Стервятник

      Какой поднялся шум! Сбежались лекари и их помощники, прислуга, слетелись любопытные родственнички Каледума, и пока Хранитель Юга не пригрозил им, что открутит голову каждому, кто будет мешаться под ногами, молодежь была готова задушить его вопросами.       Айвэ выделили комнату в крыле, где размещался многочисленный род Липпе: племянники, супруг и сын. Сделано это было из-за желания сохранить происходящее в секрете и не пугать лишний раз обитателей дворца. Прислуге строго-настрого запретили распространять слухи о больном и обещали казнить за неповиновение, оттого лишний раз для них открывать рот было величайшей глупостью.       Когда Айвэ был доставлен в свободную комнату, посторонние были вынуждены удалиться, чтобы не мешать врачам выполнять их работу. Никому бы не пришло в голову их винить, скончайся Айвэ прямо на надушенной постели, и когда лекари поняли весь ужас происходящего с бывшим советником, они честно пообещали Каледуму, что постараются сделать все от них зависящее, но если и сумеют вернуть Саламандру к жизни, то не избавят его от потенциальных уродств, которые наверняка останутся с ним навсегда. Ему прочили сломанную психику, выпадение волос и зубов, проблемы с сердцем и предполагали, что вряд ли он когда-нибудь сможет ходить. Он сгорал на глазах.       Минуло уже несколько часов, когда Каледум осторожно заглянул в комнату Айвэ. Ему запретили приближаться к больному из-за его потенциальной заразности, но Хранитель был так потрясен открывшейся правдой, что не мог долго ждать. Будучи человеком взрывного характера, он не мог терпеливо усидеть на месте, но вместо ответов он лишь видел бессознательного приятеля, не намеренного просыпаться, чтобы утолить его любопытство. Его посеревшая кожа шелушилась по всему телу и осыпалась при малейшем прикосновении, скулы провалились, губы потрескались. Врачи промыли ему желудок и делали это уже два раза, извлекая из тела черную дурно пахнущую рвоту. Больше остального лекари боялись, что от Саламандры распространится зараза, которая в свое время похоронила много жизней, однако подозрения эти пока не оправдались. Чтобы стать источником болезни, тело должно было начать гнить в прямом смысле этого слова, и Айвэ был как раз на той стадии, когда еще шаг — и он упадет в бездну.       Пробуждения Айвэ ждал не только Каледум, желавший задать ему кучу вопросов, но и его семья, которой он никогда ничего не рассказывал. Муж, сын и многочисленные племянники хотели поинтересоваться у него состоянием неожиданного гостя, но Хранитель вечно обрывал их интерес одним хмурым взглядом, и они понимали: не время спрашивать. Он обмолвился лишь о том, чтобы от комнаты неизвестного держались подальше, иначе хуже будет всем сразу. Слово Каледума было законом, и мало кому удавалось смягчить его решение, особенно если оно касалось политики.       В один из дней, когда сын Каледума, О́ливер Липпе, Алвис и друг семьи — такой же молоденький омега — прогуливались вместе в саду, Оливер не упустил возможности сострить:       — Не просто так отец терпеть не может выходцев из Центральной Адалонии, — улыбнулся он другу, игнорируя нахождение меж ними Алвиса, пока тот не понадобится для очередной обидной шутки. — То осудят его политику, то припомнят семейные грешки. А теперь еще и какого-то оборванца прислали. Вдруг он убийца? Может, Его Величество королек решил таким образом избавиться от отца. — Он задумался. — Хотя не думаю, что отец приютил бы всякую нищету с улицы. Они наверняка встречались до этого, и этот оборванец знаком с отцом.       Дружок Оливера, желая угодить не столько ему, сколько Алвису, вторил:       — Было бы лучше оставить его за воротами и не впускать на территорию. Целее бы остались. Кто знает, чем эта затея обернется.       Оливер был типичным представителем семейки Липпе: хорошенький, стройный, с приятными правильными чертами и длинными пшеничными локонами. Одевался он превосходно, от него веяло молодостью и свежестью: жесты его были полны легкости, а алые губы непременно притягивали взгляд. Глаза его, живые и яркие, смотрели с хитрецой и надменностью, какую полагалось иметь всякому, у кого в руках сосредоточена власть, и если Каледум был властителем Юга, то юный Оливер отлично знал, что в семнадцать лет уже правит всем дворцом.       