Стервятник

      Тело почти не слушалось, когда Айвэ очнулся на холодном каменном полу убогой камеры. Через решетки проникал слабый свет факелов, а в пустом коридоре эхом раздавались голоса скучающих солдат, в обязанности которых входило не только охранять преступников, но и следить за порядком.       Айвэ открыл глаза и ощутил вдруг, как горло неприятно сдавило от пейзажей, которые он бы предпочел никогда не вспоминать: грязная, провонявшая гнилой соломой и дерьмом камера рождала отвратительный тошнотворный запах, от которого советнику вновь стало дурно. Едва он приподнялся на локтях, как его снова стошнило желчью и черной кровью.       Молодые солдаты, стоило только услышать им шевеление в камере советника, решили его проведать. Они с легкой неловкостью наблюдали за тем, как советник корчится в углу, желая избавиться от тянущей желудок рвоты, и когда тот закончил, старший из них постучал ключами по решетке, заставив советника обернуться и вытереть губы некогда белой манжетой.       Это было всего лишь предупреждением. Солдаты вернулись на свои места, когда поняли, что новый пленник не учиняет беспорядков, а лишь давится собственной кровью, и продолжили разговаривать о своем.       Айвэ оперся спиной о решетки. В темнице всегда было невыносимо холодно, и теперь его слегка колотило, но не от мороза — от ощущения неизвестности. Ему едва хватало сил не поддаваться панике, но слабость, головокружение и страшная усталость не позволяли ему взять себя в руки. Он притянул к себе ноги и спрятал лицо в коленях.       Он не задавался вопросом о будущем — единственной его мыслью сейчас было придумать, как сбежать из тюрьмы и не упасть на полпути от усталости. Он давно готовился к этому и просчитался, когда решил, что у него есть еще полгода, но у него не было времени корить себя.       Ранним утром, когда в пять часов утра была смена караула, около решетки вдруг возник Генрих Лимбург. Он осторожно оглядывался по сторонам, выискивая нужного человека, и когда его взгляд упал на Айвэ, он тут же припал к клетке.       — Наконец-то я нашел вас, — шепотом торопливо заговорил он, и Айвэ в легком замешательстве поднял голову. За ночь он так и не сомкнул глаз, и стоило только ему податься навстречу Генриху, как он едва не потерял равновесие. — Не вставайте. Вам нельзя.       Айвэ ожидал увидеть перед собой Элейва или хотя бы Анри, и потому Генрих стал весьма неожиданным гостем.       — Что вы здесь делаете? — спросил Айвэ, цепляясь за решетку, чтобы устоять на ногах. Он хотел бы спросить, как Генрих пробрался в тюрьму, куда могли попасть только избранные, но счел эти вопросы неуместными сейчас, когда времени наверняка и так было в обрез.       — Я подкупил стражу, — ответил Генрих, будто прочитав его мысли, а затем протянул Айвэ небольшой сверток, одними губами попросив его спрятать подальше от солдатских глаз. — Я пришел сказать, что увез вашу семью в свое поместье, им ничто не угрожает. Я забрал ваших слуг, лошадей и старые книги, о которых просил позаботиться господин Аарон. Вы можете не беспокоиться об этом.       Айвэ облизал пересохшие грязные губы, и Генрих впервые за много лет увидел проблески неподдельной благодарности, мелькнувшей на белом лице, и капли растерянности. Саламандра не ожидал подмоги со стороны Лимбурга, даже если и пытался теперь скрыть это. Генрих мельком взглянул на роскошный костюм, обвалянный в грязи и измазанный кровью, и осознал, в каком плачевном положении теперь находился бывший советник, которого король особым указом уже отстранил от службы.       — Его Величество скоро отдаст приказ обыскать Свеллендэм и Эдельфейд. Его Высочество пытался остановить его, но король уверен, что ваши руки нечисты, раз вы уже нарушили закон, — продолжил Генрих.       Золотые глаза Айвэ на мгновение испуганно метнулись куда-то в сторону, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть прежнее самообладание. Генрих уловил это слабое проявление эмоций, и в мыслях у него возникло предположение, что Саламандре действительно есть, что скрывать.       — Я завернул вам немного лекарства, — закончил Генрих. — Оно не поможет при вашей… проблеме, но на время облегчит боль. Я не в силах сделать для вас больше.       Айвэ коснулся холодной рукой испачканной щеки, будто желая вернуть себя в чувство, а затем вновь взглянул на Генриха.       — Спасибо вам, Лимбург, — тихо поблагодарил его Айвэ. — Я верю, что моя семья будет в безопасности под вашей защитой. Спасибо за лекарство. Возвращайтесь, вам нельзя здесь долго оставаться.       Генрих снял теплый плащ и сунул его в руки Айвэ через решетку.       — Не сидите на холодном, — попросил он тихо, а затем метнулся прочь.       Айвэ стоял с плащом в руках, поражаясь той заботе, которую получил совершенно неожиданно. Сейчас, в конце мая, никто уже не носил теплые плащи, а это значило только одно: Генрих специально прихватил с собой что-то теплое, чтобы Айвэ не застудился. Граф был настолько искренен в своей заботе, что Айвэ не стал думать, будто им двигал приказ Его Высочества. Он наверняка по собственной воле спустился в эту зловонную яму, решив позаботиться об избраннике друга, и даже такая небольшая помощь невероятно тронула сердце узника.       Айвэ развернул сверток и обнаружил, что Генрих принес ему не только лекарство, но и немного вяленого мяса, хлеба, воды и пять вареных картофелин — это была единственная пища, которая помогла бы продержаться Айвэ дольше, и не испортилась бы преждевременно.       Ранним утром, как только король поднялся с постели и с горечью обнаружил, что вчерашний день не был сном, Элейв уже стоял у его покоев и требовал аудиенции. Альвидис поцеловал молодого мужа, просившего быть сегодня осторожным, и покинул спальню, натыкаясь на настойчивого брата. Элейв не стал искать «подходящего» момента, боясь упустить драгоценное время, но Альвидис ответил, что выслушает его не раньше одиннадцати часов.       Королю следовало обдумать произошедшее. Вчерашний день прошел как в тумане, и после прерывистого неспокойного сна ему никак не стало легче. Ему казалось, будто все происходящее — ложь, и он надеялся, что лекарь всего лишь ошибся. Он не позволил Элейву получить от него ответ, пока в кабинет не вошел старый лекарь, подтверждая его худшие опасения:       — Айвэ Саламандра действительно омега. Сомнений быть не может, Ваше Величество.       Когда старец покинул короля, тот сначала в мыслях пытался оправдать Айвэ, затем принялся обвинять, пожалел и наконец понял, что обман — есть обман, и никакого оправдания этому быть не может. С раннего детства он помнил рядом с собой этого мальчишку из Далматии, и тем труднее было ему теперь поверить, что все эти щекотливые разговоры между альфами, фехтование, в котором Айвэ был так плох, скачки, громкие победы в юношеских турнирах, совместная охота — все это ложь. Альвидис не мог поверить, что все это время рядом с ним был омега, всего лишь слабый омега, сражающийся с целым миром и настолько завравшийся, что в одно мгновение потерял все.       Когда упорная стража наконец впустила Элейва в кабинет короля, тот принял решение следовать закону. А закон предполагал, что любой, кто использует зелье, будет казнен, и если королю следовало казнить даже лучшего друга, он готов был пойти на это.       — Альвидис, — начал Элейв, упирая руки в стол, — ты не можешь так поступить. Он столько лет посвятил Адалонии, наш отец верил в него! Ты не можешь казнить того, кому отец завещал титул советника.       Альвидис поднялся на ноги.       — У него течка через несколько дней, — продолжил Элейв. — Ты не можешь позволить ему оставаться там. Он омега, он простудится и умрет от холода.       — Хватит указывать мне, что я могу делать, а что не могу, — пригрозил ему Альвидис, оборачиваясь на брата. — Я король, и только я решу, что мне с ним делать.       Элейв понял, что погорячился, и впервые заметил, как Альвидис назвал себя королем. До этого он будто бы относился к титулу несерьезно, но теперь, когда его душу обуяла такая тоска, он вдруг понял, что может пользоваться властью, которая перешла ему от отца.       — Брат мой, — начал спокойнее Элейв, — я знаю, что он натворил достаточно, но он не должен находиться в холодной камере в обществе настоящих преступников. Вспомни, сколько он сделал ради Адалонии, для нашего отца, для тебя. Он же помог Питеру и Лилиуму встретиться тогда, ты помнишь? Он делал многое, чтобы искупить свою вину. Я верю, что он все это время пытался сделать больше, чем мог. Не губи его. Позволь ему сначала хотя бы принять помощь лекаря в теплой спальне, а потом суди.       