Стервятник

      Так Айвэ стал шестым в этой шайке, которая под покровительством Его Высочества Лилиума за казенный счет дурила всю страну. Ни один из них не испытывал мук совести. Каждый полагал, будто не происходит никакого преступления, пока Айвэ в уме прикидывал, во сколько тысяч золотых обошелся этот обман для казны.       Они пили, ели, играли в домино, карты и кости, и громче всех горланили Салье и Дунай. Омеги говорили тихо, были покорны, и если вдруг кому-то из мужчин хотелось воды, тонкая фигурка, обернутая с ног до головы в темное, поднималась и молчаливо подносила альфе кружку.       Айвэ подметил эту деталь быстрее, чем все прочее: даже в неформальной обстановке во время игры чувствовалась устойчивая иерархия. Дунай, отец семейства, был выше всех, затем следовал Верьеску, его муж, которому он позволял больше, чем позволяли Айвэ в детстве. Они вдвоем заправляли здесь всем, и если они желали, всем приходилось играть то в кости, то в домино, то в загадки, и ни Ламий, ни Салье не имели право отказать. Ламий был сыном Дуная и Верьеску, омегой очень тихим, молчаливым, и он никогда не показывал хорошего настроения, потому как в Далматии по́шло омеге показывать собственную удовлетворенность при посторонних. Следуя этой традиции, Ламий был покорен и тих, хотя плечи его не были сгорблены, отчего Айвэ сделал вывод, что он никогда не занимался тяжелой работой. Салье, его муж, оказался сыном разорившегося торговца, однако каким-то чудом понравился Дунаю, которому будто хотелось, чтобы у Ламия был муж, и не важно, окажется ли он благородным состоятельным человеком.       Зрелище это Айвэ назвал бы унылым и настолько отягчающим, что находиться в обществе соотечественников ему было неимоверно тоскливо. Порядки, от которых он бежал много лет назад, вновь настигли его, однако Дунай будто понимал, что Айвэ из свободолюбивых омег, которым даже небо не указ, и оттого не пытался встроить его в эту иерархию, решив, что лучше ему быть отщепенцем. Айвэ сидел на ступенях, подложив под себя меховое пальто, и наблюдал за далматскими беженцами, ощущая неприятное напряжение, какое должен чувствовать человек, сознательно удравший прочь из далматских степей.       Вопреки их совсем не далматским именам, все они действительно были родом из Далматии. Они большую часть жизни прожили в торговом приморском городе, где адалонских торговцев было больше, чем местных жителей, и со временем культуры перемешались настолько, что даже имена изменили свое звучание. Происхождение, например, Салье упиралось в связь далматского омеги и адалонского торговца, оттого он представлял из себя нечто среднее, нечто, что рождается на стыке культур.       Дунай иногда со снисходительным смешком спрашивал, отчего Айвэ такой кислый, а тот отмахивался от его назойливых вопросов. Дунай не был плохим человеком, но в нем надежно укрепилась мысль, что его слово весомее слова омеги, и он имеет право разговаривать с Айвэ в любом тоне, несмотря на то, что Айвэ принадлежал мужчине, которому Дунай и в подметки не годился.       Со временем к Айвэ перестали цепляться. Салье больше не пытался флиртовать с ним, а Дунай и вовсе потерял всякий интерес к молчаливому омеге, который никак не хотел даваться в руки.       Впрочем, Айвэ был не единственным, кто не жаждал всеобщего внимания. В отдалении от всех сидел мужчина в такой же скрытной одеждое, как и все омеги. Он оперся спиной об одну из колонн и тихо наигрывал на старенькой лютне мелодию, которую Айвэ слышал еще в детстве. Никто не обращал на него внимания, а сам он не стремился ни заговорить с кем-то, ни подойти ближе к игре. Он был тих и молчалив, и Айвэ понравилось, что этот альфа не демонстрировал той тихой враждебности, льющейся от Салье и Дуная, которые относились к Айвэ без всякого почтения только потому, что Элейв не заключил с ним брак.       После проигрыша одного из омег в игре Дунай попросил:       — Цихили, сыграй погромче! Тоска съедает.       Цихили не стал отказывать. Пальцы его ловко наигрывали простую мелодию, и это ненадолго скрасило общую скуку.       