глаза, и невербально просил о помощи, внешне стараясь выглядеть как обычно. Он не хотел отпускать Арсения и одновременно хотел поскорее скрыться долой из поля зрения, чтобы не дай бог его не начали жалеть. Жалеют только самых безнадёжных (таких, как его отец). — А вы здесь где-то рядом живёте? — поинтересовался Антон, переводя тему. — Да, на Калинина, — Арсений Сергеевич указал взглядом куда-то себе за спину. — А можно я помогу вам сумки донести? — выпалил Антон и тут же замолчал, поражаясь своей смелости и наглости. Арсений должен был отказать. Его согласие противоречило закону здравого смысла и нарушало профессиональную этику. Но, видя растерянного и подавленного Антона, узнавая в нём себя, десятилетиями младше, он не смог переступить через себя и сказать «нет». В своё время, когда ему требовалась поддержка, рядом никого не было. Он не обязан был этого делать, но мог и, что важнее, хотел. Он не вырос таким же безучастным, как многие из его окружения. Вздохнув, Арсений спросил: — А бабушка тебя не потеряет? — Нет, всё хорошо, — Антон мотнул головой. — Ну пойдём, — Арсений Сергеевич протянул Антону сумку полегче, оглянулся — нет ли поблизости кого из знакомых? — и двинулся в сторону пешеходного перехода. Всю дорогу до пятиэтажки Антон шёл молча. Арсений не лучший учитель. Свои предметы он знал отлично, но что касалось методики их преподавания, профессионализма и этики… В конце концов, он никогда и не мечтал всю жизнь преподавать русский язык и литературу, поэтому если и развивался внутренне, то не на педагогическом поприще. И, конечно, Арсений понимал: ему не стоило быть таким жалостливым к Антону, не стоило так долго смотреть на уставшее лицо и пустые глаза, ведь всё это закончилось приглашением зайти и выпить чаю. Антон мгновенно согласился. Оказавшись в квартире Арсения Сергеевича, Антон первым делом попросил воспользоваться стационарным телефоном и позвонил домой, предупредив, что придёт позже, но не уточнив, где находится. Только после этого рассмотрел скромный ремонт, который не менялся с самого въезда, и окружающую обстановку: тесновато, но чисто. В окнах кухни густым потоком танцевали лучи медленно ползущего к западу солнца. Арсений вскипятил на плите чайник, залил пакетики в приготовленных чашках кипятком и поставил на стол рядом с прозрачной пиалой грушевого варенья и тарелкой печенья «Топлёное молоко». Антон говорил о последней прочитанной книге Булгакова, и Арсений добавил, что проходить её они будут только в одиннадцатом классе. После переключились на Куприна, прочитанного Антоном не так давно, и в конечном итоге тема книг себя исчерпала: Антон читал не так много, а в последнее время из-за болезни матери и работы у него отпадало желание делать вообще что-либо в те редкие моменты, когда выдавался свободный час. — Как у тебя дома дела? — снова спросил Арсений. Как классный руководитель, он знал, по какой причине Антон пропустил конец девятого учебного года. Теперь же не хотел спрашивать напрямую, боясь задеть болезненную тему, но Антон выглядел не очень хорошо: говорил медленно, почти не поднимая головы (всё высматривал что-то на дне полупустой чашки) из-за стеснительности ли, которой ранее замечено не было, или по каким-то другим причинам. Антон поднял взгляд и, замявшись на секунду, честно ответил: — Плохо, Арсений Сергеевич. — Расскажешь? Если не считаешь нужным — не делай этого, но если хочешь чем-то поделиться… Антон рассказал. О двух неделях счастья, о вернувшемся отце и срыве мамы, о том, как пришлось бегать по всему городу с бумагами, оформляя её инвалидность, чтобы получать пособие, о тяжёлом уходе за ней, о том, как им с бабушкой нелегко, и что теперь он устроился работать на всё лето курьером, снова гоняясь по всему городу с бумажками, но теперь делая это за деньги. Тут бы ему остановиться и замолчать, но годами гноящуюся рану молчания прорвало, и поток боли, обличённый в слова, извергался из него непрерывными толчками, то затихая, то ускоряя темп. Его никто никогда не спрашивал о душевном самочувствии. Конечно, бабушка интересовалась его делами в школе, но для неё в приоритете было образование внука и его удовлетворение базовых потребностей. Ей бы и в голову не пришло такое спросить: она и так знала, что ребёнок, растущий в подобной обстановке, счастлив быть не может. О чувствах никогда не говорили, никто не задавал похожих вопросов. Собственно, и Арсений Сергеевич спросил не совсем об этом, но, потянув за одну нить, Антон невольно наткнулся на такой огромный и