Месяцами, годами, жизнями

      Вместе с Антоном город покинуло искушение Арсения. То стыдно-сладкое чувство, в котором люди боятся себе признаваться, но которое наравне с болью доставляет им колющее удовольствие. С глаз долой. Антон уехал, забрав с собой невозможность желанных касаний и невыраженных чувств. Стало на сотую долю легче: напоминание о том, что у них не могло быть никакого совместного будущего, больше не набивало оскомину своим видом, но из мыслей никуда не исчезло и очень скоро превратилось в хроническое недомогание, пока, месяц за месяцем и год за годом не стало покрываться пылью, притупляя остроту эмоций. Арсений лелеял мечту, что со временем станет легче, и впервые его мечта исполнилась. Такая неказистая и неровная, недостойная называться «мечтой», но… годы шли, и ему действительно удавалось меньше думать об Антоне.       Теперь они с Антоном словно поменялись местами. Уже не Антон приходил к Арсению в гости — Арсений поселился у него, и непонятно, кто кому, в этом взрослом мире одиночества, нужен больше. Они на равных, а разница в двенадцать лет уже не кажется такой существенно-огромной. Между ними ни одного разделяющего социального статуса, делающего одного выше другого. Никакой классовой стратификации. Ничего, что могло бы помешать им и дальше, нуждаясь друг в друге, получать помощь и поддержку. Ничего, кроме личных заборов в голове, выстраиваемых так кропотливо и бережно, что теперь их жалко рушить. Если принять всё, как есть, и сдаться, разрешить себе хотя бы мысли о чём-то большем с этим новым Антоном, давно и не на его глазах повзрослевшим, то значит ли это, что они впустую потратили столько лет? Столько лет Арсений мог жить и чувствовать себя полноценным, а вместо этого ходил, как и до встречи с Антоном, грустным подобием взрослого человека. После смерти матери Антон стал частым гостем в квартире Арсения, и те времена он запомнил как самые яркие в своей жизни, наполненные эмоциями. Не всегда положительными, но присутствующими в нём самом и свидетельствующими о том, что он и сам может кое-что ощущать, вторя героям прочитанных книг.       История циклична не только в масштабных событиях. Арсений ещё тогда научился переживать за Антона, но то больше касалось психологического состояния. Спустя годы коснулось и настоящего страха за жизнь. Оказалось, что бояться за чужую жизнь может быть ничуть не менее страшно, чем за свою. Антон, кстати, как и прежде, обращался к нему на «вы» и по имени-отчеству: всё забывал, что Арсений давно разрешил ему перейти на неформальное общение, и только иногда мелькало его неуверенное «ты».       Как только Арсений оказался в доме у Антона, он пытался разобраться в себе и своих чувствах к нему. Те, как выяснилось за прошедшие недели, никогда не исчезали бесследно — они тлели, дремали, впали в спячку или анабиоз, но всегда были с ним, чтобы по прошествии десяти лет громко ухнуть и огреть обладателя по голове со всей силой нежности и печальной верности. Слишком много сошлось обстоятельств для их сближения, чтобы впоследствии ими так грубо пренебрегли. Желание, всегда довлевшее над Арсением порочностью, утратило львиную долю мытарств: по крайней мере, Антон больше не его ученик. По крайней мере, Антон больше не ребёнок — он взрослый мужчина, явно проявляющий к нему ответные робкие знаки внимания. Только реалии не поменялись. Городок с шепчущимися за спиной людьми не стал больше, общество не стало терпимее, память никуда не делась.       Единственные объятия тогда, после длительной задержки Антона, стали символом возвращения домой, но больше не повторялись: Арсений не позволял. Даже видя, что Антон привычно, как в школьные годы, тянется к нему, он отстранялся. Потому что история циклична. Желал по утрам, когда тот уходил на сутки, «сухих рукавов»* и слушал от приходящего с караула Антона о том, как всё прошло. Затем шёл в школу по той дороге, по которой Антон ходил одиннадцать лет, и думал: как бы перестать думать. Но этого всего — их взаимодействия, ужинов по вечерам, разговоров, взглядов — хватало. Арсений ждал и в то же время не хотел, чтобы следствие приняло более-менее понятные обороты. Рано или поздно ему разрешат вернуться в квартиру, а он не захочет уходить из этого дома, потому что не уверен: смогут ли они с Антоном поддерживать дружбу и дальше? Вдруг, убегая от искушения, снова исчезнут из жизней друг друга?

