Месяцами, годами, жизнями

      Антон бросил работу. Во-первых, теперь не нужно было покупать маме дорогостоящие лекарства и возить её на платные процедуры, во-вторых, опустошение моральное привело к недостатку физических сил. Вместо пробежек по городу с папками бумаг в зубах, вернулась дружба. Антон больше не избегал Арсения Сергеевича — нуждался в нём так сильно, что его любовь граничила с болезненной привязанностью и с зависимостью от присутствия этого человека в его жизни. Чем больше — тем спокойнее и лучше. Чем чаще Антон смотрел на Арсения Сергеевича, тем слабее становилась его боль, сдавала боевые позиции и пятилась — взгляд добрых синих глаз, направленный ему в душу, брал все негативные эмоции на абордаж и боролся с ними. Антон никогда не считал себя наглым человеком, но присутствие Арсения Сергеевича, облегчающее и дарящее спокойствие, диктовало ему свои условия, и потому очень скоро они стали проводить вместе почти всё свободное время. В школе Антон задерживался и помогал убирать класс, а поздними вечерами мог заявиться к учителю домой и попросить укрытие от своих невыносимо-страшных мыслей (после похорон мамы он только и думал, что о реке, да о торчащем из неё куске арматуры, видел себя, напоротого на металлический штырь, и образ этот проходил только при взгляде на Арсения Сергеевича).       Антон не хотел жить. Он устал, едва находил силы вставать по утрам в школу, чувствовал себя старым и дряхлым, не годным ни на что, обузой для мира, в то же время понимая, что миру до него нет никакого дела. Ему было семнадцать, и к этому возрасту он уже знал, какими способами люди при желании покидали жизнь. Он мечтал об этом, но, смотря в глаза Арсения Сергеевича, ему становилось жарко от стыда и глупости, от страха и хронической усталости всё держать в себе. Арсений Сергеевич как-то, когда они обсуждали «Гранатовый браслет» сказал, что понимает Желткова, но вместе с тем его поступок — ужасен по природе своей, и что не будь Желтков так одинок и несчастен, он бы нашёл в себе силы жить ради кого-то ещё, пусть бы и не для себя, но со временем нашлись бы другие причины. Но несчастного Желткова некому было поддержать, Антон же черпал в себе силы для нового дня из своей любви к бабушке и Арсению Сергеевичу. Его не пугала сама мысль о смерти — в ужас вводила реакция бабушки. Она слабая, едва пережила смерть дочери и точно не переживёт смерть внука. Арсений Сергеевич его пожалеет и осудит. Может, будет скучать.       Временами Антон плохо контролировал себя — он, в своём одиночестве, тянулся к теплу Арсения Сергеевича, не заботясь о том, что то тепло, которое он желал получить, отличалось от того, которое ему дарили. Он часто позволял себе лишний раз задержаться пальцам на чужих, продлевая случайные касания, не прерывал первым прямой контакт взглядов… он не имел возможности выразить свои чувства да и не делал это целью — ему необходимо было вытянуть побольше ласки, не заботясь о том, хотят ли её давать.       Арсений хотел. Он жалел Антона по-настоящему, у него, когда он оставался наедине с собой и вспоминал вид ученика, на глаза наворачивались слёзы. Присматриваясь, пытался понять: был ли тот случай с выбросом чувств, когда Антон пришёл к нему сразу после произошедшего, случайностью или тот в самом деле испытывал нечто неположенное? Антон вёл себя как обычно. Насколько вообще обычно может вести себя подросток, скорбящий о матери и постоянно проводящий свободное время в квартире у своего учителя. Антону не было нужды выпрашивать ласку — Арсений безвозмездно предоставлял её, топил себя в попытках разобраться, что чувствовал он сам, топил свою совесть, предостерегающую о чрезмерной близости и возможных последствиях. Он любил Антона. Отцовской, братской, дружеской, нежной, платонической любовью, пусть даже они все — эти виды любви — противоречили друг другу. Однако он, как старший, должен был курировать их взаимоотношения, направлять в нужное русло, если они вдруг сходили с пути. Предвосхищать опасность и предотвращать её. Вместо этого заботился об ученике, пускал его к себе в дом, даже после того, как подозрение в чувствах Антона к нему достаточно окрепли и укоренились в сознании как данность. Его это не пугало. Он, в конце концов, никогда не стремился стать лучшим учителем, и всё происходящее лишь показывало ему, насколько он может быть аморален: его не только не отталкивали чувства Антона к нему, он и сам как будто что-то испытывал.