Альвидис закрыл лицо руками. Даже испытывая к другу невероятное сострадание, он ощущал, как сердце болит от горя и обиды: ему хотелось, чтобы Айвэ признал свою вину, чтобы загладил проступок, объяснился, и вместе с этим понимал, что не сумеет простить многолетнюю ложь. Одна эта ложь заставила его лишь на мгновение предположить, что он мог быть южным шпионом, посланным из Далматии, но эта мысль быстро ослабла, пока не имея доказательств.       — Я уже послал в его дома солдат для обыска. Если они найдут хоть одно письмо из Далматии, твоему ненаглядному Саламандре не жить. Я знаю закон, и если окажется, что в прошлом он совершил еще хоть одну ошибку, я казню его без суда, как требует закон. — Он взглянул на напрягшегося Элейва. — Если хочешь, чтобы я позволил перевести его в хорошие покои, докажи мне, что он действительно безупречно чист, и тогда я посмотрю, что можно сделать, чтобы палачу не пришлось точить топор.       Элейв поклонился и покинул брата. Он велел немедленно седлать коня и стремглав бросился в Эдельфейд, у ворот которого уже собрался народ.       Новость об открывшейся правде уже облетела столицу. Одно упоминание зелья вселяло ужас и интерес: в прошлый раз зараза, которую распустил предыдущий его владелец, унесла множество жизней, в том числе и покойного короля. Айвэ и так был весьма известной фигурой благодаря своей политике, отчего новости принялись распространяться со скоростью пожара. Крики шумной толпы, не понимающей истины, так резанули по сердцу Его Высочества, что он был готов затоптать каждого, кто захочет преградить ему путь. К счастью, самый известный конь королевства одним только топотом копыт сумел припугнуть шумящих, и уже совсем скоро Элейв вихрем влетел в ставшие родными комнаты.       В усадьбе ничего не изменилось. Несмотря на то, что семья жила здесь большую часть времени, комнаты здесь всегда казались холодными и никак не пропитанными семейной любовью, и в сравнении с Эдельфейдом Свеллендэм куда больше казался родовым гнездом. Посланники короля проверяли каждый угол, желая отыскать любой скрытый тайник, и уже совсем скоро поняли, что здесь нет ничего, что могло бы хоть немного пролить свет на связи бывшего советника с Далматией. Оставив после себя страшный беспорядок, солдаты в половине седьмого вечера двинулись в сторону загородного дома.       Элейв шел среди них первым. Он не верил, что Саламандра был чист — такие люди не могут не совершить ни единого греха, находясь на таком высоком посту. Элейв давно принял решение не лезть в тайны возлюбленного, оставив его работу на его совести, и если у него и были страшные грехи на душе, Его Высочество предпочитал бы никогда не узнать об этом. Ему хватало одного только осознания, что Айвэ не причинит зла Танистри и Адалонии, — а до остальных ему не было дела. Он знал, что Айвэ грешен, и он мирился с этими грехами, но если им было хоть одно доказательство, он желал добраться до него первым, чтобы навсегда избавиться от него.       Когда ближе к ночи тринадцать лошадей добрались до дома, который всего два дня назад был для Элейва теплым приютом, дурное предчувствие неприятно кольнуло где-то у солнечного сплетения. Принц пожелал думать, что его начал одолевать голод, но когда солдаты выломали дверь в поместье, принц понял, что здесь обыск будет проходить с особенной тщательностью: семья Саламандр, совершая побег, оставила после себя беспорядок, который навел некоторые умы на определенные мысли.       К счастью, Элейв лучше других знал, что самым надежным местом в этом доме можно считать спальню хозяина дома. Там хранилось все то, что Айвэ желал уберечь от чужих глаз, и Элейв, приказав искать в других комнатах, сам первым делом поднялся наверх, делая вид, будто выбрал для себя эту комнату совершенно случайно.       Родные покои показались ему такими же, какими были всегда: здесь было прибрано и Элейв ощутил вдруг, как манит его постель, что была недавно согрета ими. Сердце вдруг охватила страшная тоска: как раньше уже не будет никогда. Это было то чувство утраты, которое он испытал после смерти отца — тогда ему казалось, будто от него оторвали кусок и выбросили на съедение псам, и испытывать это чувство теперь было так же невыносимо, как и тогда.       Но если он потерял отца, это не означало, что он готов потерять возлюбленного. Он рванул к столу в углу и принялся разгребать все те бумаги, что хранились в ящиках: у него не было времени разбираться с каждой из них, потому сжег все разом, стряхивая с рук пепел в камин. Он обыскал комнату и даже не мог помыслить, где можно было хранить еще хоть что-нибудь, когда в комнату ворвались стражи, уже закончившие со своей работой.       — Мы ничего не нашли, Ваше Высочество, — обратились они к нему. — У вас есть что-нибудь?       Элейв покачал головой.       — С вашего позволения, мы проверим и эту комнату, — вопреки ответу принца произнес предводитель.       Не стоило удивляться их недоверию: многим было известно о тесной дружбе принца и Айвэ Саламандры, и многие поняли, что у него может иметься мотив скрыть некоторые проблемные моменты чужой биографии. Они и в прошлый раз не поверили ему — перепроверили за ним в усадьбе, чтобы ничего не упустить.       Элейв сел в кресло и принялся дожидаться, когда они закончат. Ему пришлось проглотить это неуважение, которое проявили солдаты, решив проверить за ним, но он был готов стерпеть все, чтобы убедиться, что Айвэ ничто не угрожает. Минуты, прошедшие в молчании, показались ему бесконечно долгими, когда один из солдат вдруг обнаружил в полу под постелью небольшой тайник.       Элейв ощутил, как спина его похолодела.       Молодой солдат достал из тайника деревянный сундучок совершенно неприметного вида, запертого на большой замок. Выломав его ударом крепкого меча, он отворил крышку. Внутри лежали ворох писем, какие-то долговые расписки, договоры, два дневника, три золотые монеты и лента с вышивкой, которой отец всегда подвязывал волосы.       Никто не посмел уличить Элейва в намеренной невнимательности, но когда молодой солдат запустил руку в сундук, чтобы ухватиться за бумаги, принц вдруг встал на ноги.       — Я сам проверю, что там. Убери руки.       Солдат не посмел его ослушаться, и в спальне повисло неловкое молчание. Больше всего на свете Элейв боялся найти при свидетелях доказательство тяжкого преступления, которое он не сумеет укрыть или уничтожить.       Желание остаться наедине с собой усилилось, когда он запустил руку в сундук и достал знакомый простеньки дневник в кожаном переплете. Его охватило двойственное чувство: тревога и радость. Он не был готов к тому, что ему придется держать в руке давно утерянный дневник покойного отца. Это была личная вещь короля, оберегаемая им настолько тщательно, насколько это было возможно, и оттого непонятно было, каким образом столь драгоценная вещь с личными мыслями Его Величества попали в руки мальчишки из Далматии.       Элейв приказал покинуть покои, и солдаты послушали его только со второго раза, когда ему пришлось поднять голос, напоследок все равно оставив одного из них у дверей снаружи, чтобы слушать, не решит ли принц сжечь бумаги.       Тревога только усилилась, когда Элейв понял, что второй дневник когда-то принадлежал Айвэ, но записи в нем оборвались в возрасте его девятнадцати лет. Многочисленные письма без конвертов не имели адресата, печатей или хотя бы подписей, но Элейв быстро узнал почерк покойного отца и Айвэ. И когда он принялся читать, сердце его упало.       Отчего-то отец говорил, что простил «глупого наивного мальчишку, поддавшегося соблазну», что больше не может гневаться на того, кто выбрал родину, но обязан наказать его по закону. Неизвестно было, кому отец писал эти письма, но это было и не важно. Уже не важно.       Чем больше читал Элейв, тем сильнее ощущал страшное головокружение и тошноту. Он не желал верить, что бумаги подлинны, и если бы он не слышал, как за ним подсматривали, он бы тут же сжег их, чтобы никогда в жизни не видеть, не читать, не знать о них.       В четыре часа утра Элейв закончил изучать бумаги и дневники. Потухший взгляд бесцельно смотрел куда-то перед собой, пока принца мелко потряхивало от липкого ужаса, который он теперь испытывал. Сердце ныло. Земля ушла из-под ног.       Те шрамы Айвэ получил заслуженно, и это был не способ утихомирить буйного молодого человека. Элейв закрыл лицо руками и тихо взвыл. Харизма и веселость Саламандры пропали вовсе не от тяжелой работы во дворце и не оттого, что он был в Адалонии безмерно одинок — он сам был повинен в том, что с ним произошло, и Элейв впервые за долгое время ощутил, как в сердце закипает та справедливая ярость, что когда-то охватила Алвиса.       Он еще помнил, как покойный отец нахваливал молодого далматского юношу, подмечая его таланты и остроумие, как гордился его успехами подобно успехам родных детей. В те годы Айвэ действительно слыл харизматичным обаятельным альфой, который одной улыбкой был способен украсть даже сердце короля. Любое дело спорилось в его руках, а если случались неудачи, он никогда не унывал. Именно у него Альвидис научился не опускать руки, но после смерти короля Айвэ резко переменился.       