Он мельком глянул на Алвиса, серые глаза которого не выражали особенной заинтересованности в разговоре. Липпе не особенно прислушивался к словам омег, давно привыкнув к роли мебели рядом с блистательным Оливером, и когда омеги это заметили, молодой Олли вдруг улыбнулся.       — Ты знаешь его, Алвис? Ты же столько лет пропадал в столице, может вспомнишь это лицо, — прикрыл он улыбку веером. — Хотя, ты, я слышал, всегда предпочитал общество толстяков, а не тощих оборванцев или любителей носить штаны.       — Как из трех зол выбрать меньшее, если они все омерзительны? — тихо засмеялся друг Оливера. Он втайне питал к Алвису такую сильную страсть, что был готов полить грязью любого омегу, который имел к объекту влечения хоть какое-то отношение.       Алвис был сам на себя не похож: будь он в столице, он ответил бы не менее колко, но теперь ему пришлось прикусить язык и тщательно обдумать ответ, чтобы в очередной раз не схлопотать жестокое наказание от Каледума за оскорбление его любимого сынка. В прошлый раз за такое он получил два дня голодовки, которую ему пришлось провести в запертой комнате, ключ от которой Каледум держал в кармане. Возвращаться в комнату наказаний ему не хотелось.       — Я не знаю его, — ответил Алвис сдержанно. — Может, он какой-то дворянин, мне неизвестно.       Его сухой ответ заставил Оливера разочарованно выдохнуть. Впрочем, на улице стояла сорокаградусная жара, и когда тонкие омежьи руки устали держать зонтик, троица решила устроиться под большим деревом.       — Как я не люблю это солнце, но без прогулок на улице жить невозможно, — проворчал Оливер, обмахиваясь веером. — Еще и твоя кислая рожа, Алвис, мне порядком надоела.       Власть отца распространялась даже на Алвиса, буйного и непокорного, и если был недоволен Оливер, недоволен был и Каледум. А недовольство Каледума можно было сравнить с ураганом, и Алвис, забывший об этом за долгие годы жизни в столице, уже успел отхватить после возвращения на Юг, поэтому предпочитал молчать как можно чаще.       — Улыбнись, что ли, — вздохнул Оливер. — А то ведешь себя так, будто тебя утром не кормили. Я тебя просто так с нами взял? Собаку было бы взять веселее.       Алвис цокнул языком, закатил глаза и широко растянул губы в саркастической улыбке, чтобы Оливер подавился наконец своими требованиями. Делать ему больше нечего, кроме как довольного жизнью из себя строить! В нем билось желание хорошенько оттаскать высокомерного омегу за волосы, но ему противоречило убеждение, что омег бить нельзя. Он мог поклясться, что еще никогда в жизни никто так не раздражал его! Даже Саламандра, который хладным трупом валялся в родовом крыле.       Алвис поднялся на ноги и взглянул на омег сверху вниз.       — Голову напекло. Я вернусь под крышу, — сказал он сухо, а затем покинул общество родственников.       Оливер смотрел вслед кузену несколько мгновений, смерив его надменным взглядом, а потом повернулся к приятелю. Им было о чем поговорить, и даже если Оливер и был хорошо воспитан, он не считал зазорным обсуждать кого-то за спиной.       — Мало его пороли в детстве, — принялся он искренне жаловаться. — Он, может, и получил столичное образование, но совершенно не научился обращаться с омегами. Что папаша его дурак дураком был, когда нашел себе непонятно кого в мужья, что этот по его стопам пойдет.       Приятель Оливера, внутренне содрогнувшись от его слов, кивнул. Ему повезло оказаться под лучами славы великолепного Оливера Липпе, и он был вынужден соглашаться с ним, как бы сильно сердце его ни обливалось кровью при рассказах о детстве Алвиса. Впрочем, Оливер никогда не воспринимал всерьез чужую боль, как не делал это и его отец, и потому не упускал возможности пошутить про чужое горе.       — Да уж, — посмотрел приятель Оливера вслед Алвису. — Ничего путного из него не выйдет.       