∞ ◆ ∞
Из приоткрытой форточки тянуло холодной сыростью. Антон поёжился, натянул воротник синего колючего свитера до подбородка, вытащил руки из рукавов и, засунув ледяные кисти подмышки, сгорбился. Он сидел на жёстком и низком стуле уже часа два. Мама, укрытая двумя одеялами (одно казённое, второе из дома), спала. Бабушка уехала домой ещё час назад: у неё не осталось сил бороться за дочь, она устала и опустила руки. Антон её за это не винит: сам только-только принял горчащий вкус вернувшейся к нему жалости, хотя и думал, что давно отсырел эмоциями. Вот отца он точно никогда не простит: тот, поняв, что его жену снова увозят, мгновенно исчез из дома. «Вернётся, — недовольно сказала бабушка. — Сейчас на улице уже холодно ночевать». Мама никак не просыпалась. Антон, не замечая троих других жителей палаты, проплакал полчаса, рассматривая землисто-серое, припухлое лицо матери с жидкими русыми волосами и уже полностью поседевшими висками. Снова они здесь. Только отделение на этот раз кардиологическое, да людей побольше. Ведь говорили же: не бросишь пить — вернёшься не в коляску, а сразу на носилки. Дай бог, если живая и в больницу, а не сразу в морг. Но что зависимым людям эти слова… В середине октября маму увезли посреди ночи. Она уже едва дышала, и Антон чуть не умер сам от страха, но скорая успела. Теперь, как он того и хотел, мысли об Арсении Сергеевиче не изводили его, но лучше бы он маялся от своей зависимости и привязанности, от боязни сделать что-то не так и выдать себя, от паники за то, что чувства вообще возникли, от недопонимания (а, может, это не любовь, и зря он накручивает себя?) — от чего угодно, но только не от волнения за жизнь мамы. Металлические пружины кровати тихо заскрипели — Антон тут же поднял взгляд: мама проснулась и вытащила из-под двух слоёв одеяла руку ладонью вверх. Смотрела она из-под полуприкрытых век и почти не моргала. Вместо зрачков, в тени бледных ресниц, — темнота. Антон просунул правую руку обратно в рукав свитера, придвинул стул чуть ближе к кровати, проскрежетав ножками по полу, и накрыл материнские пальцы своими. — Мам, — прошептал Антон почти не слышно: подбородок опять дрожал. Он устал и затаскан. — Мама… — Я тебя люблю, Антош. Никогда никого в жизни так не любила, как тебя, — тихо проговорила она. — Ты мой самый близкий человек. — Я люблю тебя, мам, — булькнул Антон, шмыгая носом. Он нагнулся и поцеловал мамины пальцы, прижался к ним, холодным, своей мокрой щекой и зажмурился. Где-то в глубине души паршиво скреблась кроткая радость: пока мама в больнице, она трезва и всегда душою с ним. Уж лучше бы она не мучила: ни Антона, ни бабушку, ни себя саму… Веру в чудесное исцеление Антон давно потерял, но не мог перестать любить маму просто за то, что она жива и существует.∞ ◆ ∞
С неба срывался жёсткий мелкий снег. Он, подобный мельчайшим крупинкам града, дребезжал по металлическим отливам, цеплялся за них, собираясь в ледяную мутновато-белую холодную шапку. Пятое ноября. Снег осенью в их южном городе — это какой-то нонсенс. Утром Антон выбежал из дома в лёгких летних кроссовках. Кто ж знал, что небесный Тартар разверзнется и обрушит на них эту мерзотную ледяную крошку. Паршиво. Классный час после седьмого урока, а повод такой, что Антону впору бежать из кабинета (и лучше бы сразу в окно): подготовка ко дню матери. Одноклассники тихо переговаривались между собой, пока Арсений Сергеевич предлагал разные варианты: концерт, постановка, что-то интерактивно-развлекательное? Может быть, КВН? Класс выдвигал свои пожелания и предложения, Арсений Сергеевич напоминал, что до праздника не так много времени, и что нужно правильно рассчитывать свои возможности — он поможет и подскажет, пускай и не любил подобные «массово-затейнические» мероприятия, но даже так на них наложены ограничения. Что-то решали. Что-то обсуждали. Антон слышал, но не понимал — речь одноклассников сливалась в единый поток бессмыслицы. Мама всё ещё лежала в больнице, и выписывать её не торопились. Она похудела настолько, что, когда она сидела в постели, придерживая двумя руками полупустую чашку — у неё не осталось даже сил, чтобы самостоятельно выпить чаю — Антон поражался, как она ещё дышит. Ей каждое слово, каждый вдох, казалось, давался титаническим трудом. Тонкая кожа на сгибе локтя посинела от уколов капельниц, глаза и щёки впали. Каждый день, после учёбы, Антон бежал к ней, сидел часик и срывался на работу. По вечерам плакал от бессилия — он ничего не мог сделать, только желал, чтобы на месте мамы оказался отец. Лучше бы он напоминал полуживой труп, лучше бы у него отнялись ноги, лучше