Элейв поднялся на ноги, захлопнул сундук, схватил его и вышел из комнаты, широким шагом минуя лестницу и ожидавших его солдат.       — Я сам отнесу это Его Величеству, — предвосхитил их вопросы принц и, не став дожидаться сопровождения, запрыгнул на коня и двинулся ко дворцу.       Тем временем Генрих Лимбруг осторожно прокрался в комнаты Алвиса. Тот, хмурый и обессиленный, сидел в кресле, наблюдая за тем, как прислуга собирает его многочисленные костюмы в сундуки и велит загружать их в повозки. Генрих взглянул на часы — четыре часа утра. Для Алвиса было привычно не спать в такое время, но теперь казалось, что он отдал бы все, чтобы оказаться в постели.       Генрих мягко сел рядом. Он отдавал себе отчет, что оказался единственным, кого в этой истории незаслуженно, как он полагал, наградила судьба: Аарон теперь жил в его доме, благодарный за заботу, а о большем Генрих и мечтать не мог. Алвис же потерял былое расположение принца, когда посчитал, что имеет право ему указывать, а сам Элейв теперь метался из угла в угол, пытаясь спасти возлюбленного.       — Зачем ты это сделал? — спросил тихо Генрих, взглянув на друга. Мимо прошел высокий слуга, упаковывая последние вещи некогда приближенного к принцу Липпе.       Алвис тихо вздохнул, пьяно поглядев на друга. Ему пришлось выпить, чтобы заглушить сердечную боль, но он не посмел напиваться до обморочного состояния, повторяя подвиги всех тех сотен кутежей, которые теперь остались в прошлом.       — Я не хотел этого, — слабым голосом начал Алвис. — Я не думал, что все так обернется. Я хотел только припугнуть его, но я не знал, что он окажется настолько…       Он замолчал. Подобрать нужное слово было нелегко.       — Настолько ослабленным, — закончил он наконец, и Генрих опустил взгляд. — Он всегда казался мне несокрушимым, способным выстоять под любой силой, а в конце концов сломался от одного удара. Я никогда не думал, что действительно смогу пробить в его защите брешь. Я не хотел этого.       Генрих хотел что-то сказать и даже открыл рот, чтобы утешить друга, как Алвис вдруг поднялся на ноги, не желая слушать.       — Даже не уговаривай меня идти просить прощения, — сказал он дрогнувшим голосом. Генрих округлил глаза от удивления: Алвис Липпе никогда не проявлял эмоций, которые можно было счесть за слабость. Гнев, ярость — но только не слабость, только не подступающие слезы. — Он не простит меня. Я видел, как Его Высочество смотрел на меня. Он не простит.       Генрих промолчал. Элейв может и был безмерно добр, но его терпение подошло к концу. Алвис действительно перешел ту черту, которую не имел права переступать.       — Я желаю тебе удачи, друг мой, — поднялся следом за ним на ноги Генрих. — Юг не такое плохое место, с твоей-то находчивостью ты сделаешь там себе целое состояние. Может быть мы и не всегда были по одну сторону, но я искренне дорожу тобой, Алвис, и всегда буду рад повидаться.       Он поклонился, взял в руку трость и покинул комнату, оставив Липпе одного. Тот, едва сдерживая слезы, со злости пнул кресло, давая себе последний шанс выразить отчаяние, а затем, когда прислуга заявила, что экипаж готов, послушно покинул дворец, не найдя в себе силы взглянуть на него в последний раз.       В семь часов утра, пока дворец спал, Элейв въехал на его территорию, заметив, как одиноко мелькнула вдали шестерка лошадей. Алвис покинул дворец.       Его Высочество спешился и почти бегом направился в тюрьму. Он не замечал никого вокруг: ни слуг, ни солдат, — и крепко держал сундук с дневниками, в правдивость которых он не хотел верить. Как бы сильно он ни хотел спать, он знал, что не уснет, пока не разберется с этим делом.       Когда он спустился в тюрьму, куда его могли пустить без приказа короля, в нос ударила отвратительнейшая вонь, и Элейв едва не закашлялся. Он никогда не бывал в казематах, хотя и слыхал, что Айвэ часто проводил здесь допросы. Заключенные уже не спали: солома вместо постели не позволяла долго нежиться, и оттого очень немногие хотели попасть сюда.       