Алвис вернулся во дворец. Невыносимо было ему находиться среди родственников: издевательства с их стороны продолжались с тех пор, как он с позором вернулся на Юг, и если он пробовал воспротивиться, ему доходчиво напоминали, что здесь он никто и звать его никак. Братьям он и вовсе старался на глаза не показываться — не отстанут. Ощущение уходящей из-под ног земли усиливалось с каждым днем.       Так пролетели еще два дня. Во дворце уже вовсю судачили о неизвестном омеге, который теперь отдыхал в родовом крыле Липпе, и отчасти тому виной было молодое поколение. Каждому непременно хотелось высказаться, будто кому-то это было важно, и некоторые из слухов даже изобиловали пикантными фантазиями насчет связи таинственного омеги и Каледума Липпе. Каледум быстро разрушал эти мифы, однако не мог уследить за каждым длинным языком, и оттого слухов с каждым часом становилось все больше.       Айвэ не просыпался, и лекари даже испугались, что он впал в глубокую кому, откуда никогда не выберется. Каледум встал перед выбором: списать Айвэ со счетов или продолжить попытки оживить его. Никто не мог понять, в каком он теперь находился состоянии: он дышал и реагировал на боль, но не торопился просыпаться. Руки его были холодны, кожа осыпалась белыми шелушинками.       В один из вечеров Алвис неслышно вошел в комнату Саламандры. Он не знал, что случилось во дворце в столице, и положение Айвэ было ему неизвестно, однако когда он встал над постелью, он вдруг ощутил укол неловкости. Прежде он и представить не мог, чтобы такой сильный человек пребывал в столь уязвимом состоянии. В его глазах Саламандра был тем, кого не сломят ни лишения, ни болезни. Он еще поглядел на омегу, а затем сел напротив его постели в кресло, не сводя взгляда с серого лица. Саламандра, думалось ему, когда-то был хорош собой, а теперь будто постарел на десяток лет, а вдобавок к этому, кажется, собрался отойти на тот свет. Алвис еще помнил, как сразил бывшего советника одни ударом, и оттого подивился, откуда у этого омеги нашлись силы прожить такую удивительную жизнь, полную приключений. Мысленно он уже похоронил его и ложных надежд не питал, прекрасно зная, что после такого не выживают.       — Отчего я так тебя ненавижу? — спросил он вдруг тихо, и слова его растворились в воздухе, оставшись без ответа. — Почему ты меня так раздражаешь? Что-то ведь Его Высочество нашел в тебе.       От братьев и кузенов Алвиса отличало умение порой задуматься над своими поступками, и теперь он пытался понять причину той глубинной ненависти, которая проросла в его сердце. Он потер глаза, поглядел на советника и даже порадовался, что Саламандра не может ему ничего ответить.       Алвис сам не заметил, как уснул в кресле. В комнате с Саламандрой было куда спокойнее, чем напротив братских комнат или в обществе Каледума, и его сморило неожиданно скоро.       В четвертом часу утра, когда солнце только поднялось, Айвэ наконец пробудился ото сна. Глаза открыть он не мог — настолько мало сил в нем осталось, однако он мог поклясться, что в жизни хуже себя не чувствовал. Он понятия не имел, где находится, но знал, что лежит на мягкой постели. В комнате было тепло, и из открытого окна веяло морем и цветами. Губы его так высохли, что даже дышать было больно, и стоило только ему попытаться открыть глаза, как его припечатало страшной головной болью. Затылок сдавило, и Айвэ понял, что следует еще поспать.       Он то просыпался, то засыпал снова, и так длилось весь день. К нему приходили люди, пока он спал, и отголоском сознания он чувствовал, как ему промывали желудок — пренеприятнейшее действие — и мягко протирали кожу мокрым полотенцем. Кожу нещадно жгло, и он понять не мог, отчего ему так больно, но то полузабытье, в котором он пребывал, не позволяло ему возмутиться. Он никак не контролировал моменты сна и бодрствования, и если просыпался, то не мог ни шевельнуться, ни открыть глаза.       