Цихили был хорошо подкован в вопросе музицирования, и Айвэ пришел к выводу, что прежде этот альфа был или музыкантом в богатом доме, или странствующим бардом. Он получил хорошее воспитание и был, возможно, прислужником в чьем-то гареме, потому как играл настолько цепляюще, что всякий просвещенный человек желал бы держать его подле себя: он имел безупречный слух.       Айвэ невольно подсел к нему ближе, желая послушать чужую игру и отвлечься от смеха других жрецов. Цихили не отрывался от игры, неспешно перебирая тонкие струны, и его нисколько не смущало присутствие Айвэ, который был молчаливым, но преданным и внимательным слушателем.       Едва стемнело — и Айвэ помчался во дворец. Его воротило от самой мысли остаться в святилище еще хоть на минуту, и никто, кроме молчаливого музыканта, не смотрел ему вслед, когда он покидал это душное место. Пока он, вспотевший в этой духоте, бежал обратно, он промерз до костей, и когда попал в свои покои, немедленно приказал натаскать ему горячей воды.       Когда он лениво грелся в ванной, в дверь вдруг постучали, и в комнату вошел тот южный слуга, которого вырвали из дворца Каледума только лишь по прихоти Айвэ. Он был все такой же: неприметный, низкий, простенький на внешность, худой и с мышиными русыми волосами, заплетенными в косу, в блеклом платье, он, однако, не демонстрировал ни испуга, ни робости.       — Его Высочество прислал меня к вам и велел помочь в умывании, — поклонился он.       Айвэ не пожалел, что заставил этого несчастного две недели трястись в карете в такой мороз. Этот мальчишка не был из раболепных, но лживых слуг, которые позволяют себе красть у господ, и он одинаково относился к Айвэ, который был сломленным больным беженцем, и к Айвэ, который стал фаворитом принца. Настоящий мастер своего дела, прекрасный слуга.       — Тогда приступай, — сказал Айвэ.       Слуга приехал после обеда и успел вздремнуть на лавке пару часов, однако не жаловался и не отпрашивался отдохнуть, поэтому господин не стал гнать его, несмотря на особенное отношение к этому молчаливому исполнительному юноше.       Сегодня Айвэ не ждал Элейва. Вопреки всеобщей убежденности, они условились делить постель через день, одной ночью предаваясь наслаждению, а следующую посвящая спокойному сну. Они жили так с тех пор, как Айвэ поселился во дворце, однако Элейв повадился частенько нарушать этот уговор и появлялся в спальне Айвэ ровно в тот момент, когда тот покидал ванную комнату.       Айвэ предстал перед ним в халате, готовый переодеться в сорочку и лечь у камина, чтобы волосы высохли быстрее, и как только заметил сидящего в кресле принца, тут же поспешил запахнуть халат.       — Ваше Высочество? — заговорил Айвэ благодушно, а затем жестом велел слуге идти по своим делам.       Элейв поднялся с кресла и шагнул к Айвэ, мягко затягивая пояс халата на талии возлюбленного, чтобы не смущать его. Он взял его за руку и коснулся белой ладони губами, затем провел рукой по мокрым волосам, что как черные змеи спадали на плечи.       — Я не видел вас с обеда, — сказал он тихо. — Как прошел ваш первый день?       Айвэ опустил глаза и взял Элейва за руку, усаживаясь на диван перед камином. Элейв повиновался. Он знал, что не так просто просушить длинные волосы зимой, когда всякий разумный человек не станет отходить от огня, чтобы ненароком не простыть.       — Жречество не по мне, — признался Айвэ, решив, что не следует утаивать чувства. — Я не духовный человек. Даже за себя я молюсь крайне редко, как я могу просить о других?       Элейв с самого начала предполагал, что Айвэ разочаруется в деле, которое ему навязали, однако также понимал, что у него нет иного выхода. Жречество открывало перед Айвэ дорогу обратно на вершину, и ему следовало вести себя смирно хотя бы полгода, чтобы восстановить репутацию, разбитую в пух и прах.       