бы все болезни мира случились с ним, а не с мамой. Ни о каком празднике Антон не думал — у него между грудью и горлом рос шипастый ком предвкушения чего-то неотвратимого и болезненного. Возможно, мама просто не доживёт до двадцать девятого ноября. Возможно, ему попросту некого будет поздравлять с праздником. Может быть, в эту самую минуту, пока он вынужден сидеть на этом чёртовом стуле за последней партой и слушать ненужную ему информацию, мама умирает, а он даже не знает об этом. Или уже умерла. А он, вместо того, чтобы быть с ней рядом, теряет время. Антону хочется встать и заорать во весь голос, чтобы все узнали о его боли, чтобы его пожалели так, как он — вновь научившись — жалел маму каждым взглядом, касанием и поцелуем в руки. Ему хочется, чтобы Арсений Сергеевич выгнал всех из класса, чтобы отпустил его, чтобы всё это поскорее закончилось. Антон продолжал смотреть на падающие осколки снега, едва различимые на фоне блёклого неба, и они медленно расплывались у него перед глазами. Едва классный час закончился, Антон, уже давно собранный, сорвался со своего места и, не попрощавшись с Арсением Сергеевичем (чего он не делал уже несколько недель как), выбежал из класса. Он нёсся в больницу, и скверное предчувствие наступало ему на пятки.∞ ◆ ∞
Кончик стержня с небольшим нажимом скользнул по разлинованной бумаге, оставляя за собой красный след чернил. Арсений вывел неуверенную тройку за сочинение по картине, закрыл тонкую зелёную тетрадку и отложил её в стопку проверенных. Взял следующую, пролистал до нужного момента и начал вчитываться в сумасшедшие каракули очередного шестиклассника. Только он поставил на полях палочку, обозначая грамматическую ошибку, как в дверь постучали. Вслед за стуком раздался протяжный дверной звонок. Время — начало шестого, на улице уже давно стемнело и он никого не ждал. Отложив ручку на середину тетради, Арсений встал из-за рабочего стола и, мягко ступая по едва скрипящим половицам, вышел в коридор. Подошёл к двери и заглянул в глазок, в темноте лестничной площадки пытаясь разглядеть того, кто так сильно хотел попасть к нему в квартиру. Снова раздался стук. Всмотревшись, Арсений различил знакомый силуэт и сразу же открыл. Антон стоял на пороге. С ранцем за спиной, в расстёгнутой куртке и с мокрой от снега головой. — Заходи, — Арсений сделал шаг назад, впуская ученика. — Что-то случилось? Антон перешагнул порог, закрыл за собой дверь и замер на прорезиненном чёрном коврике, смотря, как с подошвы его обуви медленно стекала грязь. Когда он поднял свои глаза, Арсений испугался. Весь последний месяц они почти не общались, завязавшаяся было дружба приостановилась. Поначалу Антон сам не подходил после уроков, после Арсений попытался проявить инициативу, посоветовав новую книгу, но его проигнорировали. А вскоре мать Антона снова увезли в больницу, и тогда уже Арсений, предприняв ещё две попытки поинтересоваться делами ученика, но наскочив на безмолвие, более не навязывал своей поддержки и помощи. Теперь Антон стоял в коридоре его квартиры и молчал. — У тебя голова мокрая. И ноги, наверняка, тоже. Разувайся, снимай скорее куртку и проходи. Антон стянул с себя куртку, и та тоже оказалась влажной. Арсений забрал её. — Пойдём. В единственной комнате Арсений повесил куртку на батарею под окном, усадил Антона на застеленный диван, служивший ему постелью, и ушёл в ванную за полотенцем. Когда вернулся, Антон сидел в той же позе, опустив руки на колени и смотря на свои ноги в чёрных носках. — Держи. Вытри голову. И носки снимай, я повешу их сушить, сейчас тебе другие дам. Антон взял в руки полотенце и, посмотрев снизу вверх на Арсения Сергеевича, проговорил: — У меня мама умерла. Арсений опешил. Он, как и большинство детдомовских отпрысков, рос с чувством того, что его покинули. Но это — глухая боль, накатывающая волнами время от времени, она не ощущалась так остро и свежо, скорее, жила с ним всю жизнь и порой ввергала в приступы меланхолии. Арсений мог только догадываться, что испытывал Антон, какие катаклизмы происходили внутри него, что рушилось и взрывалось, что падало и умирало. Как поддержать? Арсений сроду не оказывался в подобных ситуациях. Не знал, что сказать и как поступить. Подошёл поближе, взял из рук Антона полотенце и начал бережно вытирать его мокрые волосы (Антон больше ничего не говорил и не шевелился). Закончив, присел на диван рядом и выдал короткое: — Соболезную. Что бы Арсений Сергеевич ни сказал, это всё равно не облегчило бы страдания Антона. Порой слова беспомощны, как младенцы. Антон вздохнул, приподнял голову и заговорил: — Арсений Сергеевич. Извините, что