∞ ◆ ∞

      Мелко покрошенная зелень пахла летом. Антон вспоминал, как бабушка, нарвав пахучий пучок «травы», промывала его под проточной водой и нарезала на весу сразу в кастрюлю с супом или борщом. Запах окутал собою всю кухню, стёкла запотели от тепла внутри и мороза снаружи. Кинза, укроп и петрушка, но никакого сельдерея: Антон не переносил его на дух, и Арсений Сергеевич исключил этот продукт из своего рациона, потому что никогда точно не мог быть уверен, состоится ли его ужин в одиночестве или в компании ученика.       Конец февраля, на улице сошёл последний снег, превратившись в лужи и грязь, заметно потеплело, но в квартире Арсений Сергеевич по-прежнему включал обогреватель, потому что отопление не справлялось. Антон сидел за столом, рассматривая учителя: тот стоял спиной к нему, помешивая в кастрюльке куриный суп с паутинкой, и не мог видеть его взгляда. Легче почти не становилось, но спустя месяцы пришло умение контролировать мысли и действия.       Арсений выключил газ и повернулся к Антону:       — Ну что, я наливаю? Нарежешь хлеб?       — Да, — ответил Антон на оба вопроса и встал из-за стола. Он уже свободно ориентировался на небольшой кухоньке, чувствуя себя в этой квартире намного лучше, чем дома. Нарезал хлеб, выложил его на тарелку и поставил на середину стола. Арсений к этому моменту разлил суп и настал самый приятный момент дня: совместный ужин.       Многие вещи способны сблизить людей. Секс. Поцелуи. Объятия. Общие интересы. Похожие взгляды. Совместное принятие пищи, когда и слов не требуется — тишина не ощущается за вкусом еды, звуками столовых приборов и общей атмосферой. Арсений Сергеевич вообще не жаловал разговоры за едой, Антон не настаивал. Ему нравилось молчать, ему нравилось говорить — нравилось что угодно, если только оно подразумевало присутствие учителя.       Арсений Сергеевич никогда не гнал его из квартиры. Не намекал, не говорил прямо: «Тебе пора». Его не стесняло присутствие ученика — оно уютом обнимало сердце и грело получше радиатора. После ужина Арсений принёс на кухню тетради. Антон сел рядом делать уроки и ещё на целый час они замолчали, нарушая тишину шелестом страниц. Только в этой квартире Антон теперь и делал уроки. Дописав последнее предложение (по собственному ощущению, а не по условию упражнения), он откинулся на спинку стула и бросил взгляд на окно: совсем стемнело, ему, к сожалению, пора домой. Это самая печальная часть дня: расставаться с учителем. Арсений Сергеевич его шевелений не заметил — продолжал сидеть, согнувшись над столом и проверяя тетради. Антон засмотрелся: на высокий лоб, на чёрные брови, на бледные родинки, проглядывающие волоски щетины, на тень от ресниц под глазами, на блестящие в ржавом свете каштановые волосы. Его одолела такая нежность, что впору было стонать. Антон потянулся через стол и положил влажную ладонь поверх руки Арсения Сергеевича. Сжал его прохладные пальцы, смотрел, не отрывая взгляда: готов к ответному, и нисколько не страшно.       Арсений поднял голову и вздохнул: всё-таки придётся поговорить. Всё-таки он прав. Антон смотрел на него, почти не моргая. Ждал. Сдался.       — Антон…       — Арсений Сергеевич…       — Не перебивай сейчас, — попросил Арсений Сергеевич. — Давай поговорим один раз и больше никогда не поднимем эту тему.       Антон кивнул, не убирая ладони с учительской руки. Арсений Сергеевич продолжил:       — Я понимаю, что ты чувствуешь. В этом есть и моя вина: я впустил тебя в свою жизнь, хотя не должен был, мы стали слишком близки. Ты это понимаешь и сам.       — Но вы что-то чувствуете? — с надеждой спросил Антон. — Хоть что-нибудь?       «Что-нибудь». Именно «что-нибудь» Арсений и чувствовал.       — Это не имеет значения. Ты мой ученик, я твой учитель.       — Я скоро окончу школу, — снова перебил Антон, позабыв о просьбе Арсения Сергеевича. — Тогда мы можем?..       Можем «что-нибудь», он и сам не знал, что конкретно, не знал, какие правильные слова подобрать. Он хотел одного: всегда быть рядом с Арсением Сергеевичем. Всю жизнь. Потому что только рядом с ним и хотелось жить эту дурацкую проклятущую жизнь, только рядом с ним она становилась выносимой и даже приятной. Мог ли он отпустить этого человека?       — Тогда исчезнет только одна из причин, — Арсений отрицательно покачал головой. — У нас с тобой нет никакого будущего, Тош. Возможно, я хотел бы, чтобы было иначе.       «Возможно», потому что Арсений и сам не был уверен, в степени своих чувств и их типе. Уверен в одном: Антон — единственное приятное, что подарила Арсению его профессия.       Антон поджал губы и кивнул. Арсений Сергеевич осторожно убрал свою ладонь, перед этим сжав мальчишеские пальцы в своих.       — Извините, — пробормотал Антон и встал, чтобы начать собираться домой.

∞ ◆ ∞

      На свой выпускной Антон пошёл только ради Арсения Сергеевича. Расставание со школой, которую он так ненавидел, уже не радовало. Всё давно решено, Арсений Сергеевич сам настоял на том, чтобы их общение прекратилось после выпуска Антона. «У нас нет никакого будущего», — сказал он тогда. Как пара — нет, так почему бы им не продолжить общаться как друзья? Антону бы этого было достаточно, он всего лишь хотел видеть Арсения Сергеевича, знать, что у него всё хорошо, и жить этим. Ему бы хватило.       Антон пообещал никогда больше не переступать черту дозволенного, он поклялся, что ни жестом, ни словом не даст понять о своих чувствах, но Арсений Сергеевич был непреклонен. Перед молодостью Антона открывались многие двери, и тот должен попытаться выстроить свою жизнь, не повторяя ошибок учителя, чтобы не существовать потом по инерции, а находить опору прежде всего в самом себе. Опора будет, если будет любимое дело. Так он считал. Так он говорил Антону. На самом деле, гнал ученика от себя, отрывая от сердца значимую часть, ещё и потому, что даже со своей богатой фантазией представить не мог, чем в итоге закончится их душевная близость, во что она может вылиться. Он всегда подавлял в себе порывы желания близости, особенно если это касалось мужчин. За каждый раз, коих можно пересчитать по пальцам одной руки, корил себя и не желал такого же Антону. Он юн и не понимал, чего просит, вряд ли думал о последствиях.        Июньская ночь выдалась душной и жаркой. Родители, дети и учителя, сидящие в огромном банкетном зале, то и дело обмахивались кто веерами, кто какими-то бумажками. Кто-то куда-то ходил, кто-то танцевал, громкая светомузыка била по глазам и ушам, цветные лучи прожекторов выхватывали отдельные части тел, гул взрослого поколения за столом тонул в современных песнях. Антон ждал. Он сидел в самом дальнем углу стола, поглядывая то на танцпол, то на Арсения Сергеевича (их разделяло несколько метров, и, в полутьме, он видел только его силуэт). Когда заиграл медлячок, многие вернулись к столу — в середине зала остались только парочки. Мальчики и девочки со всех трёх параллелей держали друг друга за руки-талии-плечи-спины, танцевали, кое-как переставляя уставшие ноги и переводя дыхание. Потные. Горячие. Красивые и счастливые. Они могли кружить друг друга, прижиматься щеками-губами, смеяться и закрывать глаза, забывая обо всём. Они могли жить, в то время как Антон сидел один, никого не трогая, и наблюдал, как всё это буйство юности проходило мимо него. Ему не нужны были эти глупые танцы, ломящиеся от блюд нарядные столы, внимание противоположного пола — он думал о том, что теряет драгоценное время, что вместо этой ночи можно было бы провести целый вечер с Арсением Сергеевичем за чаем и разговорами, за чаем и молчанием. За чем