∞ ◆ ∞

      Входная дверь, скрипнув, тихонько лязгнула — язычок замка вошёл в паз. Мадленка сорвалась с места и живым огоньком пробежала короткое пространство от кухни до коридора, даже не доев свой ужин: влажный «вискас» с кусочками курицы, между прочим — настолько она обожала выходившего её Арсения. Антон, конечно, тоже помогал, но дневал и ночевал с ней всё-таки не он. За те два с половиной месяца, что кошка прожила с ними, она заметно подросла, распушила свою огненную шерсть и начала устанавливать свои порядки в доме. Арсений её лишний раз не баловал, а вот Антон — вполне мог, и Мадленка, как ребёнок хитрая, быстро поняла, у кого можно выпросить лишнее лакомство и как это сделать, а кто останется равнодушен к её взгляду после очередной проделки. Зато Арсений пошутил, что только рыжего кота Антон, со своей-то профессией, и мог принести в дом.       Антон бросил в кастрюльку с макаронами кусок сливочного масла, накрыл крышкой и вышел в коридор. Арсений снимал с себя пальто, на прихожей рядом стоял небольшой, но доверху заполненный школьными тетрадями пакет. Мадленка сидела чуть в стороне, на тёмно-синей ковровой дорожке, и ждала, когда Арсений разуется. Дождавшись, потёрлась об его ноги, выполнила ежевечерний ритуал и шмыгнула обратно на кухню — её ужин не остывал, но манил к себе аппетитным запахом.       — Здравствуй, Арсений, — поздоровался Антон. Он всё ещё пытался отучить себя от лишнего официоза в их неформальном общении, но привычка, въедливая, как мазут, не собиралась так просто покидать его.       — Привет, Антон, — Арсений улыбнулся.       — Ты голодный?       — Да. Я помогу тебе с ужином. Сейчас только переоденусь и приду, — Арсений взял с тумбочки пакет, собираясь заодно отнести его в комнату.       — Да я уже всё сделал. Сегодня, правда, холостяцкий ужин: сосиски с макаронами.       — Потрясающе. Подходит статусу. — Сказав это, Арсений вместе с пакетом преодолел несколько крутых ступеней вверх и направился в свою комнату.       Спустя несколько минут прибежала Мадленка. Запрыгнула на кровать Арсения и стала намывать шёрстку, лениво поглядывая на переодевающегося хозяина. Если была возможность, кошка всюду бегала за ним. Теперь, смотря на неё, Арсений удивлялся: неужели это её он кормил из шприца, неужели это она занимала не больше трети мужской ладони, когда-то неуверенно стояла на тонких лапах и тряслась, неужели этот её пушистый хвост не больше трёх месяцев назад торчал, как короткий и тонкий отросток? Пожалуй, теперь можно измерять по Мадленке время. Лето уже закончилось, за середину перевалила осень, медленно приближался декабрь.       К тому моменту, как переодевшийся Арсений вышел на кухню (Мадленка, точно хвостик, просеменила за ним), Антон уже накрыл на стол. Сегодня и завтра он ещё дома, с наступлением осени и дождей работу на придомовом участке пришлось отложить до следующего лета, и теперь на отсыпных освободилось ещё больше времени. Конечно, по-хорошему, ему бы начать делать ремонт, но для этого нужно собраться с силами.       Разговаривая с Арсением, спрашивая его «сколько?» и «ещё?», накладывая в тарелку ужин и отдавая её в подставленные руки, Антон смог признать это: он наконец наслаждался своей жизнью. Ему нравилось, что по дому, хранящему многие не самые приятные воспоминания, теперь ходил Арсений, он получал удовольствие от того, что его влечение ожило, что оно никуда не делось, осталось с ним. Антон уже не чувствовал себя как в одиннадцатом классе — не смущался себя и своих чувств, потому что у него было достаточно времени осмыслить это и понять: раз оно не делось никуда за десять лет, то уже вряд ли исчезнет по одному только мысленному приказу. Может, что-то осталось как прежде — желание, не имеющее выхода, — но оно не жгло мысли, как в подростковые годы, созрело и укротилось, слушаясь хозяина. Антон повзрослел и со многим научился управляться, многое взял под контроль, в том числе и эмоции. Он также знал: даже если Арсений не ответит взаимностью, ничего не изменится. Ему будет достаточно того взаимодействия с ним, что они уже имели сейчас. Он продержится, если Арсений и дальше будет разрешать ему сидеть в зале рядом с диваном на подушках, пока сам Арсений, согнувшись над журнальным столиком, будет проверять вечные тетрадки. Продержится, если они и дальше будут завтракать и ужинать вместе, проводить вечера по выходным за просмотром кино или играясь с неугомонной Мадленкой. Если даже у Арсения к нему только дружеские чувства — плевать, пока Антону хватало своих. А жить без ласки и нежности он привык.       За ужином Антон рассказывал Арсению случай с прошлого вызова: загорелось единственное на весь город здание суда (то самое, в котором он когда-то подрабатывал курьером). Причём, загорелось по вине работников суда, и его юридический представитель подал в суд. «В общем, — подытожил Антон. — Суд подал на суд в суд». С этой фразы Арсений долго смеялся, и только после волны настигшего веселья попытался осознать, что произнёс Антон. Тот сидел рядом, а не напротив, как обычно, довольный, что смог рассмешить обычно задумчивого Арсения.       