Стервятник

      Во дворце теперь было очень оживленно: повсюду сновали солдаты, прислуга и всякий сброд, именующий себя знатью. Каждый считал едва ли не обязанностью выразить свое мнение по поводу обнажившейся правды о бывшем королевском советнике. Кто-то открыто говорил, что Саламандра — преступник и заслуживает изощреннейшей казни и пыток, кто-то полагал, что безболезненная смерть для него станет вполне гуманным решением, другие предлагали не губить его и пожизненно заточить на нижних этажах темницы, но были и те, кто пытался защитить Саламандру, напоминая каждому, сколько всего он сделал для страны. Разумеется, многие из них говорили так не из искреннего беспокойства, а из желания выделиться среди толпы неординарным мнением. Дворец никогда не был милостив к тем, кто просчитался, и даже Айвэ, попади в такую ситуацию, не стал бы никого защищать, если бы его собственная шкура была в безопасности. Настоящих союзников теперь можно было пересчитать по пальцам.       Нинель хорошо знал, какое мнение укрепилось в умах большей части дворца, поэтому настоятельно просил младшего племянника переждать эти волнения у себя в покоях, но Элейв не послушал его и принимал более чем активное участие в поисках правды. Рано утром, не спавший и не евший, он поднялся в свои покои и задумчиво поцеловал дядюшку в лоб, когда тот подскочил на ноги. Привычный поцелуй показался Нинель настолько вынужденным, что он в тот же миг заподозрил племянника в сокрытии чего-то важного, что тяготило его душу.       — Я не спал всю ночь, — поставил Элейв на стол сундучок, не горя желанием обсуждать то, с чем ему теперь придется жить. — Я хочу отдохнуть.       Нинель мог бы не настаивать, мог бы притвориться, что ничего не замечает, но неспокойное сердце подсказало ему: надо выудить из Элейва все то, что повисло на нем мертвым грузом.       Уговаривать долго не пришлось — Элейв сдался всего через несколько минут. Он как на духу выдал все то, что узнал от Айвэ, и когда он говорил, Нинель отчетливо ощущал в его голосе бессилие. Так чувствует себя обманутый, в чьем сердце некогда цвели вера и любовь, срезанные теперь жестоким серпом предательства, и Нинель мягко гладил его ладони, ни на секунду не давая племяннику почувствовать себя еще более одиноким. Но Нинель заслуживал знать правду. Элейв не утаил от него ни малейшей детали, решив умолчать лишь о происхождении маленького Элмера. С этим он должен был разобраться сам.       — Он предал Адалонию, — тихо сказал Элейв, пряча взгляд. — Он предал меня.       Его съедала горечь черной неблагодарности, которую Айвэ проявил в сторону отца, и даже если бы он попытался найти хоть одно весомое оправдание поступку возлюбленного, его попытки оказались бы тщетны. Даже его любящее сердце не могло оправдать преступника, как бы ни пыталось: Айвэ совершил это по собственной воле, повинуясь детской алчности, и сам он осознавал это даже лучше, чем Элейв.       Нинель мягко огладил колючую скулу племянника.       — «Ты многого не знаешь, дорогой. Твой отец не просто так скрыл это, — принялся успокаивать его дядюшка. — Есть вещи, которые навсегда должны остаться в письмах, а не становиться достоянием общественности».       — Отец наверняка скрыл это, чтобы не позорить ни Адалонию, ни Далматию, — возразил ему Элейв, но сил на страстные споры в нем не имелось. — Он предал доверие моего отца. Как ты можешь защищать его? Как ты можешь говорить об этом так спокойно?       Нинель нечего было ответить, но одного только его взгляда, полного отеческого сожаления, хватило, чтобы Элейв успокоился. Дядюшка не укорял его за растерянность и сожаление, которые его охватили, и лишь мягко гладил чужую руку, выражая и свою скорбь.       — Ты знал, — вдруг осенило Элейва. Он немного помолчал. — Значит, это тебе отец писал письма. Тогда зачем после покушения ты предложил мне просить у него помощи?       Впервые за многие годы Элейв увидел в теплых глазах дядюшки усталость — непомерную усталость, которую он носил вместе с этим трауром долгие-долгие годы. Элейв знал, что дядюшка был очень близок с отцом, и что это черное платье посвящено памяти почившего друга, но вместе с этим Нинель пытался защитить человека, продавшегося Далматии за мешок монет.       — «Он был слишком юн, чтобы делать такой выбор, мой мальчик. Он давно осознал свою ошибку. Неужели ты думаешь, что здоровый человек по собственной воле запрет себя во дворце и будет день и ночь работать? Он пытался загладить вину любыми способами. Не совершай ошибок, не отказывайся от человека, который однажды обжегся и извлек из этого урок. Разве хоть раз он дал тебе повод усомниться в своей преданности? То, что было между ним и твоим отцом, должно остаться между ними. Он сполна заплатил за этот проступок, не заставляй его платить дважды».       Элейв пришел в отчаяние. Добрые речи дядюшки рвали ему сердце.       — Нинель…       — «Одумайся, дорогой. Тяжесть принятых решений не давала твоему отцу вздохнуть: он о многом жалел на закате жизни. Айвэ никогда не пытался отомстить Танистри, сколько бы плетей ни получил от нас. Не обнажай тайн, которые скрыл твой отец».       Нинель в последний раз взглянул на Элейва, поцеловал его руки и покинул спальню, оставив принца наедине с собой. Он теперь все думал, как Нинель нашел в себе силы простить предателя, и чем больше размышлял об этом, тем явнее ощущал в себе желание освободить Айвэ из тюрьмы.       О небо, как Элейв любил его! Он ушел вовсе не потому, что возненавидел Айвэ, и не потому, что не желал видеть его. Останься он там дольше — и сердце его сжалилось бы при виде жгучих слез возлюбленного. Тот отчаянный крик Айвэ до сих пор набатом гудел в голове: самый гордый человек во дворце опустился до такого ужасного унижения, лишь бы Элейв не услышал гнетущее молчание, когда уходил.       Элейв закрыл лицо руками. Те слова о семье и детях, о несбыточном будущем — теперь они показались ему ядом небывалой жестокости. Он разъедал ему сердце, и все те надежды на гармоничный брак вдруг в одночасье рухнули. Элейв без сил упал на постель и, прогнав Тали, который хотел помочь ему раздеться, так и уснул в сапогах, пачкая расшитое золотом парчовое покрывало.       Тем временем Айвэ прибился в угол клетки. Когда к нему пришел смотритель, решивший не нарушать приказ принца о переселении Саламандры в отдельную камеру, взгляд его остановился на безжизненном лице некогда могущественного омеги. Айвэ смотрел перед собой и почти не двигался, будто больше не чувствовал холода. Чувство жалости смотритель давно в себе умерщвил, чтобы не рвать душу из-за каждого пленника: он теперь только подметил общую покорность пленника, поставил для него еду, а затем ушел, не заметив, как зеленые глаза впились ему в спину волчьим взглядом.       Прошло много времени: минул день, сумерки, и вскоре на дворец опустилась ночь. Айвэ глядел на проверяющих так, как глядят еще не смирившиеся со своей участью животные на дрессировщиков, и когда смотритель оставил его одного, он наконец отмер. Он много думал о произошедшем, обдумал свою судьбу, и его не покидало ощущение, что он так и сгниет здесь, если не сделает хоть что-нибудь. Тонкие холодные пальцы раскрыли мешочек с единственной оставшейся у него драгоценностью. Это были аккуратно уложенные волосы Его Высочества, которые Айвэ так старательно собирал с расчески и вечно носил с собой, боясь расстаться.       — Слушай мою молитву, Вислав Кровавый, и слушай ты, Альвисс Мудрый, — почти неслышно заговорил Айвэ, смотря куда-то перед собой. Глаза его вспыхнули золотом, и он ощутил, как вся та сила, что хранилась в одном только волосе Его Высочества, тут же наполнила его тело отголоском прежней жизни. — Вы меня создали, чтобы служить Танистри, и если я не гожусь им в слуги, я не буду покорен никому. — Он поднялся на ноги. Это было сродни мантре. — Я заплатил сполна за ошибки молодости, и если хоть одна душа осудит меня за это еще раз, я сброшу ее в царство демонов.       Когда Айвэ выбросил почерневший волос, ставший теперь абсолютно бесполезным, глаза его вновь приобрели золотой цвет, а некогда черные локоны вдруг побелели, и то был чистейший белый цвет, мягко сияющий лунным блеском, которым могли похвастаться демоны, получившие возможность поглотить слишком много света. Айвэ не раз видел такого нового себя в отражении, когда желал понять свои пределы, и оттого знал, на что теперь способен. Желая заправить прядь грязных волос за ухо, он невольно ранил скулу ногтями, ставшими острыми, как бритва, и твердыми, как адалонская сталь. Он еще не привык к способностям, которые не раскрывал даже Элейву, и теперь нисколько не пожалел об этой мере предосторожности.       Он любовно оглядел плащ Генриха. Ах, какой чудесной партией он станет для Аарона! О большем маленький омега не мог и мечтать, а теперь, когда его честь в глазах света поругана, Генрих станет его защитой и опорой. Такой мужчина ни за что не откажется о своих высоких слов о вечной любви и защитит его семью. А с Элмером Айвэ когда-нибудь повидается. Тайно, но повидается.       «Что же, раз мне грозит виселица, терять мне нечего», — мелькнуло в мыслях Саламандры, и он, подойдя к клетке, коснулся ее голыми руками, ощущая, как металл плавится, не причиняя никакой боли. Айвэ стряхнул с рук рыжие капли, тут же застывшие в сером цвете, и беспрепятственно вышел из камеры. Кончики его волос слегка потемнели. Он трезво оценивал ситуацию: никто ему не поможет, ничто не вернет его былую репутацию, и его самой ровной дорожкой будет путь к виселице.       Он покинул тюрьму раньше, чем его заметили смотрители, приходящие к нему раз в час. Прежде он верил, что не следует тратить попусту драгоценные волосы, но понял, что одним из них все равно следует пожертвовать, раз ни у кого больше не осталось желания посетить темницу некогда властного советника.       Под покровом ночи он тихо покинул казематы через потайной ход, укрывшись плащом. Ступать он старался бесшумно и постоянно оглядывался: он спустился по винтовой лестнице, отворил маленькую дверь на улицу и подметил, что стража осматривала территорию так, как это делалось обычно. Судя по большим часам на главной башне, времени было почти два часа ночи, а это означало, что через тринадцать минут должна была произойти смена караула, — стражники отвлекутся, и тогда территория дворца останется незащищенной на несколько минут. Айвэ нужно было незаметно проскочить к конюшням, и единственным путем была дорога, освещенная масляными фонарями.       Он сел в кустах и принялся ждать. Его нетерпение подогревала не только напряженная ситуация, но и ощущение, что всего через сутки у него начнется течка, а это означало, что нельзя оставаться в столице ни под каким предлогом. Ему нужно было спасаться бегством.       На горизонте показался новый караул, широким шагом идущий на смену старому. Айвэ улучил момент, и когда всего на несколько секунд стражи повернулись друг к другу, он перебежал освещенную дорожку и бросился в кусты на другой стороне от фонаря, где его никто не сумел бы заметить даже при большом желании.       Когда он добрался до конюшен, охрана спала. Кому придет в голову грабить конюшни? Вот они и уснули, прикорнув у дверей — для Айвэ это была небывалая удача. Он проскользнул мимо сопящих мужчин и принялся высматривать хоть сколько-нибудь годного для долгого путешествия коня. Лошади спали, нервно фыркая, и Айвэ, тихо ступая в темноте, услышал вдруг нетерпеливый топот копыт. Это был Буревестник.       