угодно. Его наждачкой ласкала мысль, что он мог бы всю ночь просидеть в темноте и тишине с закрытыми глазами, если бы Арсений Сергеевич был рядом и разрешил ему положить голову на своё плечо. Он не думал о сексе, не думал о том, что занимало головы его сверстников. Перерос их, перешагнул целый кусок взросления, забыв прихватить с собой во взрослую жизнь бесценный опыт первых свиданий, банальной влюблённости в девчонку из параллельного класса и трепета романтических подарков. Это последняя ночь перед отъездом, уже в обед ему уезжать в Краснодар, вещи собраны, всё готово. А он продолжал сидеть, как последний дурак, не сводя взгляда со школьного учителя. Теряя время. Дожидаясь подходящего момента.       Наконец, Арсений Сергеевич встал. Антон тут же поднялся следом — его никто не заметил — и пошёл за ним.       На летней террасе тоже стояла жара. Глубокая светлая ночь, блеск фонарей, стрёкот насекомых и зудящий над ушами писк комаров. Арсений стоял, облокотившись на каменные перила предплечьями и всматриваясь в ночную глушь. Из открытых настежь дверей лилась песня, рядом стояли чьи-то отцы, кто поодиночке, кто в группах: курили и «дышали свежим воздухом». Антон дёрнул Арсения Сергеевича за рукав длинной белой рубашки и увлёк за собой — на них никто не посмотрел. Такая вот бестолковая способность оставаться невидимками для всего мира: их не считали важными и достойными внимания. Арсений Сергеевич не сопротивлялся. Антон, держа учителя за рукав, вывел его за территорию кафе, спрятал в безмолвной и безлюдной темноте деревьев, в глубине узенькой аллеи, и остановился возле толстого крепкого ствола высокого клёна.       Арсений смотрел на Антона. Храбрый одинокий мальчик. Им нельзя расставаться — кто о них позаботится кроме друг друга? Антон смотрел в ответ. Темнота такая, что не видно почти ничего, музыка из банкетного зала доносилась едва-едва, не разобрать ни слов, ни мотива мелодии. Они оба понимали, что это их последняя встреча перед расставанием, у которого нет ни временных рамок, ни определённости. В тот момент Антон думал, что они видятся в последний раз: Арсений запретил ему общение после выпуска, а он слишком уважал своего учителя, чтобы перечить в этом.       — Арсений Сергеевич, — начал Антон, сжимая его предплечья в своих пальцах. — Спасибо вам.       Антон подался вперёд и обнял мужчину, прижался щекой к тёплому виску и зажмурился изо всех сил. Он не понимал, почему им нужно расставаться, почему он не имел права видеться с Арсением Сергеевичем, почему им вообще нужно так прятаться — разве они делают что-то плохое? Что вообще не так с этим миром, если двум мужчинам нельзя любить друг друга? Разве жить совсем бесчувственным не опаснее?       Арсений обнял Антона в ответ. Огладил руками широкую спину — Антон вымахал выше него на добрый десяток сантиметров — и вздохнул. Так будет лучше. Антон сильнее, чем думает о себе. Он начнёт новую жизнь, правильную жизнь, и проживёт её достойно, не цепляясь за своего инертного и слабого школьного учителя, не идя вместе с ним ко дну. Этот юноша достоин большего.       Арсений Сергеевич молчал, баюкая в руках Антона. Они простояли так долго, не обращая внимания на комаров, не слыша ни музыки, ни своих мыслей. Антон неохотно отстранился, продолжая держать руки на плечах Арсения Сергеевича. Наклонился и поцеловал его — по-взрослому глубоко и чувственно. Я взрослый, смотрите, я вырастил эти чувства в себе, и горжусь ими, потому что они — единственное, что есть хорошего во мне. Единственное, не связанное со смертью, болью и потерями.       Арсений ответил на поцелуй, обнял Антона за талию, вдохнул поглубже запах этого вечера и разорвал касание губ. Провёл носом по щеке, прикрыл глаза, не представляя, как они будут дальше жить, вновь сделавшись одиночками.