Элейв был очень набожным человеком. Он свято чтил любые религиозные обряды, с почтением относился к жречеству и в тайне желал, чтобы и Айвэ проявлял подобное уважение к Альвиссу Мудрому. Ему было известно, что в юности Саламандра верил в других богов, а новую веру принял только спустя год жизни в Адалонии. Его вера была вовсе не такой сильной, как у Элейва, хотя они однажды молились вместе, и с этим приходилось мириться, потому как Аскетилл Справедливый запрещал адалонцам принуждать кого-то к принятию веры.       Айвэ не стал рассказывать Элейву о замысле Лилиума, который вовсе не основывал новый культ, а лишь заранее подготовил для Айвэ почву, чтобы тот имел некое дело, способное удержать его на плаву в столь сложное время. Лучше быть жрецом, чем никем.       — Вам не обязательно быть жрецом всю жизнь, — вдруг заговорил Элейв, приобнимая Айвэ и мягко поглаживая его по плечу. — Если вам больше по душе дворцовая жизнь и политика, я попробую через Нинель упросить папу, чтобы вы стали одним из его наперсников. Это откроет вам дорогу к короне, если вы ее так жаждите. Он всегда вас любил, и раз уж не выступал за вашу казнь, то наверняка примет у себя. Через него вы сможете влиять на Альвидиса. Но для этого потребуется время, поэтому побудьте пока жрецом, очень прошу вас.       Какими бы ни были желания Элейва, он отлично понимал, что уму Айвэ место только в политике и управлении. Элейв не желал марать руки о власть, однако знал, что Саламандра всю жизнь стремился к этому: Айвэ было важно приносить пользу стране, которую он выбрал своим домом, и лучше было не отнимать у него эту возможность.       Следующим утром Айвэ пришлось отправиться в святилище. Желая занять себя делом, он взял чистый платок и нитки, чтобы выполнить то задание, которое дал ему Аарон. С недавних пор Элейв упросил-таки Айвэ научиться вышивать, и Саламандра понемногу осваивал это тонкое искусство, заброшенное им в тот момент, когда он приехал в Адалонию. Аарон был ему в этом помощником и наставником. Айвэ подозревал, что Элейв сделал это из совершенно романтических побуждений заполучить от Айвэ самодельный платок, который он станет носить у сердца. Тогда Айвэ ничем не показал, что понял тайное желание Элейва, и только покорно принялся учиться.       Он вновь сидел в отдалении от всех. Вчерашний день ничем не отличался от сегодняшнего, и Айвэ подумалось, что если бы он не взял себе занятие, то стух бы от скуки в этом душном святилище. Цихили все так же играл на лютне, то ли не глядя в сторону Айвэ, то ли умело пряча эти взгляды. После обеда, принесенного прислугой из дворца, к Айвэ подсел Ламий и мягко поправил его, когда он запутался в нитках. Когда молодой омега оказался рядом, Айвэ вновь посетило неясное чувство превосходства, которое он уже испытывал вчера, позволяя себе не отвечать на вопросы Дуная. Всякий раз, когда кто-то из жрецов подходил к нему, он ощущал, будто имеет над ними власть, которую он не мог объяснить словами. Это чувство он впервые испытал только в святилище, рядом с далматскими беженцами, и оно никак не страшило его, но вызывало вопросы. Ламий был слабым духом омегой, и рядом с ним Айвэ чувствовал себя кошкой около котенка, а когда к нему подходил Дунай, в Айвэ просыпалось соперничество, которое в конце концов должно было столкнуть их. Эти мысли порядком досаждали Айвэ, но он так и не сумел разобраться, почему чувствует себя зверем, которому нужно драться с другими альфами за место в стае.       Этот день так и прошел бы впустую, если бы Айвэ ближе к вечеру не захотелось размять ноги. Снаружи святилище казалось большим и просторным, однако вся семья сидела только в одном зале и наверняка не имела желания исследовать другие комнаты.       Айвэ был прав: в святилище было множество богато украшенных комнат с высокими стенами и красивейшими фресками с изображением львов, птиц, белых деревьев, звезд, солнцем и луной. Даже белые жрецы не могли похвастать столь роскошным святилищем, и для Айвэ осталось загадкой, зачем Лилиуму понадобилось отстроить такое богатое здание для пятерки вшивых беженцев. Теперь Лилиум казался ему вовсе не открытым добрым омегой с благородными манерами, и голову не покидала мысль, что Лилиум причастен к куда большим интригам, чем казалось раньше. Он использовал дар провидения для более масштабных свершений, чем для предсказаний в письмах.       