Он нашел Айвэ среди сотни заключенных по окружившему его свисту. Те, кому не повезло оказаться здесь по милости Айвэ, издевались над ним, протягивали ему кость и подзывали, как собаку, осыпали бранью, пытались кинуть в него комком грязи с соломой. Казематы никто никогда не чистил — разве что убирали трупы, и теперь, оказавшись по другую сторону камер, Айвэ стал желанной добычей для тех, кому некуда было выплеснуть бессильный гнев. Саламандре повезло оказаться в одиночной камере, и это было его единственным спасением.       Когда Элейв увидел возлюбленного, он ощутил в себе такое противоречие, что на мгновение замер. Айвэ осунулся, став еще костлявее, сидел в углу, закрыв глаза, и укрывался накидкой Лимбурга, которую Элейв тут же узнал по вышитому гербу его семьи на груди. Бывший советник всячески сохранял присущее ему достоинство и не позволял брани очернить себя, не отвечая на нее даже взглядом.       — Айвэ, — тихо позвал Элейв, и тот открыл зеленые глаза. Всю ту силу, что была в нем, он пускал на самолечение, и, казалось, только ждал визита возлюбленного. Слова застряли в горле.       Впрочем, как бы ни загорелись глаза Айвэ от счастья видеть в этом царстве мрака единственный лучик солнца в лице возлюбленного, он не пожелал проявлять излишнюю радость в обществе преступников. Элейв приказал одному из стражников дать ключи, и когда тот отказал, Его Высочество с угрозой произнес:       — Выдели нам уединенную камеру на час, чтобы ни одна живая душа нас не слышала. Иначе я лично позабочусь о том, чтобы ты поменялся с ним местами, — кивнул он на Айвэ. Прежде он презирал любого, кто пользовался статусом не по назначению, но теперь, став одним из таких людей, он вдруг понял, как это удобно и омерзительно одновременно. Впрочем, говорил он не серьезно, а лишь желал припугнуть стража, который отчего-то понимающе усмехнулся и открыл камеру, в которой находился Айвэ. В свете факелов принц наконец заметил, что возлюбленный едва держится на ногах, но противоречивые чувства не позволили помочь ему.       Их отвели в уединенную камеру на другом конце каземата: там держали особенно опасных преступников, но теперь это место вдруг отошло в пользование Саламандры. Когда они остались одни, Айвэ вдруг бросился к Элейву, желая обнять его, но тот отстранился и оказался по ту сторону клетки, запирая ее на ключ.       Радость на иссушенном лице Айвэ сменилось тревогой. В ту же секунду, когда на Его Высочество упал свет редких факелов, он заметил, как крепко тот вцепился в сундучок, который был слишком хорошо знаком Саламандре.       Элейв нахмурился, когда уловил перемену чужих эмоций, и заметил, как Айвэ побледнел сильнее.       — Что это, Айвэ? — спросил он, открывая крышку и доставая дневники. — Что это, я спрашиваю?       Айвэ мелко заколотило. Он сделал шаг назад, будто желая скрыться в сумерках камеры, и вдруг снова ощутил то омерзительное удушающее чувство. Элейв не должен был читать то, что ему не предназначено. Голова в миг закружилась.       — Как вы нашли это? — спросил тихо Саламандра. Ослабленный голодом, холодом и прогрессирующим недугом, он не мог поверить, что на него свалилась еще одна напасть.       Элейв стиснул зубы. Одна только эта фраза заставила его понять, что все то, что он нашел в этом проклятом сундуке — правда. Он издал неопределенный вздох, выдавая свою подавленность.       — Значит, это правда? Все, что вы здесь написали, правда? — Он опустил сундучок на землю и открыл дневник, в котором хранились записи почти шестилетней давности.       Айвэ пришлось сделать над собой усилие, чтобы открыть рот. Казалось, губы его оленедели.       — Правда, — ответил он, надев на себя маску лживого спокойствия. Сердце же его билось так сильно, что, казалось, заглушало слова Его Высочества. — Я действительно сделал это. Вы пришли, чтобы я подтвердил это?       С губ Элейва сорвался судорожный вдох. Вся его ярость, до сего момента клокочущая в груди, вдруг уступила место растерянности, детской беспомощности. Он достал письма, перебирая их в руках, а затем взглянул на Айвэ. Или на бледную тень Айвэ, которая, казалось, дышала через раз.       — Но отец так дорожил вами, — дрогнувшим голосом произнес Элейв. — Он любил вас больше, чем меня, так почему вы предали его?       У Айвэ наконец кончились силы. Он осел на пол, греясь в одной-единственной теплой накидке Генриха, и закрыл глаза, обессиленно вздыхая. Если бы Элейв не знал Айвэ достаточно хорошо, он принял бы этот вздох как за попытку скрыть подступающие слезы.       — Мне было девятнадцать, когда это случилось, — начал рассказывать бывший советник голосом, далеким от его обычного, твердого и звонкого. — Я тогда только закончил училище и поклялся Его Величеству в вечной верности. Я не хотел возвращаться в Далматию. Я еще не женился, у меня не было состояния, титула, имени — я был просто иностранным мальчишкой. За пять лет я уже свыкся с ролью альфы.       Он сглотнул. С обветрившихся потресканных губ слова срывались труднее.       — Я не хотел возвращаться, потому что знал, что меня насильно выдадут замуж, как только я ступлю на далматскую землю. К тому же я хотел доказать Саламандрам, что я сильнее, чем они думают. Когда я закончил учебу и встал на перепутье, мне пришло письмо. Мне писал дядя и предлагал вернуться обратно. Письмо, конечно же, было тайным, и даже король не знал о нем. Мне обещали золотые горы, уважение, невероятные привилегии, которые в моей стране ни один омега получить не может. Я долго метался, но поверил, как дурак, и сделал выбор. Думаю, вы и сами поняли это.       Элейв закрыл глаза, будто все еще не желая верить. Айвэ горько смотрел на эту картину, понимая, что разбивает ему сердце.       — Я продал бумаги, которые мне доверил король, когда дал место помощника советника. У меня был доступ к бумагам, но не было денег, чтобы сбежать, а переступать через собственную гордость и идти к королю, чтобы сказать, что я отказываюсь от своих же слов, я не хотел. Я тайно продал их Далматии, чтобы доказать твердость своих намерений, а взамен они дали мне денег, чтобы я смог вернуться домой.       Он сильнее закутался в накидку. Это Элейв не чувствовал холода, это он не мог озябнуть, а Айвэ уже сутки не мог уснуть, боясь замерзнуть насмерть.       — Меня поймали в лесах на границе с южной областью. Его Величество узнал о моих планах и послал за мной. Потом допрашивал. Он отправил меня в пыточные и держал там четыре месяца, пока не скончался от заразы. Вы хотели знать, как я получил эти шрамы, клеймо — вот вам и подлинная история: меня пытали. Анри Эр вытащил меня, когда после смерти короля узнал обо мне из его личного дневника: я в тот момент все еще был здесь. Он спустился за мной, а когда мы уходили, я увидел ребенка, которого, как я понял, приказано было убить. Я сжалился над ним и забрал его с собой. Анри выяснил, что это был ребенок короля от неизвестного любовника, и его приказано было убить. Я назвал его Элмером и оставил в качестве своего сына.       Айвэ помолчал недолго и вздохнул.       — Потом я вернулся во дворец и наплел всем, что я был все эти месяцы в Далматии и очень сожалею, что не застал похороны короля. И узнал, что он завещал мне место советника. Это уничтожало меня. Я знал, что был недостоин прощения, и очень сожалел, что смалодушничал, когда надо было выбрать Танистри. Я взял первого попавшегося омегу, который нуждался в помощи, насильно женил его на себе, убедил, что я такой благодетель, который спас ему жизнь, а на самом деле превратил его жизнь в ад. Он был мне так благодарен, что терпел мое скотское поведение. Аарон все это помнит, я уверен, но его добрая душа простила такого, как я. Я вел сомнительный образ жизни, пока мне не задали хорошую трепку. Мне пришлось взять себя в руки, я едва не упал на дно.       Он моргнул несколько раз и потер глаза. За последние сутки зрение у него чуть подпортилось: он не спал, почти не ел, а болезнь, которая съедала его теперь изнутри, удивительным образом убивала зрение.       — Первые годы было тяжело. Я поссорился с Питером, потерял некоторые связи, потому что уже не был таким, каким прежде: я больше не веселил их, не был забавным ребенком. Это сейчас я великолепный советник, который везде поспевает и все умеет, но в начале моего пути у меня все валилось из рук. Я все время задавал себе один вопрос: зачем я это сделал? А потом понял, что я позарился на вещи, которые достались бы мне чужой милостью без особенных хлопот. Нужно было только совершить сделку с совестью. Мне едва хватало сил, чтобы держаться, и я все еще продолжал пить, но на моих плечах висела ответственность за собственную жизнь и за чужие. Затем к этому прибавилась ответственность за Адалонию. Я верил, что смогу загладить страшную вину перед человеком, которого давно нет в живых, и я делал все, что было в моих силах. Я пожертвовал ради искупления греха собой: я превратил свое существование в жизнь, которая мне не нужна. Чувство вины съедало меня изнутри все эти годы, и я боялся, что последствия прошлых грехов отразятся на моей семье. И, разумеется, я боялся, что вы когда-нибудь об этом узнаете. У меня не хватило сил сжечь эти бумаги, и они стали мне вечным напоминанием, что единственная вещь, имеющая подлинную ценность в этом мире — верность.       