После рассказа Антона между ними пролегла тонкая полоска тишины. Антон задумался, что история правда циклична: вот они снова сидят на кухне, сведённые судьбой, как годы назад, а перед ними — чашки с чаем. Кухня на этот раз в его доме, а не в квартире Арсения. Смотрят друг на друга как прежде и говорят обо всём, что хочется, и только разница в возрасте перестала быть проблемой. Тянет к человеку рядом опять и неизбежно, сильнее даже, чем раньше — душевный голод с годами вырос до исполинских размеров. Антон снова мечтает взять Арсения за руку — он для того и сел сегодня рядом, а не напротив, как обычно, — но опасается повторить одну из ошибок прошлого. Хочется всё-таки верить, что промахи чему-то научили его, стали опытом, а не сброшенным с души балластом.       — Так не похожа на Метерлинка, — голос Арсения растворил затянувшиеся размышления Антона. Он перевёл взгляд с Арсения на свой стул: там, свернувшись в клубок, дремала Мадленка. Её уши периодически шевелились, реагируя на тихий разговор, она не спешила уходить в другие комнаты — всегда находилась там, где Арсений или Антон, не любила оставаться одна.       — Соболезную, Арсений, — искренне ответил Антон. — Мы двух собак похоронили. Но и то они были дворовыми, в дом не заходили. Думаю, терять кота, который всегда был так близко, — ещё больнее. Долго он с вами прожил?       — Он появился у меня спустя пару месяцев после твоего выпускного. Я уже говорил тебе…       Антон помолчал, раздумывая, можно ли сказать напрашивающуюся мысль. Они уже поднимали тему смерти Метерлинка, Арсений всё тогда рассказал ему, поделился переживаниями, но как будто так и не смог идти дальше. Неудивительно: Антон не был уверен, что прошло достаточно времени (всего без малого четыре месяца). Арсений смотрел в свою кружку с остывающим чаем и как будто не ждал ответа. Антон решился (он никогда не считал себя трусливым и оттягивающим неизбежное — всегда храбро рвался вперёд).       — Можно ли тогда сказать, что его смерть — цена нашей встречи? Правда почему-то заплатили только вы.       — Давай уже на «ты», в конце концов, — вздохнул Арсений. — Не первый месяц живём в одном доме, никак ты не привыкнешь, что я тебе больше не учитель, и мы равны.       Антон виновато кивнул, Арсений продолжил:       — Смерть Метерлинка стала для меня первой смертью, с которой пришлось столкнуться. Поэтому я тогда так сильно распереживался за тебя: не знал, каково иметь близкого рядом, и что делать, если он вдруг пропадает. Я многого не умею, пусть выгляжу старо и опытно.       — Вы не выглядите старо, Арсений. Ты не выглядишь старо, — поправил себя Антон. — Ты очень красивый, я думал так тогда, и моё мнение не изменилось сейчас.       — Не говори ерунды, — Арсений перевёл тему. — А я ведь так и не спросил, что стало с твоими отцом и бабушкой.       — Бабушка умерла, когда я учился на третьем курсе. Похоронил её, — Антон, не мигая, рассматривал Мадленку — её шерсть постепенно расплывалась перед глазами в полосатое рыжее пятно. — Отец спился и умер от сердечной недостаточности спустя два года. О нём не жалею: ты знаешь, я ненавидел его.       — Соболезную, — сказал тихо Арсений, положив руку на плечо Антона. Теперь он знал, как выглядит смерть, пусть, возможно, и не такая страшная, как ту, что видел Антон. И снова, как многие годы назад, слова излишни, они в этом случае никак не могли облегчить переживаемых эмоций.       Антон сморгнул пару раз и повернулся. Взял Арсения за вторую руку, сжал между ладоней, и, грустно улыбнувшись, сказал:       — Уже ничего не изменить. А мы вот снова рядом, я даже не думал о том, что так однажды случится. Что всё будет иначе, и в то же время как прежде.       — Совсем как прежде? — уточнил Арсений, всматриваясь в глаза Антона. Они сидели близко друг к другу, пришлось немного поднять голову вверх: Антон даже в сидячем положении оказался немного выше.       — Ещё сильнее, — ответил Антон.       Антон склонился ниже, тронул губами губы Арсения и замер, ожидая реакции. Арсений не отстранялся и не двигался мгновение, а после приоткрыл рот, и Антон охотно углубил поцелуй. Они целовались медленно и размеренно, так же, как протекал этот осенний вечер пятницы. Не закрывая глаз, смотрели друг на друга — один смущённо, другой смело и благодарно, — но каждый одинаково наслаждался.       — Теперь нам можно? — отстранившись на несколько сантиметров, спросил Антон в губы Арсения.        На этот раз Арсений не имел веских причин сказать «нет», но слово «да» требовало слишком многого. Он неуверенно повёл плечами и подался чуть вперёд, снова целуя Антона. История циклична, и, помня об этом, можно менять некоторые события, поворачивая их в лучшую сторону. Правда, Арсений не был уверен, какое из направлений приведёт их в эту самую «лучшую сторону».