Айвэ неспешно бродил по пустым залам, не находя в них ни столов, ни стульев, ни ковров — чтобы осветить путь, ему пришлось забрать один из факелов в главном зале. Он глядел на блестящий купол, прижатый к крыше снежной шапкой, и цокот каблуков заполнял собой просторные залы без гобеленов и флагов, которым всегда находилось место в святилище. В любом нормальном святилище.       Каждый из обитателей дворца знал, что в глубине его территории находится большое святилище, однако никто никогда не проявлял должного любопытства. Даже Айвэ, к своему стыду, ни разу не наведался сюда в былые годы, хотя и урезал финансирование, потому как не знал, чем занимаются местные жрецы — от них не было ни отчетов, ни просьб, ни других заявлений. Тоже дело рук принца Лилиума? Как ему столько лет удавалось укрыть эту контору от его взора? Несмотря на то, что культ был основан века назад, о нем стали забывать. Люди предпочитали молиться о живых и беспокоиться о собственном благополучии — традиция почитания предков почти угасла, и постепенно темные жрецы, занимавшие прежде половину от всех служащих, измельчали, а число белых жрецов напротив росло, полностью удовлетворяя потребности людей, которые жаждали жить в достатке теперь, а не в загробной жизни. Традиция пышных поминовений угасла, и во дворце темных жрецов держали скорее из-за дышащей из последних сил традиции, потому как жизнь королевской семьи сильнее всех сопротивлялась общественным новшествам.       Вскоре Айвэ набрел на библиотеку, если две полки со свитками можно было так назвать. Здесь же стояла длинная лавка, на которой запросто мог уместиться Айвэ во весь рост, стол, и, судя по слою пыли на ней, здесь очень давно никто не бывал. Читать ни Дунай, ни его семья не умели. Наверняка когда-то давно они исследовали святилище в поисках развлечений, но не нашли ничего, кроме пыльных свитков, и на свое счастье оставили драгоценную бумагу нетронутой.       Айвэ стряхнул пыль с лавки, поставил факел в чугунную треугольную подставку, зажег свечу, а сам с почтительной осторожностью принялся разворачивать свитки на столе, надеясь в потемках понять, что они хотят сказать ему.       Свитки использовали только в Далматии, и Айвэ разумно полагал, что это самый верный способ хранить записи. Корешки книг расслаивались, выпавшие страницы рассыпались, и было невероятно сложно сшить их обратно. Никакой свиток не мог похвастаться такой проблемностью. Хранить свернутую в трубочки бумагу было проще простого, и его посетило чувство, будто он вернулся в детство. А в те времена он хотел возвращаться меньше всего: они были полны тревоги и неопределенности.       Свитки были изрисованы далматской письменностью, и Айвэ сделал вывод, что все это по приказу Лилиума привезли прямиком из Далматии. В книгах говорилось о связи жрецов с богами, которых почитали на его родине. Входя в особое состояние, служители святилищ удостаивались чести говорить с высшими силами, и для этого использовались всевозможные средства: благовония, курения, травы, медитация и даже голод. В состоянии транса, когда мысли чисты и прозрачны, боги твердят жрецам свою волю и потом те передают ее людям. Айвэ сам часто становился свидетелем таких ритуалов в раннем детстве, и далматские жрецы часто связывались с богами. Айвэ понятия не имел, правда это или нет, но проверять не хотел. Вера его всегда была слаба, в кого бы он ни пытался верить.       Среди свитков он нашел шкатулку с благовониями. Они отдавали сильным запахом ладана. Айвэ поколебался — уместно ли зажигать иностранные благовония в адалонском святилище? — но быстро отмахнулся от этой мысли: такая мелочь и рядом не стояла с обманом Лилиума. Вскоре зал наполнился ярким запахом, от которого тело невольно почувствовало приятное расслабление. Недаром Далматию называли столицей запахов: парфюмеры и травники здесь могли не только усыпить кого-то, но и лечить болезни, возвращать молодость, даже делать любовников более уступчивыми, если уж на то пошло.       