Элейв прислонился спиной к стене и смотрел куда-то под ноги. Айвэ, бывший уже не в силах даже плакать, смотрел на него, понимая, что сам зарыл себя в эту могилу. Он хорошо знал Элейва, чтобы понять, какие чувства сжигают его теперь изнутри, но ничего более не мог поделать. Больше всего на свете принц ценил честность, которая теперь разбила ему сердце. Он боялся поверить и словам о предательстве, и словам об Элмере, об Аароне, Далматии. О самом Айвэ, оказавшемся совсем не тем, кем видел его Элейв.       — Что же вы наделали… — прерывисто вздохнул принц, и казалось, будто он из последних сил сдерживает злые слезы. — Мне казалось, что на предательство способен кто угодно, но не вы. Не вы, день и ночь проводящий во дворце, и если бы я знал, что все это вы делаете только лишь из чувства вины, а не потому что искренне желаете процветания Адалонии, избавился бы от вас еще зимой.       Он имел право на эти жестокие слова. Айвэ глядел на него, уже не зная теперь, как утешить его, и молчал, в тайне страшась усугубить положение.       — Кто вы такой? — подошел к решетке принц, горько взглянув на Айвэ сверху вниз. — Кто вы такой, Саламандра? Вы впервые в жизни рассказали мне что-то о своем прошлом, и лучше бы я не слышал этого. Меня терзает сострадание к вам, мое сердце отзывается на ваши слова, и я был бы рад сейчас вытащить вас отсюда, увести прочь и никогда не позволять больше никому прикоснуться к вам. Я бы одаривал вас любовью и драгоценностями, на которые вы так падки, вы бы родили мне наследников, но умом я понимаю, что вы не более чем преступник. Теперь я боюсь верить вам. Вы действительно любили меня, а не пытались заглушить чувство вины перед моим отцом, когда были так внимательны ко мне? Вы обманывали меня, но, что самое страшное, вы обманывали и себя. Вы никогда не любили моего отца и не дорожили его словом, иначе не предали бы. Любимых не предают.       Он стиснул в руках крепкие решетки.       — Я буду просить у Его Величества о снисхождении к вам, — сказал он, а затем вдруг осекся, когда заметил, как по белым пленника щекам потекли жгучие слезы. Айвэ плакал, но делал это тихо, не пытаясь вызвать к себе жалости, и Элейв принялся себя убеждать, что эти слезы были вызваны не его жестокими словами о несбыточном будущем. — Отец писал в дневнике, что простил вас. Он оправдывал вас, говоря, что вы лишь неразумный мальчишка, но умер раньше, чем освободил вас. Он завещал вам титул советника, и раз он был благосклонен к вам, то я последую его примеру. Я не стану свидетельствовать против вас и буду защищать, но не надейтесь на большее. Я не смогу простить вам того, что вы предали моего отца.       Элейв был также обессилен, но точно знал: однажды предавший предаст еще раз. Он понял, что не сможет отнести бумаги Альвидису: он сообщит, что ничего ценного в домах Айвэ не нашли, но никогда не сможет взглянуть на Айвэ снова, как бы сильно ни любил его. Он сделает все, чтобы выиграть суд, и отправит возлюбленного далеко-далеко, где тот проживет спокойную мирную жизнь и ни в чем никогда не будет нуждаться. Элейв надеялся, что только отлучив от себя Айвэ сможет разлюбить его.       Он взял в руки сундучок и развернулся прочь от советника.       Айвэ вдруг подскочил и вцепился в холодные решетки. Раздался металлический гул, и советник закричал ему в спину сквозь слезы:       — Я устал бесконечно платить за одну ошибку! Я положил свою жизнь, чтобы искупить этот грех, и я не буду платить за него еще раз! Я лучше умру, чем еще раз пройду через этот ад!       Элейв даже не обернулся, чтобы взглянуть на возлюбленного, бьющегося в агонии, и лишь продолжил путь. Голос Айвэ эхом пробрал весь каземат, и заключенные прислушались.       — Я не лгал вам! — закричал Айвэ в спину Элейву. — Я не лгал, когда говорил, что люблю вас!       Никакие слова теперь не могли остановить Элейва. Он покинул каземат, а Айвэ так и остался гнить в одиночной камере, раздавленный под гнетом навалившихся на него бед.