крепкий морской узел из подавляемых эмоций, мыслей и ощущений, что начал невольно распутывать его, окунаясь всё глубже в себя и свои страхи: за маму, за бабушку, за собственное будущее (вернее, за его отсутствие). Арсений слушал внимательно, и чем дальше Антон заходил в своих рассказах из жизни, тем сложнее ему становилось воспринимать это. Такого просто не должно существовать. Живя в детском доме, Арсений мечтал о семье. Хоть о какой-нибудь, ребёнком он был бы рад любой поддержке со стороны взрослых, и с тех пор, даже после того, как пришлось выбраться в собственную взрослую жизнь, Арсений почему-то никогда не задумывался, что, может быть, лучше совсем без семьи, чем вот так?.. — …иногда я просто не знаю, что делать, или как правильно было бы поступить. А иногда мне и вовсе ничего не хочется делать. — Договорив фразу, Антон резко замолчал. Несколько секунд он смотрел на Арсения Сергеевича, а после его лицо покрылось таким плотным слоем необъяснимого страха от того, кому и вообще зачем всё это наговорил, что он выпрямился на стуле и затараторил: — Простите, пожалуйста, Арсений Сергеевич! Мне не нужно было… Вы спрашивали совсем не это, я просто… Простите. Простите, пожалуйста. — Ну перестань, — Арсений встал из-за стола, потёр подбородок с появившимся налётом лёгкой щетины и вдохнул воздуха, раздумывая, что ему ответить. Он растерян и одновременно с тем от всего услышанного у него заныло сердце от жалости и чужой боли. — Знаю, вы нам ещё в шестом классе говорили, что жалость — плохое чувство. Я не пытался вас разжалобить или заставить как-то иначе относиться ко мне. Я просто рассказал вам то, чего вы не просили, сам не знаю, зачем. Мне не с кем было поделиться этим. У меня нет друзей. Только вы. — Не оправдывайся, — попросил Арсений Сергеевич. Он помялся возле стола ещё несколько секунд, бессмысленно передвигая посуду, но, взглянув на Антона, увидел, что у того глаза на мокром месте. И всё. В тот момент он перестал существовать как учитель, Антон — как ученик. Они стали друг для друга людьми, лишёнными условностей, социальных статусов и ролей. Арсений подошёл к стулу, на котором сидел Антон, и обнял его за плечи. Антон, обделённый лаской и сочувствием, потянулся к нему, поднял руки и сомкнул их за спиной Арсения, прижимаясь щекой чуть выше живота. — Не думай, что во всём происходящем есть твоя вина, — заговорил Арсений, поглаживая Антона по волосам. — Я знаю, что ты не рассказал мне и десятой доли всего, что тебя тревожит, но уже этого хватило, чтобы понять: ты не виноват. Ты ребёнок, которому рано пришлось повзрослеть и стать главным мужчиной в семье. Такое случается. Это страшно, но не смертельно. Ты сильный мальчик: другие на твоём месте начинают тонуть во вредных привычках и забрасывают свою жизнь, а ты не такой. Мне вот даже удалось уговорить тебя пойти в десятый класс. Ты делаешь успехи в учёбе. Пусть они не такие грандиозные, как у некоторых, но это твои личные успехи, и я вижу, что ты стараешься. Пока что у тебя нет другого выхода — только набраться сил и терпеть. Помни, что, рано или поздно, всё заканчивается. Закончится и эта чернота. Я просто не верю, что ты можешь сдаться. Думаю, твоя бабушка гордится тобой, даже если не говорит этого: не все умеют вовремя сказать нужные слова. Я рад, что ты поделился этим со мной. Конечно, учитель не тот человек, кто должен становиться другом, мне жаль, что у тебя нет другого выбора, но я надеюсь, что тебе хотя бы немного полегчало. Антон в тёплых руках не шевелился. Постепенно восстанавливал сбившееся дыхание, прислушиваясь к своему колотящемуся сердцу. На него постепенно нисходило спокойствие, какое он испытывал в редкие моменты своей жизни (например, когда читал книги и забывал о реальности или когда на целых две недели и думать забыл о зависимости мамы). — Мне не жаль, — тихо ответил Антон, неохотно отстраняясь, неловко убирая руки с чужой спины и складывая их на колени. — И у меня есть выбор: я выбрал вас. Арсений грустно улыбнулся и, прежде чем совсем отойти, вместе с личным пространством возвращая социальные статусы и запреты, он по-отечески нежно поправил спадающую на глаза чёлку Антона. — Учителя не должны становиться друзьями своих учеников, Антон. — Я знаю, — ответил Антон, кивая. — Но это уже случилось? Я могу считать вас своим другом? Вместо ответа Арсений кивнул, заранее понимая, какую грубейшую ошибку он совершает, нарушая главное негласное правило всех педагогов: не сближаться с учениками. Вне зависимости от природы своих чувств.