Стервятник

      Айвэ подскочил на постели, проснувшись от собственного крика.       Минула будто вечность с тех пор, как спину обжег хлесткий кнут, и он, падая во сне в бесконечную темноту, едва мог вспомнить, что было с ним за последние сутки.       — Господин Саламандра! — В комнату ворвался перепуганный Генрих, выронив трость.       Тело казалось будто бы липким, скованным, и впервые в жизни Саламандра ощутил себя так, будто ему некомфортно в нем, будто лучше было бы ему переодеться в другое тело, не помнящее ни тяжести кандалов, ни жестокого хлыста. Он обнял себя за плечи, краем сознания заметив, что раны его залечены, и тяжело задышал, пытаясь утвердиться в мысли, что цепи больше не душат его.       Генрих быстро оказался рядом. Он не смел прикоснуться к Айвэ, когда тот едва дышал от ужаса, и понимал, что после пережитого его ждет непростое восстановление. Воспоминания, притупленные недавно отчаянием и бессилием перед приказом короля, теперь нахлынули на него новой волной, полной тревог и воплотившихся страхов.       — Я сейчас же позову Его Высочество, — принялся успокаивать его Генрих, а затем стянул с ближайшего кресла теплую шаль и накрыл ею плечи омеги.       Айвэ поднял на него невидящие глаза, будто не понимая, что Лимбруг от него хочет. В ушах звенело, в висках забило. Айвэ был так напуган, что Генрих на секунду усомнился, что Саламандра пребывает в здравом уме. Помня о старых шрамах бывшего советника, он предполагал, что пережитые им недавно унижения воскресили в памяти самые страшные кошмары, которые успели уснуть и успокоиться за много лет. Он проходил пережитый в юности ад второй раз.       — Что? — тихо спросил Айвэ едва разборчиво.       — Я позову Его Высочество, — повторил Генрих, замечая, как дрожит Айвэ всем телом. — Он сидел подле вас, пока его не сморило. Он в соседней комнате.       Глубокий голос, учтивость, внимание — все это несколько успокоило и без того измученное сознание Айвэ. Его колотило так, что он едва мог понять, что с ним происходит. У Генриха же не осталось никаких сомнений, что Саламандра так устал, так измучился за последний год, что уже не мог держать себя в руках. От прежней сдержанности не осталось и следа, и Генрих, не знавший ни слабых ног, ни горькой омежьей доли, ни десятка лет ложной жизни, ни жара кнута, не мог судить его.       — Подождите немного, — попросил он, а затем метнулся в другую комнату, начисто позабыв о брошенной горячо любимой трости.       Айвэ вновь остался один. Он дышал и не мог надышаться, не понимая, отчего теперь воздух стал таким густым, что толку от него никакого не было. У него закружилась голова, и он приложил ледяную ладонь ко лбу, закрывая глаза.       Он принялся считать про себя. Один, два, три, четыре, пять.       Сердце болит. Болит так, что Айвэ невольно задумывается над тем, что в последний раз слышит его стук. Оно бьется тяжело, отчаянно, с боем вырывая жизнь хозяина из лап смерти, и оно желает биться дальше, но вскоре остановится, если Айвэ не позаботится о нем.       Вдох-выдох, вдох-выдох. Ему страшно. На стене тикают часы: тик-так, тик-так. Ужас костлявыми когтями обнимает его со спины, гладит плечи, целует шею, а Айвэ не шевелится. Он только слышит часы: тик-так, тик-так.       Ужас отступает. И на смену ему приходит такая тоска, что сил жить на этом свете больше нет.       В комнату ворвался Элейв без мундира, в одной рубашке, наскоро заправленной одним краем в штаны, в длинных сапогах. Он даже не причесался, примчавшись так быстро, как только мог.       Айвэ поднял на него взгляд. Элейв выглядел так, как должен выглядеть всякий неожиданно разбуженный альфа, если опустить шлейф тянувшейся за ним глубокой печали, застывшей во взгляде небесных глаз.       — Айвэ…       В то же мгновение соленые слезы градом покатились по белым щекам Саламандры. Он закрыл лицо руками, сделавшись вдруг таким несчастным, что Элейв издал отчаянный вздох, приняв эти горькие слезы на свой счет. Он подошел ближе и сел на край постели, не зная, с чего начать. Айвэ тихо плакал, а Элейв понятия не имел, как успокоить его, когда руки испачканы в крови возлюбленного.       Он много думал о том, что сделал. Он не жалел, что взялся за кнут: не сделай он этого, Айвэ не остался бы в живых. Он боялся вовсе не осуждения за это решение и даже не недовольства двора, пораженного таким поступком: он боялся, что теперь Айвэ будет шарахаться от него всякий раз, когда он приблизится к нему.       — Я никогда не был груб с вами, — заговорил Элейв, мягко коснувшись чужого плеча. Оно не дрогнуло, Айвэ не отстранился. Элейву стало вдруг невообразимо легче от одной только мысли, что его не испугались. — И никогда не поднимал на вас руку. Это была вынужденная мера. Простите меня, если сможете, и не пугайтесь.       Элейв чувствовал вину не столько за то, что взялся за кнут, сколько за то, что вообще допустил подобное унижение. Он считал, что недостаточно надавил на Альвидиса, что недостаточно ясно намекнул ему на то, что он потеряет семью, если позарится на свободу Саламандры и попробует довести его до такого состояния. Как и любой любящий человек, он мог винить себя только в одном: не защитил, не уберег.       — Помолчите, — попросил Айвэ тихо, — помолчите, прошу вас.       Элейв замолчал, ощущая, как укололи его эти слова. Неужели Айвэ даже не хочет выслушать его? Додумать дальше он не успел: Айвэ, ища защиты, обнял его, содрогаясь от рыданий.       Элейв ждал этого момента. Айвэ был силен, но не всемогущ, и многолетние лишения должны были ослабить его. Он пережил сначала пытки, затем побег, лишение ног, а теперь кнут, пошатнувший его душевное равновесие настолько, что он мог только плакать. Элейв притянул его к себе, усаживая на колени и не давая усомниться в собственной надежности.       Он знал: нет ничего дурного, когда человек плачет. Но если вдруг сердце его каменеет настолько, что не может проронить ни слезинки — тогда наступает конец.       — Я этот дворец ненавижу, — заговорил Айвэ не своим голосом. — Я эти все порядки, эти законы, эти рожи ненавижу, ненавижу этот город, эту духоту вечную ненавижу, — несвязно рыдал он, чувствовал, как Элейв гладил его по спине, позволяя излить душевную боль.       Элейв понимал ненависть Айвэ. Он и сам иной раз задыхался во дворце, полном условностей, и иногда ему хотелось сбросить с себя мундиры и перстни и прогуляться босиком по саду без присмотра слуг. И он, младший сын покойного короля, понимал Саламандру как никто другой.       Айвэ был стойким, сильным омегой. Но не всесильным. Элейв даже не думал осудить его, не смел двинуться лишний раз так, чтобы прервать исповедь чужой души. Айвэ, кажется, никогда не жаловался, никогда не требовал к себе сочувствия, презирая любой снисходительный блеск в чужих глазах. Но приказ Альвидиса сорвал ту печать, что долгие годы скрывала потаенную боль чужой души.       — Это было так больно, — заговорил Айвэ измученно, — будто мясо с костей срывали. Еще хуже, чем в тех пыточных. Я так боялся, что следующий удар сломает мне спину.       Айвэ никогда не плакал так долго и так громко. Из него будто вышла вся печаль, томящаяся годами, и иссякли силы, которыми он прежде держал себя в руках. Элейв не перебивал, а Айвэ никак не мог остановиться: он ни в чем не обвинял Его Высочество, а только плакал и плакал, являя наконец уставшего от вечной борьбы омегу.       — Я этот дворец больше видеть не хочу, — продолжал он, — ни дворец, ни этот город. Я хочу домой, я так хочу домой...       Айвэ наговорил еще много и плакал до тех пор, пока у него не закончились силы. Руки его ослабли, и он весь обмяк, обессилено уложив голову на чужое плечо. Элейв не выпускал его из объятий, давая Айвэ выговориться.       — Я так устал, — тихо сказал Айвэ, закрывая горящие от слез глаза. — Я хочу домой. Что с моим домом?       Элейв наконец отнял его от себя и уложил его на постель, укрыл одеялом. Айвэ схватил его за руку, думая, что Элейв решил оставить его.       — Вы поедете со мной? — спросил он с надеждой. Элейв склонился над ним, мягко целуя в лоб, и затем коснулся губами белой ладони. — Я хочу увидеть семью.       — Непременно. Как только вы поправитесь, я прикажу собрать для нас экипаж, — тихо сказал Элейв. — Отдохните, а я сделаю все, что вы пожелаете.       Впрочем, его волновал ответ, который Айвэ ему так и не дал. Он знал, что этот вопрос сейчас будет крайне неуместным, учитывая состояние Саламандры, и вместе с этим он научился у Айвэ решимости подать голос, когда это нужно.       — Вы не станете отстраняться от меня? — спросил он, не выпуская руку Айвэ. Он смотрел на покрасневшие глаза возлюбленного, ожидая ответа, и тот, мягко сжав руку, тихо сказал:       — Не стану. Я знаю, как бьет тот, кому приказано бить. Вы спасли мне жизнь.       С плеч Элейва будто сняли громадный камень. Он шумно вздохнул, внушая себе мысль, что все будет хорошо. Айвэ держал его за руку до тех пор, пока не уснул от усталости, и Элейв, завернув его в одеяло, оставил спать. Айвэ должен был выспаться, а потом уже взяться за великие дела.       Элейв покинул комнату и нашел сидящего в кресле Генриха. Он глядел в окно, за которым опять шел снег, и когда заметил Его Высочество, подскочил на ноги, делая поклон. Очевидно, он все слышал: вой Айвэ невозможно было не услышать.       — Ему лучше, — сообщил Элейв, — по крайней мере, он успокоился и уснул.       Генрих, которому Его Высочество лично доверил следить за состоянием возлюбленного, кивнул, сообщив, что проверит состояние Айвэ. Элейв пообещал прислать Нинель и оставил его, а сам направился к Лилиуму, чтобы заверить, что через неделю, на ужине, он объявит во всеуслышание: Айвэ Саламандра станет его первым и последним фаворитом.       Генрих, как и подобает любому хорошему врачу, ни на шаг не отходил от комнаты Айвэ, пока тот не проснулся поздно вечером. Состояние его несколько беспокоило молодого Лимбурга, и Нинель, пришедший сразу же после ухода Элейва поднялся с места, присаживаясь у чужой постели. Пришел он не просто так: он должен был стать свидетелем хранившегося между Генрихом и Айвэ целомудрия. Неприлично было омеге оставаться наедине с альфой, и Саламандре только предстояло к этому привыкнуть. Элейв теперь старался всячески заботиться о репутации Айвэ.       Айвэ и Нинель никогда не были особенно откровенны друг с другом, но Саламандра уважал его не меньше кровного родителя, и когда они наконец встретились, Нинель не стал скрывать слез радости. Он обнял похудевшего Айвэ, пожурил его за выпирающие ребра и сообщил, что непременно лично позаботится о его здоровье. Айвэ же при всей радости сумел только слабо улыбнуться ему.       Он не заметил легкой тревожности, плескающейся в глазах доброго дядюшки. Нинель лучше остальных знал, каким раньше был Айвэ, еще до того, как он стал дружить с Его Высочеством, и ему показалось, будто он вернулся в те же времена. Айвэ вновь был сдержан, несколько прохладен и осторожен. Нинель с печальной улыбкой расчесал его волосы, помог сесть на постели и только затем пригласил Генриха, тоже заметившего эту перемену.       — Я в порядке, господин Лимбург, — сообщил Айвэ, когда Генрих попросил повернуться для осмотра плеч и спины. — Его Высочество позаботился о моих ранах. Его сила не только калечит, но и лечит.       Лимбруг все же настоял на осмотре, и уже к ночи Его Высочество вновь был вызван к нему.       