В прошлый раз, когда Элейв решил прокатить Айвэ на четвероногом друге, они оба были едва не сброшены на землю, — Буревестник не особенно жаловал Саламандру, однако теперь стоял смирно, не привлекая внимание стражи громким ржанием. Айвэ присмотрелся и понял, что из всех лошадей Буревестник самый крепкий и сильный, и совершить бегство на нем будет проще простого. Айвэ протянул руку и погладил морду некогда непокорного коня и понял, насколько был теперь Буревестник смиренен. Разумеется, это было вовсе не от милости сварливого животного, а от той силы, которую он чувствовал в Айвэ, но сейчас это было не важно.       Айвэ вывел его из стойла, наскоро набросил на него упряжь, запрыгнул в седло и перевел дух. Что же, предполагался долгий побег, и Айвэ поклялся себе, что выдержит, даже если ему придется во время течки находиться в седле. Он накинул на лицо капюшон и, пришпорив коня, бросился прочь из конюшен.       Какой поднялся шум! Стоило только многочисленной охране заметить неизвестного на любимом коне Его Высочества, как дворцовые ворота попытались закрыть, но Айвэ успел выскочить в последний момент и скрылся из виду. Командиром стражи тут же был отдан приказ устроить погоню, но солдаты потеряли те драгоценные минуты, за которые молодой преступник успел скрыться в ночной мгле.       В покои Элейва ворвался один из стражи, заставив и без того плохо спавшего принца мгновенно очнуться.       — Ваше Высочество! — воззвал он. — Господин Саламандра выкрал Буревестника из конюшен и скрылся из дворца!       Элейв сел на постель. Стражник был готов хотя бы к недовольству: как же, угнали любимого коня, почти друга! А принц, потерев покрасневшие глаза, только тихо вздохнул и спросил:       — Погоню за ним послали?       Элейв выглядел паршиво, и даже целый день сна никак не пошел ему на пользу. Он встал и выжидающе посмотрел на посланника.       — Да, Ваше Высочество! — отрапортовал стражник, и Элейв, кивнув ему, направился прочь из комнаты. Мысли в голове у него путались и он нахмурился, припомнив жуткую нелюбовь Буревестника к возлюбленному. Даже если Айвэ и удалось выбраться из камеры, как он сумел обуздать непокорное животное?       Впрочем, думать об этом не было никаких сил. Он стряхнул с себя сонное наваждение, потер переносицу, а затем направился в кабинет короля: тот теперь не спал ночами, пытаясь распутать тот клубок дел, которые вел Айвэ Саламандра. Их было так много, и каждое из них находилось на разной стадии работы, что у Альвидиса теперь кипела голова. Мотивы некоторых приказов ему были непонятны — он привык только ставить королевскую подпись и не вникать в суть. Другим чиновникам Альвидис теперь не доверял и пытался взять все в свои руки.       Когда Элейв вошел к нему, Его Величество принимал у себя доносчика. Тот что-то рассказывал ему, когда третий принц подал голос, перебивая:       — Что уже известно о побеге? Кого ты послал за ним?       Элейв так устал, что более не собирался ни перед кем тесниться. Он хотел знать, что случилось, и его не особенно волновал доносчик из личной охраны Альвидиса: прегради он ему путь к брату — и Элейв отодвинул бы его своими методами.       Мужчина прервался, делая смиренный поклон, а король со вздохом перевел взгляд на брата, которого до этого будто старался не замечать. Он махнул рукой доносчику, и тот покинул кабинет, оставляя братьев наедине.       — Я сказал, что помилую Айвэ, если за ним не окажется никаких грехов. Ты сделал вид, будто ничего не нашел в поместье Айвэ, но мой разведчик рассказал мне об обратном, — заговорил вдруг Его Величество. Взгляд его не выражал более ни капли братской любви. Он вздохнул. — Он следил за тобой с того момента, как ты вызвался помочь в поисках, до того, пока не уснул. Он передал мне все то, что было в том сундучке, который ты принес с собой, пока ты спал, но, к несчастью, он не слышал, о чем ты говорил с Айвэ. Не расскажешь?       Элейв стиснул зубы, но молчал. Альвидис вздохнул, понимая, что он больше ни слова не дождется от брата. Элейв бросил взгляд на бумаги на столе короля, надеясь найти что-то из сундучка, и возненавидел себя за то, что в бреду усталости и отчаяния поддался эмоциям и не позаботился о том, чтобы уничтожить доказательства вины Саламандры.       — Я более не позволяю тебе участвовать в этом деле, — заявил спокойно король. — Ты подорвал доверие к себе, поэтому с этого момента ты будешь только сторонним наблюдателем. Это в первый и последний раз, Элейв, а если вздумаешь глупить, то вспомни о том молодом юноше Аароне, который был Айвэ мужем. Он такой же преступник, бывший в сговоре с государственным врагом. Если ты не хочешь, чтобы он пострадал, сиди, пожалуйста, во дворце и не делай глупостей. Если угрозы — это единственное, что может вернуть тебе разум, я опущусь до них.       Элейв неотрывно смотрел на брата. Несмотря на внешнюю уверенность, грустные глаза Альвидиса говорили, насколько правда подкосила его. Он больше не выглядел королем без своей короны, брошенной теперь на стол, и мантии, которая придавала ему той особенной величественности рода Танистри, которую он не унаследовал. Он выглядел уставшим и постаревшим, самым обычным человеком, лишившимся стальной поддержки верного советника. Казалось, он утратил пять лет жизни, но находил в себе силы принимать удивительно разумные решения, чтобы уберечь брата от необдуманных поступков.       — Как только его найдут, его будут судить, — закончил он. — Я не открою той правды, что скрыл отец, но теперь и не буду защищать его. Его будут судить по закону, без пристрастий. Он сам вырыл себе могилу: однажды он предал Танистри, и сделать это снова будет не труднее, чем в первый раз, уверяю тебя.       Элейв смотрел на брата несколько мгновений, прежде чем молча покинул кабинет. Альвидис вполне ясно дал понять, что Айвэ не светит ничего, кроме виселицы, даже если его самое страшное преступление раскрыто не будет. Об этом знает только королевская семья. Впрочем, даже без этого предательства у Айвэ было достаточно преступлений. Бессильная злоба клокотала в сердце принца, когда он хоть на мгновение задумывался о том, что по собственной глупости может вырыть Аарону могилу, и принял решение не подвергать опасности хотя бы одного невинного человека.       Когда Элейв подумал о чужих деяниях, в голову ему вдруг пришла мысль о маленьком Элмере. Значит, не просто так золото волос этого мальчика смущало его — он действительно был потомком Танистри, если верить Айвэ. Принц знал, что неверность во дворце была естественным явлением, но никогда не думал, что вечно занятый отец опустится до такого. Он учил оберегать семью и относиться с почтением к тому, кого выбрал, и оттого наличие у него бастардов казалось ему чем-то немыслимым. Впрочем, он не брался теперь осуждать покойного короля: он сам по уши вляпался в такую историю, что впору было идти отмаливаться в святилище.       Но он не мог не проверить мальчика. И он решил, что сделает это сейчас же.       Он наведался в поместье Генриха в два часа дня на обед, и на пороге его встретил Аарон. Бывший супруг Айвэ был сильно бледен — события последних дней не давали ему хорошо спать, и губы казались мертвенно-фиолетовыми. Генрих был с ним обходителен, бережлив, очень вежлив и позволял чувствовать себя здесь как дома. Его не тяготило и общество маленького Элмера, несмотря на то, что Лимбург пока совершенно точно не был готов к детям. Его утешало лишь то, что Элмер не был родным сыном Аарона, и он бы соврал себе, если бы сказал, будто эта тема его совсем не волновала.       — Доброе утро, господин Аарон, — обратился к нему вежливо Элейв, поклонившись. — Простите, что так потревожил вас.       Аарон тяжело вздохнул. Может он и был хорошо воспитан, однако совесть не позволила ему вести себя так, будто ничего не произошло. Он видел угнетенное бессилие Элейва, который готов был сейчас же сорваться на поиски возлюбленного, но не мог ослушаться приказа короля, и сам пребывал в подавленном состоянии духа, не зная теперь, как ему жить без Айвэ.       — Проходите, Ваше Высочество. Мы ждали вас, — улыбнулся он устало. Элейв заметил, как Аарон плотнее укутался в шаль, как будто постепенно начал чахнуть, оторвавшись от привычного уклада жизни.       Генрих был здесь же. Он тепло поприветствовал Элейва, но оба ощутили, что между ними не хватает третьего — Алвиса Липпе. Ряды редели: не хватало теперь и вечных шуток Алвиса и высокомерного в хорошем смысле спокойствия Айвэ.       — Друг мой, прости мне эту спешку: я хотел бы увидеться с Элмером, — извинился Элейв после обеда, полного расспросов, что делать дальше. Никто из них не мог делать вид, будто ничего не произошло. Они испортили себе аппетит этими напряженными разговорами, но как можно было говорить о чем-то другом, когда жизнь каждого перевернулась с ног на голову? — Этот мальчик…       Элейв вздохнул и отложил столовые приборы, вытирая губы белой салфеткой. Когда они переместились в зал с креслами и фортепиано, принц за раз выдал все то, что рассказал ему недавно Айвэ, но вместо того, чтобы удивиться такому клубку страстей, Генрих вдруг тихо спросил, будто обращаясь к самому себе:       — Как он выжил?       Он недолго помолчал.       — Большинство пленников не выживают после пыток из-за заражения крови, а он… Я видел его раны, после такого не живут. Я знаю множество случаев, когда люди умирали от небольшой царапины. Он выжил чудом, не иначе.       Генрих поднял голову, а когда понял, что наговорил лишнего, тактично кашлянул в кулак. Его врачебный интерес был вполне оправдан, но этими словами он мог невольно задеть все еще кровоточащее сердце Его Высочества.       — Простите, — извинился он. — Это очень редкий случай в моей практике.       Элейв смягчился, а затем взгляд его устремился на показавшихся на пороге Меволь и Элмера. Тот удивительно напоминал маленького Лилиума с портретов, и у Элейва не оставалось более никаких сомнений на этот счет. Мальчик выглядел необычайно тихим, молчаливым, но, опираясь на руку слуги, вдруг обратился к принцу, будто видел его собственными глазами:       — Спрашивайте, что хотели, а потом идите искать себе нового коня, — сказал он грустно. — Буревестника вы еще долго не увидите, Ваше Высочество.       Аарон хотел осудить сына за такие прямые слова, но Генрих мягким движением попросил не делать этого. Эти проявления удивительного дара Танистри в последнее время были частым событием, к которому привыкли все слуги. Генрих же, прежде считавший подобные слова мальчика не более чем глупостью, теперь был заинтересован не меньше Элейва и даже пребывал в некотором благоговении.       Элейв поднялся на ноги, но Элмер не дрогнул, когда рядом с ним оказался взрослый альфа. Истинный сын своего отца. Истинный сын Айвэ Саламандры.       Его Высочество взял Элмера на руки. Он часто видел, как возлюбленный баловал сына такой лаской.       — А ты уже знаешь, что я хочу спросить? — поинтересовался Элейв с улыбкой, а затем жестом предупредил Аарона и Генриха, что собирается побыть с Элмером в другой комнате. — Не обращайся ко мне «Ваше Высочество», когда мы вместе. В нашей семье принято, чтобы в узком кругу братья называли друг друга по имени.