Он не знал, жив или мертв, и чувствовал, как пальцы у него леденеют даже при той духоте, что стояла в комнате. Его колотило от холода, и холод этот исходил будто изнутри. И так продолжился еще день, пока однажды вечером он наконец не сумел открыть глаза. Стоявший рядом врач встрепенулся, улыбнулся слишком счастливой улыбкой и тут же послал слугу за коллегами. Айвэ слышал его слова будто через вату, и когда лекарь взял его за руку, желая проверить пульс, Саламандра не сопротивлялся.       Набежало народу, и в комнате стало еще душнее. Они что-то спрашивали у Айвэ, но тот будто забыл человеческую речь — он не мог ответить, как если бы язык у него присох к небу. Это столпотворение продолжалось бы еще долго, если бы самый уважаемый лекарь не разогнал коллег, попросив оставить его наедине с больным. Он заметил, что зрачки Айвэ реагировали на свет, когда он подносил свечу ближе, и сделал вывод, что больному всего лишь нужно отдыхать.       Восстановление проходило в течение недели. За ним усиленно присматривали, ухаживали и поили бульоном, хотя каждый из врачей знал, что долго на одном супе жить невозможно, и если вскоре Айвэ не начнет принимать более плотную сытную пищу, выздоравливать он будет долго, если не останется в постели навсегда.       Каледум навестил его через несколько дней. Он вошел в комнату, и Айвэ узнал его по привычному громкому топоту и тяжелым шагам. Это был мужчина-гром, и если он где-то появлялся, окружающим тут же становилось об этом известно. Он часто заходил к Айвэ, но прежде ничего от него не требовал — теперь же весь вид его говорил о желании обсудить некое дело.       Айвэ только вчера сумел сесть на постели, и весь его вид говорил, что он еще одной ногой в могиле. Возможно, найди его сейчас Элейв в таком состоянии, он попросту не узнал бы человека, в которого был влюблен. Он оторвался от разглядывания рук с облезающей кожей, поднял голову и слабо кивнул Хранителю в качестве приветствия. В чертах Каледума угадывалась кровь Липпе, присущая всему роду: серые глаза, пшеничного цвета вьющиеся волосы, широкий раздвоенный подбородок и отсутствие какого-либо намека на щеки. Лица у всех Липпе были худые, скуластые, и стоило только альфам оставить небольшую щетину на точеных подбородках — и повышенный интерес со стороны омег был им обеспечен.       Айвэ сидел в постели и выглядел не сильно лучше, чем неделю назад. Он все еще не мог встать на ноги, но вполне мог отвечать слабым голосом, и ему было позволено разговаривать всего час в день, чтобы не терзать горло. О нем пеклись, как о птенце, и не без причины отгораживали его от любых напастей. Он теперь находился в том состоянии, когда один неверный шаг может стоить ему жизни. Его приходилось кормить с ложки и помогать улечься в постель, но никто никогда не слышал от него ни разочарованного вздоха, ни тем более жалобы.       Каледум поздоровался, сел в кресло напротив Саламандры и вздохнул, сцепив руки в замок.       — Меня не особенно интересует твой пол, — заговорил он низким с хрипотцой голосом. — До меня уже дошли новости, что тебя ищут по всей стране. Ты теперь вне закона.       Айвэ потер переносицу, а затем стряхнул в руки отшелушивающуюся кожу. Даже на лицо его нельзя было взглянуть без слез: былая красота сменилась болезностью умирающего от чумы, и ему вечно приходилось стряхивать с лица белые шелушинки, которые то и дело возникали на лице. Каледум старался не смотреть на эти внешние уродства, которые, возможно, останутся с этим умнейшим омегой навсегда, дабы не смутить потенциального союзника.       — Думаешь, я этого не знал и приехал погостить к тебе на выходные? — ответил Айвэ медленно. — Я приехал в поисках крыши над головой. Здесь меня вряд ли найдут. За тобой должок, помнишь?       Прежде Каледум побаивался, что после таких лишений Айвэ падет духом и превратится в вечно трясущегося за свою жизнь зануду, однако его крепкая хватка, проявленная теперь, успокоила Липпе. Он воспрял духом и был готов вести полноценные переговоры. Саламандра встанет на ноги. Останется ли уродом, или эта болезнь пройдет — он не знал. Но до внешности союзников ему никогда не было дела: он лишь желал узнать от бывшего королевского советника все тайные слабости короны, чтобы нанести удар по больному и навсегда отбить у Его Величества желание отнять у него Юг, который он за двадцать лет правления поднял с колен.       — Я хочу от тебя все того же: мне нужны крепкие отношения с Далматией и ослабление власти короля на Юге, — потребовал Каледум. Разговоры с Айвэ велись, как правило, недолго, и при удачном торге прийти к соглашению было легче, чем казалось на первый взгляд. — Ты долго занимался этим вопросом, ты должен быть на моей стороне.       Айвэ знал Каледума как прекрасного правителя и ужасного семьянина. Он был настолько же учтивым с союзниками, сколько жесток с племянниками и многочисленными братьями. Липпе вообще плодились как крысы, и нынешним лидером всего семейства был как раз Каледум, державший родственников в ежовых рукавицах. Впрочем, свою семью он берег так, как медведица бережет своих медвежат.       — А мне нужен фундамент, на котором я смогу чувствовать себя уверенно, — заявил Айвэ. — Жалованье в сто золотых в месяц и, желательно, поменьше слухов о моих славных подвигах. Я не хочу, чтобы до короля дошла информация, что я прячусь у тебя.       Липпе задумался. Желание Айвэ укрыться от чужих глаз было для него неудивительно, однако он пока не придумал, как это устроить.       — Тебя здесь никто не знает, — напомнил ему Каледум через несколько минут. — Не хочешь для всех стать, например, племянником моего супруга? Его брат вышел замуж за далматского корабельщика и уехал из Адалонии еще тридцать лет назад. А ты притворишься их сыном, который приехал погостить на пару лет. Внешность у тебя подходящая.       Айвэ опустил взгляд на руки.       — Работать ты будешь как прежде, но на меня, — добавил он затем. — Я тебе поблажек давать не буду. Платить буду соответственно. Вижу, вопрос денег для тебя сейчас стоит очень остро.       Айвэ примерил на себя так много личностей, что для него не составило бы труда притвориться кем-нибудь еще. Волновало его лишь одно: врачи прочили ему помешательство, при котором невозможно будет работать, но он старался не падать духом. Каледум тоже знал об этом и желал выжать из Айвэ все соки, пока тот окончательно не упадет замертво. Они подняли глаза и без слов прочитали эти мысли во взглядах друг друга. Каледум желал выгоды. Айвэ нужна была защита. И дело было даже не в жестокости или ненависти — это можно было описать одной фразой: «Политика, ничего личного». Личного между ними точно не было, и они были по одну сторону, пока обоим это было выгодно, что, впрочем, не мешало им сохранять приятные отношения.       — Хорошо, — согласился Айвэ, понимая, что пока не может противостоять Хранителю. Мало того, что Каледум обладал поистине неограниченным влиянием на Юге, но и силы в его руках было достаточно, чтобы одним движением переломить Айвэ шею. — Придумай мне новое имя. Слишком много в твоем городе торговцев из Далматии, а мой род слишком известен, чтобы произносить его имя вслух.       Каледуму нужно было только согласие Саламандры. Он поднялся на ноги.       — Их сына звали Соломо́н Алуа́, но он умер в пять лет, так и не успев приехать погостить. Об этом никому, кроме меня и моего мужа неизвестно. Ты как раз идеально подходишь на его место. Тебе сколько лет, двадцать пять? — поинтересовался Каледум.       — Двадцать шесть.       — Славно. Врачи будут присматривать за тобой, пока не встанешь на ноги, — подвел итог Липпе, а затем учтиво решил осведомиться: — Еще что-нибудь?       Айвэ задумчиво прищурился. Было у него одно дело, которое непременно следовало бы воплотить в жизнь.       — Мне нужна алхимическая лаборатория. Нужно кое-что приготовить. — А затем добавил со всей серьезностью: — И инсценируй мою смерть. Нужно отвадить королевских ищеек от Юга. Ни к чему им больше искать меня, пусть все думают, что я упал с обрыва во время побега. Найди какого-нибудь юнца, похожего на меня, поставь клеймо под ребром и сбрось со скалы.       Каледум нахмурился, но кивнул. Это решение показалось ему более чем верным, и он должен был прислушаться к просьбе омеги.       — Отдыхай.       И вышел. А Айвэ сжал в руке мешочек с волосами Его Высочества.