я пришёл к вам, но я не могу дома… там бабушка плачет, а я не знаю, что ей сказать и как утешить. Я должен ей помочь был, но я как увидел её в больнице, и всё, и… у меня же теперь ближе вас и её никого не осталось. Это отец должен был умереть, а не мама, я ему так и скажу, Арсений Сергеевич. Антон с нажимом провёл пальцами по глазам, вдохнул судорожно, поднял взгляд. Арсений Сергеевич впервые смотрел на него так: с сочувствием и жалостью. От этого стало ещё хуже, и Антона придавило: смертью матери, хронической усталостью, непроходящим страхом за свои чувства, недосыпом, ненавистью к отцу и миру — всем, что он чувствовал на протяжении многих недель, месяцев и лет. Антон подался вперёд, и Арсений обнял его, сжал руки на худой спине, ощущая на шее холодный нос, а на талии — жёсткую хватку кажущихся слабыми пальцев. Антон плакал. Сначала беззвучно — это чувствовалось только по вибрации грудной клетки, — а затем вслух. Он скорее скулил и стонал, чем кричал, но эти звуки заставляли сердце Арсения обливаться кровью. Он ничего не говорил — укачивал в своих объятиях, прислонившись щекой ко влажной русой макушке, от которой пахло улицей и первым снегом. Антон всё плакал и плакал, и время потеряло счёт… Антон успокаивался долго, пока совсем не затих. Отстраняться не спешил — по-прежнему сжимал в ладонях домашнюю футболку учителя и, прислонившись щекой к его груди, обдавал тёплым дыханием голую кожу. Ему стало стыдно за свою слабость, он не хотел отпускать Арсения Сергеевича, смотреть ему в глаза и как-то оправдываться. Он мечтал на сотни и тысячи лет остаться в этих тёплых руках, забыть обо всём и жить только этим ощущением поддержки и невыносимо-горькой, колюще-режущей нежности. Арсений поглаживал его по спине, продолжая укачивать, как младенца. Антон нехотя отстранился и севшим голосом просипел: — Извините. — Не сходи с ума, — ответил Арсений. — За это не просят прощения. Давай позвоним Таисии Петровне и скажем, где ты, чтобы она не волновалась. Антон кивнул. Арсений встал с дивана и потянулся к лежащему между ними полотенцу. Антон поймал его руку за запястье и притянул к себе. Прижался к ней щекой, опустошённый горем, зажмурился, тихонько застонав от вновь подступающего приступа боли, и дотронулся губами до кончиков пальцев. Он не подобрал подходящих слов благодарности — руки и губы всё сделали за него. От неожиданности Арсений приоткрыл рот, но и его в тот вечер подвели слова. Он испугался. Это уже не было платоническим касанием. Ученики не целуют учителям руки, и, если рассматривать всю ситуацию в целом, не приходят в квартиры к учителям излить свою скорбь. Антон касался его бережно и едва ощутимо, но имел значение только тот факт, что Антон касался его губами. Так, как нежат возлюбленных, как безмолвно высказывают свои чувства. Арсений и подумать не мог, что такое возможно. У них двенадцать лет разница, он учитель, Антон его ученик. В конце концов, они оба одного пола, и Арсений хорошо помнил девяносто третий год (правда, тогда ему было всего двенадцать), когда отменили статью за мужеложство. Он никогда не задумывался о том, с кем бы хотел провести жизнь, и секс, случавшийся в годы студенчества, всегда был с женщинами. Свои прочие желания Арсений подавлял и делал это успешно (в кои-то веки хотя бы в чём-то он достиг успеха). Но Антон — совсем ребёнок, ему всего семнадцать, наверняка он сам не понимал, что делал. — Арсений Сергеевич, — пробормотал Антон, не отпуская его руки. — Я вас очень ценю. И всё, что вы для меня делаете. В такой скверный вечер Арсений не смел растоптать Антона грубостью и резким отказом. Он сделал вид, что ничего особенного не произошло. Отнял мягко руку от чужого лица, огладил большим пальцем высокий лоб и вздохнул: — Сними всё-таки носки. Простынешь. Сейчас принесу тебе свои, новые, и позвоним твоей бабушке. — Спасибо, — Антон устало кивнул и снова потёр раскрасневшиеся глаза. По его виду Арсений сделал вывод, что Антон и сам не понял, что только что натворил. Он, напоённый ядом потери, не отдавал себе отчёта в словах и жестах — сделал, что хотелось, ни капли не задумываясь о том, что оно значило. Может, и сам не знал, что (рядом оказался только Арсений, и выбирать не пришлось), а, может, знал, но всё равно сделал неосознанно, под напором эмоций и желания ласки. В любом случае, Антон навсегда останется его учеником, даже когда окончит школу. Арсений даст ему столько поддержки, сколько потребуется, сделает всё, что в его силах, но ни в коем случае ничего сверх этого, ничего, переходящего интимно-чувственную границу. Ни о чём большем и речи быть не могло.