Стервятник

      — Господин Соломон, помедленнее! Вы сломаете себе ноги!       Могли ли подействовать эти пустые уговоры на человека, который отчаянно желал снова научиться ходить? Айвэ схватился за костыли, не обращая внимания на причитания врачей, и снова попытался подняться с постели.       Как и в прошлый раз, он не успел сделать и шага — его снова пришлось ловить двум помощникам. Его пытались поднять на ноги уже две недели, но с каждой неудачной попыткой Айвэ загорался огнем неподдельной движущей ярости, а врачи лишь жалостливо смотрели на омегу, который находился на краю пропасти.       Взмокший от тщетных усилий Айвэ на глазах у шести пар глаз снова взялся на деревянный костыль и попытался встать.       — Хватит жалеть меня, — процедил он сквозь зубы. — Сдохните, но поставьте меня на ноги!       Айвэ никогда не был трудным пациентом и не имел привычки жаловаться, однако когда он понял, что не чувствует собственных ног, он ощутил себя загнанным в угол зверем. Он все острее ощущал собственные потери: теперь у него не было ни денег, ни влияния, ни здоровья, и это угнетенное положение все сильнее распаляло в нем огонь ярости — быть может, он не вернет обратно положение во дворце, богатство и право казнить и миловать, но он обязан встать на ноги!       — Господин Соломон… — беспомощно раздавалось со всех сторон. Эти жалостливые восклицания могли довести до исступления даже самого терпеливого человека, и Айвэ стоило огромных сил, чтобы не ударить кого-нибудь из них костылем по лицу. От этого его останавливало уважение к профессии врача и нежелание тратить драгоценные силы на лишние движения. Его колотило то ли от холода, то ли от ярости, но он упорно продолжал попытки изменить это угнетенное положение.       Минула середина июня, и никаких продвижений Айвэ не видел. Все также у него были проблемы со сном, к тому же начало шалить сердце, а о состоянии нервов и говорить нечего. Он не мог встать с постели, ноги отказывались его слушаться. Кожа все так же кусками отваливалась от тела, а к пище, даже если и безвкусной, Айвэ питал необъяснимое отвращение. Его начинало подташнивать всякий раз, когда каша касалась языка, и потому он глотал пищу, не разжевывая. Та пропасть, в которую он неотвратимо падал, все сильнее затягивала его во тьму, и чем дольше Айвэ оставался беспомощным, тем сильнее им овладевали мрачные мысли.       Он один на всем белом свете.       Иногда он плакал по ночам. Тихо, чтобы не слышать собственных всхлипов, он глотал слезы отчаяния, а на утро просыпался с опухшими глазами, и всем становилось ясно, что эту ночь омега провел в удушающем одиночестве. Тоска по семье съедала его изнутри, но больнее всего было вспоминать об Элейве. Прежде у Айвэ не было времени подумать о его последних словах, но теперь они ранили его сильнее, чем тогда, в каземате. Он не винил возлюбленного, нет. Но где теперь Элейв, а где он? Элейв во дворце, он окружен семьей и наверняка старается заглушить все прежние чувства к предателю, а Айвэ, сломленный уродливый калека, не способен даже подняться на ноги, чтобы поклониться ему. Он более не блистательный советник, способный одним взглядом привлечь внимание Его Высочества, и его вышвырнут из этого дворца сразу же, как только он перестанет быть полезен Каледуму.       Следующим утром повторилось все то, что было вчера, и завтрашнее утро предполагалось таким же. Ничего в его жизни не менялось неделями.       Наступил июль. На улице становилось невыносимо жарко. Айвэ казалось, будто чувства его притупляются, и даже на собственные неудачи он реагировал не так остро, как прежде. Дни были похожи один на другой, и с каждым разом шансы на успех казались все более призрачными. Ноги его не слушались.       Однажды после обеда взгляд Айвэ привлек блеск ножа, по неосторожности оставленного слугой. Он никак не испугался, когда в мыслях представил, что же случится, если сейчас он самолично лишит себя жизни. Станет ли на душе легче, когда тело перестанет страдать? И может ли демон вообще убить себя таким простым способом? Он схватил нож покрепче, вытянул руки и направил острие себе в грудь. Один удар, думал он, и сердце перестанет биться. Как все просто.       Айвэ равнодушно смотрел на блестящее лезвие, и руки его уже сорвались с места, готовые лишить жизни, но громкий вскрик слуги заставил его вздрогнуть, и лезвие остановилось всего в дюйме от груди.       — Господин!       Слуга вмиг оказался рядом с Айвэ, падая на колени.       — Умоляю, господин, не делайте этого! — восклицал он. — Лучше накажите меня, если вам плохо, но не лишайте себя жизни! Умоляю, простите, я такой дурак, забыл забрать все приборы!       Он что-то еще верещал, а Айвэ слышал его причитания будто через пелену. Его не тронули стенания слуги, но он ужаснулся, когда понял, что этот эпизод стал единственным ярким пятном за последний месяц. Улучив момент, Айвэ решил не упускать возможность разнообразить серые дни.       — Как поживает мой конь? — спросил он тихо. — Я хочу повидаться с ним.       Слуга вылупился на него, как на призрака, и Айвэ раздраженно спросил:       — Во дворце что, не найдется инвалидной коляски?       Он наконец решился признать собственную беспомощность. Айвэ до последнего не хотелось думать, что он действительно остался калекой на всю жизнь, но ему больше невыносимо было находиться в четырех стенах. Он должен был быть готов к такому исходу событий после стольких лет использования зелья. Хорошо, думал он, что жив остался, а остальное не важно.       Коляску ему доставили тем же вечером. Каледум настоятельно попросил не показываться на глаза основной части обитателей дворца, и Айвэ, уважив его просьбу, решил навестить Буревестника поздно ночью. Конь никак не отреагировал на Саламандру и продолжил самодовольно уплетать ужин, после которого должен был улечься спать в конюшне, но даже одно только ощущение, что хотя бы у Буревестника все хорошо, заставило Айвэ оттаять.       На следующий день врачи наконец поняли, что вряд ли что-то сумеют сделать, когда Айвэ показался перед ними в коляске. Ему не составляло труда передвигаться самостоятельно — руки его были достаточно сильны, чтобы крутить колеса. И раз уж этот человек смирился с ситуацией, врачи тем более больше ничего не могли сделать.       — Как вы себя чувствуете, господин Алуа?       Айвэ, не переставая расчесывать волосы, бесцветно ответил:       — Лучше, чем вчера, господа. Спасибо вам за работу, вы сделали все, что могли.       Врачи переглянулись. Ни от кого не укрылось, какую травму нанесло Айвэ это событие, но он держался лучше многих, и потому его оставили одного.       После завтрака Айвэ завернулся в теплое и подъехал к куче склянок, приготовленной прислугой по приказу Каледума. У него имелось одно дело, не терпящее отлагательств: когда-то давно, еще до всей этой кутерьмы, он вычитал в книгах один рецепт, который теперь непременно следовало воплотить в жизнь.       Вошедший через несколько часов слуга накрыл на стол, а когда обернулся, то заметил наконец, с каким упорством господин занимался делом. Айвэ был увлечен смешиванием ингредиентов, которые потом варил на огне, и слуга не посмел отвлекать его. Когда же он добавил в сваренное зелье золотой волос Его Высочества, оно вдруг почернело и запузырилось. Айвэ разочарованно прикрыл глаза. Он уничтожил уже три волоса из-за неправильных пропорций, но не мог вспомнить точных цифр. Память впервые подводила его.       Он вздохнул и развернулся, направляясь к столу. Управлялся с креслом он пока не так ловко, как хотелось бы, но уверенней многих, и слуга, понимая, как важно сейчас омеге проявить самостоятельность, не стал навязывать ему помощь.       Во время обеда, когда Айвэ через силу ел суп из грибов, слуга решил, что следует предложить господину прогулку, и тот согласился.       Днем было настоящей глупостью находиться на открытом солнце, однако слуга вышел из положения: он показал Айвэ небольшой сад на территории дворца, и они гуляли под деревьями, наслаждаясь чистым воздухом. Такие прогулки пошли Айвэ на пользу, и цвет его лица чуть улучшился. Они все так же выбирали уединенные места, где не было ни души, и в такие моменты Айвэ казалось, что он находится в собственном поместье, где никто его не тревожит.       В середине июля Айвэ почти приблизился к тому рецепту, который сумел бы подлатать его здоровье, но раз за разом терпел неудачи, и однажды швырнул стеклянную колбу в стену, от бессилия едва не взвыв. У него осталось всего несколько волосков! Его драгоценный запас таял на глазах.       Решив отвлечься, он заверил Каледума, что готов приступить к службе. С тех пор и началась его работа, однако, несмотря на занятость подопечного, врачи и прислуга следили, чтобы Айвэ не ударился во все тяжкие. Ему не приносили алкоголь, не позволяли играть в азартные игры и тем более не давали в руки острые предметы, чтобы он не попытался снова наложить на себя руки.       