Когда Элейв вошел в комнату, взгляду его предстала чудесная картина: Нинель сидел на постели, а Айвэ рассказывал ему о недавних событиях, сообщая, что они с Алвисом более не непримиримые враги. Нинель улыбался, гладя его руки, и Айвэ был с ним добр, как прежде, никак не упоминая недавний суд. Нинель и не спрашивал — он явился сюда, желая проверить, не слег ли Айвэ окончательно после кнута и кандалов, но тот выглядел лучше, чем можно было себе представить.       — Лилиум сообщил, что будет рад видеть вас на ужине, если вы захотите прийти, — присел рядом Элейв, взяв другую руку возлюбленного и припадая к ней поцелуем. — Вы выглядите намного лучше, душа моя.       Нинель даже не попытался скрыть смущение и быстро откланялся, оставляя племянника наедине со своей любовью. Впрочем, он не верил, что Айвэ одарит Элейва хотя бы коротким поцелуем: он еще не оправился от старых ран, и принцу предстояло подождать, когда Айвэ наконец распалит в себе прежний огонь.       Айвэ не пожелал покидать постель до утра. Теперь возле него остался только Нинель, ухаживающий за ним, как за родным сыном, и Айвэ нисколько не скучал в его компании.       Ближе к обеду Нинель отлучился переодеться. Омеги во дворце соблюдали строгий этикет в одежде, и даже горячо любимому дядюшке нельзя было нарушать его. В это же время в комнату вдруг ворвался обеспокоенный Алвис. Взмыленный, как ездовая лошадь, он мчался через весь дворец, сбивая с ног слуг и зазевавшихся прохожих.       — Саламандра! — воскликнул он, подскакивая к кровати. — Оливер приехал!       Айвэ поморщился от резкого шума. А затем вдруг во все глаза уставился на Липпе.       — Зачем? — сел он на постели, напрягаясь всем телом.       — Дядя прислал его во дворец, — задыхаясь, заговорил Липпе, — чтобы он вошел в свиту Его Высочества Кассель. Король дал на это согласие. Они лично обо всем договорились, как я понял, дядя ему письмо написал.       А затем, помолчав, добавил:       — Он будет на ужине. Соберется полдворца, он непременно явится вместе с Кассель и будет опять тебя доставать. С него станется. Он высоко метит: приехал не просто так, а аж под королевское крылышко напросился.       Перемена не заставила себя ждать. Айвэ стиснул зубы, презрительно скривив рот. Оливер и без того вызывал в нем приступ бешенства своим безрассудством, а теперь, когда он понятно зачем явился во дворец, в Айвэ вдруг вспыхнуло прежнее пламя. Он только-только пережил все тяготы, вставшие у него на пути перед личным счастьем, и он не мог допустить, чтобы Оливер начал мутить воду.       — Я сверну шею этому недоноску. — Он взмахнул рукой, сбрасывая с прикроватного столика несколько склянок, оставленных Генрихом. — Пусть только попробует провернуть что-то против меня!       Он вскочил с постели, позабыв обо всех недугах и той душевной слабости, что охватила его недавно. Он все еще был не в себе, однако его так возмутил визит этого непрошенного гостя, что он мгновенно сложил в голове полную картину: Оливер использовал все свои связи, чтобы быть поближе к короне. Король ему не интересен, а вот Элейв… Айвэ передернуло. Этот малолетний сопляк не оставил призрачных надежд на благосклонность принца, и он непременно приложит все силы, чтобы обставить Айвэ. Наверняка у него за спиной стоит Каледум — Айвэ не верил, что Оливер в одиночку так удачно подгадал наилучший момент для появления.       — Я придушу его собственными руками. Он думает, что может настроить дворец против меня, а потом занять место подле Элейва. Крысеныш. Узнаю почерк его отца.       Алвис застыл, не ожидая, что одна только эта новость оживит некогда подавленного, как передал ему Генрих, омегу. Лимбург рассказывал, что Айвэ не может встать с постели из-за пережитого, и потому Алвис сразу же передал ему новости, решив, что это взбодрит друга, но никак не ожидал такого сказочного эффекта.       — Чего вылупился? — гавкнул на него Айвэ. — Живо зови Тали!