Айвэ не преследовал никакой цели, кроме как скоротать время за любым занятием, которое могло бы ненадолго увлечь его. Он не собирался всерьез нести жреческую службу, но он так устал вышивать, что был готов заняться чем угодно другим — кроме, конечно, игр в домино.       Здесь было тихо. Свет свечи слабо подрагивал, реагируя на чужое дыхание, и Айвэ, подперев голову рукой, как школьник, скучающим взглядом бегал по строчкам. Слишком давно он не читал на далматском, и буквы ему теперь казались отголоском давнего сна, в котором он сам их писал.       Как он дошел до такого дна? С каких пор он, потомок Саламандр, ведет столь жалкий образ жизни, что ютится в одном святилище с ложными жрецами? Терпкий аромат ладана обволок все его мысли, и Айвэ против воли вспомнил, почему теперь сидит здесь.       Когда он был совсем юн, он редко выходил за пределы двора. Айвэ жил в простом доме с двумя комнатами, выбеленными известью, и всякий каменщик сказал бы, что это был хороший крепкий дом, который простоит еще два столетия. Его окружал высокий забор и деревянная калитка, которую папа всегда запирал на ночь на большой замок, хотя красть у них было нечего.       У Айвэ не было своей комнаты, и он часто спал в мастерской отца. Набив матрас соломой, он сворачивался под столом и так спал, еще не понимая, что можно жить иначе. Так жили все простые люди, и он не мечтал ни о дворцах, ни о деньгах, ни о чем, что могло бы выдать его жадную натуру.       Не сказать, что его семья жила очень уж плохо. Айвэ всегда было что съесть, что было уже великой радостью на фоне семей, которые не могли позволить себе даже этого, и раз в год отец покупал ему новый браслет, зная, как нравится сыну их звон. Из одежды Айвэ имел два платка, четыре абайи, одну из которых расшил папа простыми нитками, кожаные сандали и меховой воротник, который он надевал, если мерз. У семьи были даже свои конь, корова и два верблюда, однако Айвэ с родителями все равно оставались самыми ничтожными из всех Саламандр, какие только жили на этом свете. Все вокруг знали о происхождении Айвэ и об исключительном случае в его семье. Пока Саламандры оставались самым сильным кланом в стране, соседи шептались, что один из сыновей главы пожертвовал богатством и титулом ради свадьбы с неизвестным омегой, который «имел вздорный характер и плохое воспитание».       Несмотря на скудную жизнь, отец очень уважал мужа, и Айвэ в детстве даже казалось, что именно папа заправляет всем в семье. Именно папа решал, что покупать, когда молиться, когда ложиться спать и просыпаться. Отец никогда не перечил ему, но Айвэ всегда знал: если родители хотят поругаться, его отправят кормить верблюдов.       В один из таких дней, когда Айвэ было семь лет, его впервые за полгода отправили к верблюдам.       — Они очень давно не ругались, Шахша, — обратился к безмолвному животному Айвэ, поправляя простенькую абайю, которую он носил только дома. — Если бы отец меньше любил папу, ты бы растолстел, как наша корова. На, ешь, чего стоишь?       Шахша повиновался. Айвэ погладил его по голове и вышел из хлева, подставляя лицо палящему солнцу. Отец говорил, что лучше не находиться так долго на улице, иначе лицо его станет коричневым и некрасивым. Айвэ ценил свою белую кожу, но не мог войти в дом, пока родители не пустят его обратно.       Айвэ знал, что все люди ругаются. Отец разругался с семьей, папа ругался с соседями, Айвэ иногда тоже мог расстроить родителей, и потому не было ничего особенного в том, что отец и папа тоже могут повздорить. Происходило это не слишком часто, чтобы Айвэ привык к этому, и для него было в радость лишний раз выйти из дома.       Он накормил второго верблюда, которого любил меньше, чем покладистого Шахшу, а потом поставил ведро и сел под деревом. Двор у них был большой, и это было удивительно для настолько небогатой семьи. Где только отец нашел столько земли?       Айвэ находил мелкие камешки и бросал их в высокую стену, когда вдруг сверху раздалось громкое:       — Ай!