Впрочем, ему было не до этого. Айвэ усердно трудился, не позволяя себе думать о горькой судьбе, и у него это получалось до тех пор, пока однажды к нему не пришло осознание, что у него значительно просело зрение. Чтобы понять, кто вошел в комнату, ему приходилось щуриться, и эта новая напасть привела его в абсолютно бесчувственное состояние: он не удивился, не рассердился, а лишь попросил изготовить ему круглые очки в золотой оправе.       И продолжил работать. Казалось, он не видел в своем деле особенного смысла, и Каледум не позволял ему расслабиться, однако даже этот мужчина-гром подмечал, что Айвэ все сильнее скатывается в апатичное состояние, из которого рискует не вырваться, пока сердце не отболит.       Каледум подарил ему новую одежду, которая полагалась ему по вымышленному статусу человека из Далматии, украшения и новый корсет, который Айвэ отказался носить. От него и так осталась бледная худая тень, и утягивать себя сильнее ему было ни к чему. Вместо этого он попросил сделать ему плотную вуаль, которая скрывала бы нижнюю часть лица от посторонних глаз, чтобы не пугать «родственников» покоцанным лицом.       И в начале августа Каледум лично решил представить Айвэ семье.       В тот день все семейство Липпе собралось в большом зале. Все светлые, сероглазые — среди них был и Алвис, сидящий будто на иголках. Он-то знал, кем на самом деле является его так называемый кузен, пусть Каледум и понятия не имел, что они знакомы.       Айвэ в этот раз уступил — Каледум шел сзади, ухватившись за ручки коляски, и когда на них уставились десятки пар глаз, Хранитель Юга улыбнулся.       — Помните, когда-то давно я рассказывал всем вам о племяннике из Далматии? — начал он. — К сожалению, случилось большое несчастье: на него напали во время пути и сильно ранили отравленным оружием. Его сопровождающие погибли, а он чудом добрался до нас. Его долго выхаживали, и я, признаться, думал, что мой дорогой племянник никогда не поправится, но небеса были благосклонны: познакомьтесь, Соломон Алуа, кровный племянник моего дорогого Люсьена, а значит и моя родная кровь.       Люсьен, супруг Каледума, хорошо знал об обмане, но ради мужа был готов поступиться с совестью.       — Я погощу у вас несколько лет, — заявил Айвэ, кивая в знак приветствия, и на мгновение мазнул взглядом по Алвису. — Я бы хотел поближе познакомиться с моими кузенами. Я и не знал, что у меня такая большая семья.       Каледум мог поклясться, что если бы Айвэ не ушел в политику, то непременно покорил театр. Он чувствовал себя абсолютно естественно в этой паутине лжи, и смена ипостаси для него было делом нехитрым.       Айвэ тут же окружили многочисленные кузены. Как оказалось, у Каледума было множество братьев, и у каждого брата была целая орава детей. Все альфы Липпе были похожи друг на друга, как и омеги, и семейство не особенно различалось ни внешностью, ни мировоззрением. Исключением были только Каледум и его семья: будучи во главе рода, они имели некоторые выраженные черты избалованных людей, которым мерещится, будто весь мир вокруг них и крутится. И если Люсьен только изредка предпочитал пользоваться властью себе во благо, в остальном представляя из себя кусок сахарной ваты, то Оливер Липпе привлек внимание Айвэ в тот момент, когда подошел к нему и спросил:       — Почему ты закрываешь лицо? Не бойся, в Адалонии тебя точно никто не украдет, у нас так не принято.       Сказано это было с такой обманчивой доброжелательностью, что у Айвэ едва язык не прилип к небу от сахарности. Знавал он таких юнцов: думают, будто их не переиграют, и вечно показывают свою власть, которая в действительности в любой момент может рассыпаться, как карточный домик.       Орава кузенов даже через вуаль услышала невеселую усмешку Айвэ.       — Боюсь, как только я открою лицо, ко мне придется приставить охрану, потому что найдутся желающие нарушить закон, — ответил Саламандра. — Слышал, омеги из Далматии здесь в почете.       По лицу Оливера Айвэ сразу догадался, что тот не ожидал никакого сопротивления со стороны человека, у которого во время путешествия отказали ноги, и тогда он понял, что нехотя начал войну с омегой, у которого язык был не менее острым.       — Тебе повезло, — ответил он с легкой насмешкой, прикрывая губы веером. — Наши мужчины любят носить омег на руках.       Липпе были удивительным родом: у них чаще рождались альфы, чем омеги, и оттого немногочисленные представители прекрасного пола ощущали себя в некоторой степени выше других. Они были окружены вниманием братьев и кузенов, и стоило только появиться сопернику, как в них просыпалось желание отвоевать по праву принадлежащих им родственников и поклонников. А уж такой омега, как Оливер, единственный ребенок в богатейшей влиятельнейшей семье, точно не мог упустить возможности подначить новенького в их братии и определить его место в этой пищевой цепочке.       Но даже если Айвэ и подвел себя к таким умозаключениям, удар по больному, бездумно совершенный Оливером, был сродни соли, посыпанной на свежую рану. Айвэ был готов раскрошить этому сопляку череп.       — Вижу, ты все руки перепробовал, раз говоришь так уверенно, — сказал он и поправил очки. — Омег в Далматии воспитывают совсем не так, мне сложно тебя понять.       Тот подтекст, который Оливер услышал в словах Айвэ, заставил его вспыхнуть от злости, однако он не нашелся с ответом. Он сложил веер и поспешил к отцу, который не пытался пресечь эту перепалку и, кажется, приветствовал философию естественного отбора, на верхушке которого пока что плотно восседал Оливер.       Липпе никогда не были дружны, однако после такого выступления несколько братьев пригласили Айвэ посмотреть дворец. Это были те самые ребята, которые из-за собственной слабости оказались на дне этой семейки и терпели всяческие унижения, а как заметили кого-то, у кого хватало сил не склонить голову под чужой властью, захотели занять вокруг него еще теплые места, поскольку предполагали, что война предстоит нешуточная.       Вечер был наполнен пустой болтовней с родственниками и вранье о жизни в Далматии, однако все это удивительным образом повлияло на Айвэ: когда он вернулся в спальню, он позволил слуге вновь омыть свое тело и был с ним доброжелателен. Такие перемены сложно было не заметить, и потому совсем скоро Айвэ стал все чаще выходить из комнаты, желая заняться любым делом в обществе мальчишек. Он не стремился стать среди них лидером и захватить власть, как это было прежде: сейчас он желал просто быть среди них, чтобы не свихнуться от опустошающего одиночества, а потому был скорее покорным слушателем, чем громким оратором. Его вполне устраивала участь молчаливого юноши, открывающего рот, когда спросят, однако это спокойствие было настолько чуждо для всех Липпе, что его вскоре стали воспринимать за таинственного омегу с своими секретами в голове, несмотря на то, что тайн в Айвэ никаких не было. У него просто не было сил говорить.       Так тянулись дни. Айвэ работал с Каледумом, указывая ему на определенные детали в отношениях между Адалонией и Далматией, помогал составлять ответы на деловые письма Альвидиса, который пытался управлять страной вместо Айвэ, подсказывал способы облегчить торговцам жизнь, чтобы нарастить товарооборот, и, в целом, был весьма полезен Каледуму не столько из-за каких-то гениальных решений, сколько из-за опыта, который имел за плечами. Ему исправно платили жалованье, которое Айвэ откладывал, не тратя ни медяка, и так продолжалось ровно до пятнадцатого августа, когда Айвэ едва смог поднять себя с кровати. Сегодня Его Высочеству Элейву Танистри исполнялось двадцать три года.       На самом деле Айвэ хотелось напиться до беспамятства и забыть и о своих ногах, и о рубцах на лице, и о плохом сне, и, главное, об Элейве. Забыть хотя бы на вечер и не мучиться воспоминаниями о нем, не думать о том, как он проводит день рождения и чем теперь занят в выходные, которые прежде они проводили вместе. Элейв умный мальчик, говорил себе Айвэ, времени наверняка зря не теряет: тренируется, читает, может даже проводит время с Элмером. И мысли о чужом счастье придавали ему сил.       Вечером того же дня — ему все-таки не дали напиться — он отправился в большой зал, где стоял рояль. Вспомнив об Элмере и Аароне, он надеялся застать кого-нибудь и послушать чужую игру, однако у дверей в зал встретил только испуганного омегу. Это был очередной брат из семейки Липпе, имени которого Айвэ не придал значения, и стоило только ему подъехать ближе, как юноша тут же пристал к нему.       — Соломон, дорогой мой, они там дерутся, сделай что-нибудь! — восклицало это нежное существо, едва не задыхаясь в розовом платье с рюшами. — Они же убьют его!       Айвэ пригляделся и через стекло в дверях разглядел нескольких братьев, сцепившихся с Алвисом, которому хватало столичной военной подготовки, чтобы отбиваться сразу от троих. Саламандра слабо усмехнулся. Поделом Алвису за все его выходки.       — Принеси мне трость, — потребовал Айвэ, не сводя взгляда с открывшейся перед ним картины. Омега растерянно захлопал глазами.       — Трость? — спросил он, вызвав у Айвэ легкое раздражение.       — Ты что, никогда трость не видел? — спросил, повернувшись к нему, мужчина. — Укради у какого-нибудь из братьев и принеси мне.       Мальчишка постоял еще мгновение, а потом, видимо, сообразив, что Айвэ собирается помочь Алвису, скрылся в многочисленных коридорах. Он приволок Айвэ чудесную трость с золотым набалдашником в виде вороньей головы. Где только отыскал?       Айвэ положил трость на ноги, а затем открыл дверь, ловко заезжая в зал. Алвису уже разбили губу и бровь, но он держался стойко, не собираясь сдаваться. Что же, так решались любые вопросы в семье Липпе: один только Алвис среди них имел столичное образование, а остальные не чурались при любом удобном случае закатать рукава для драки.       — Господа, — привлек их внимание Айвэ, — прекратите или продолжайте в другом месте. Меня весь вечер мучает желание послушать игру на рояле, но, боюсь, ваши крики заглушат звуки музыки.       Молодое поколение делилось на два лагеря: обидчики и обиженные. Не было нейтральной группы, потому что в эти разборки должны были быть втянуты все без исключения. Айвэ еще удавалось держаться в стороне какое-то время, однако это становилось делать все труднее: его запомнили как молчаливого омегу, но проверяли на прочность при любой возможности, готовые либо склонить перед ним голову, либо вцепиться ему в глотку.       — Соломон, — вздохнул раздраженно один из альф, — ты не вовремя, не видишь? Иди гуляй, если не хочешь, чтобы тебе вдобавок к ногам еще и руки сломали.       Война происходила, как правило, «со своими»: альфы не лезли в дела омег, омеги не мешали альфам мять друг другу бока, но в моменты перемирия все собирались в большом зале и устраивали игры и шарады. Со временем Айвэ стал понимать, что Алвис, как это называется, оказался лучшим из худших. В такой семейке было крайне просто вырасти двинутым на всю голову.       Весь вид потрепанного Алвиса, не сломленного этой тиранией, говорил, что помощь ему не нужна. Воцарилось напряженное молчание: все ждали, когда Айвэ отъедет назад, чтобы ненароком не задеть его.       Айвэ погладил рукой трость. Будь он прежним королевским советником Айвэ Саламандрой, он непременно послушал бы мужчин и дал им возможность разобраться со своими делами, наблюдая за этим зрелищем, однако теперь, когда его желание послушать игру отодвигалось, видимо, к ночи, ему захотелось переехать этих юнцов.       Айвэ остался стоять на месте.       — Ты что, по-адалонски не понимаешь? Тебе на твоем дикарском сказать? — нахмурился альфа. — Тебя в твоей Дикарии не учили не лезть не в свое дело?       Айвэ подъехал ближе и затем вдруг метко ударил альфу тростью в самое слабое мужское место, а когда тот согнулся, схватил его за волосы и прошипел в лицо:       — Ты мне не угрожай, сопляк. — Вуаль слегка подрагивала, когда он говорил. — Хребет слабоват мне перечить.       И оттолкнул его, а тот запнулся о собственную ногу и упал на ковер.       — А вы двое, — обратился Айвэ к остальным, — вон. И заберите это мясо отсюда. — Он кивнул на поверженного противника.       Айвэ давно заметил, что среди Липпе омеги считались существами несерьезными. Несмотря на то, что те грызлись между собой похлеще ядовитых змей, их не считали опасными для альф, и теперь, когда Айвэ так обошелся со старшим братом семейства, первее ярости в сердцах мужчин возникло такое удивление, которое заставило их быстро сделать ноги. Омега может быть жестоким! У Липпе так не было принято.       Когда в зале остались только Айвэ и Алвис, к ним вбежал тот самый омега, который до этого причитал за дверями. Он принялся восхищаться и благодарить одновременно. Айвэ закатил глаза.       — А нытья-то было, — фыркнул он, а затем посмотрел на Алвиса. — Чего встал? Особое приглашение нужно? На выход.       Алвис, будто очнувшись, смотрел на Айвэ несколько секунд, а затем схватил брата за руку и покинул зал. Саламандра наконец-то остался один. Только вот играть ему никто не хотел.