Стервятник

      Таа не проронил ни слова, когда дядя Элифа заявил, что через несколько месяцев Айвэ отправился в Адалонию. Дедушка только смерил Айвэ прохладным взглядом с долей одобрения и даже гордости, но вслух не захотел хотя бы поздравить Айвэ с достигнутыми успехами. Это было вполне в его духе, и Айвэ не ждал от него похвалы.       Гарем гудел, однако Саламандры, которые жили за пределами дворца оставались потрясающе прохладны к этой новости. Айвэ ждал сопротивления, осуждения, протестов, но ни один из них не осудил дядю Элифа за желание дать бастарду-омеге такие возможности. В те годы Айвэ еще не был настолько проницателен, чтобы понять: было что-то нечистое в этом решении.       Как только новость разлетелась по гарему, Айвэ вдруг отстранили от всех омег и больше не позволяли видеться даже с кузенами. Все время он проводил в учебе и, что удивительно, с дядей Элифа.       Глава клана был не особенно внимателен к Айвэ в юные годы, но чем старше становился племянник, тем чаще они виделись. Элифа относился к нему ничуть не хуже родного отца, и оттого Айвэ не чувствовал рядом с ним опасности или хотя бы пренебрежения. Доверия, впрочем, между ними не было, но пламя ненависти со временем утихло, и Айвэ перестал винить его в помолвке с Шимшеком. Теперь, когда он готовился уехать, это было уже не важно.       — Надеюсь, ты понимаешь, что Адалония и Далматия — две большие державы, и каждой из них надо сохранить лицо, — ненавязчиво вкладывал ему в голову дядя мысль о верности клану. — В Далматии твой дом, кров и родные, а в Адалонии ты будешь одинок. Тебе придется многого добиться без моей поддержки. Я очень многое для тебя сделал, ты должен это понимать.       Шлейф вины тянулся за Айвэ долгие годы. Ему ставили в вину деньги, потраченные на его обучение, его происхождение, требовали благодарности и покорности за воспитание и жениха, которого он не нашел бы без поддержки клана. Прежде это никак не отравляло ему жизнь, но теперь, когда он всем сердцем желал покинуть это место, в нем вдруг распустился ядовитый бутон, так и шепчущий ему: ты должен, ты обязан.       Его мечты и амбиции вступили в конфликт с виной за все, что сделали для него Саламандры. Не считая придирок Таа, у него было все: кров, еда, уроки, но прежде он и представить не мог, как сильно это будет тянуть его вниз. Дядя не пытался оставить его в Далматии, но очень доходчиво намекал, что от Айвэ требуется сохранить верность клану и не переметнуться на адалонскую сторону.       Дети лучше остальных могут чувствовать, они открыты в своих эмоциях и желаниях, но они не способны правильно выразить их и объяснить хотя бы самим себе. Айвэ то обуревали сомнения, то в его сердце зарождалась решимость, и он не понимал, почему чувствует все это, когда перед ним открывается путь к возможностям, о которых он даже не мечтал.       До последнего дня дядя говорил ему об обязанности сохранить верность Саламандрам, и накануне отъезда наконец разрешил ему войти в клан.       В четырнадцать лет он получил имя Айвэ Саламандра.       За несколько дней до отъезда Айвэ начало знатно потряхивать. Он давно не выезжал за пределы дворца, не говоря уже о столице, а теперь ему предстояло пересечь море и предстать перед адалонским королем. Его не страшила роль альфы, его не пугали лишения, которые ему придется пережить, но отрыв от родного дома заставлял его нервничать.       Тогда он сидел в своих покоях и смотрел в большое зеркало, примеряя на себя мужской наряд. Позади верный слуга складывал новые вещи в сундуки, когда Айвэ расчесывал волосы.       — Цихи́ли, — тихо обратился к нему Айвэ, — может, ты уедешь со мной?       Цихили, не отрываясь от работы, ответил:       — Вы шутите, хозяин? Я не могу покинуть дворец по вашей воле. Постарайтесь понять это.       Цихили был непереносимым реалистом, и Айвэ понимал, что никто не отпустит с ним прислугу. Он ехал учиться, и в Адалонии его должны были обеспечить всем необходимым.       — Когда я уеду, можешь забрать мои инструменты себе, — сказал Айвэ тихо через несколько минут. — Ты же любишь музыку.       Цихили распрямился. Ему было уже восемнадцать лет, и, будучи взрослым мужчиной, ему порой было уныло прислуживать Айвэ. В юные годы разница в возрасте ощущается особенно остро, но Цихили никогда не позволял себе дурного поведения рядом с Айвэ, хотя втайне радовался, что его послали служить к такому доброму хозяину.       — Я благодарю вас за подарок, — сказал евнух, а затем, помолчав недолго, вкрадчиво спросил: — И вашу лютню я могу забрать?       Айвэ улыбнулся ему.       — Конечно, — ответил он. — Ты можешь забрать все.       На губах Цихили расцвела довольная улыбка. Он получал жалованье, но не настолько крупное, чтобы купить себе инструменты, которые Айвэ с легкой руки теперь отдал ему. Для слуги это был подарок, о котором он никогда и не мечтал.       Цихили поклонился хозяину, а затем продолжил складывать вещи.       Больше они не говорили. Айвэ вновь повернулся к зеркалу, распустил длинные волосы и долго смотрел на них. В Адалонии никто бы не принял его за альфу, оставь он свои косы на месте. Он всегда берег волосы, потому как даже Таа замечал их густоту и здоровье. С губ сорвался тяжелый вздох.       — Цихили, иди сюда, — попросил Айвэ, а затем, когда слуга подошел ближе, вложил в его руку длинный кинжал с рубиновой ручкой, который ему подарил Шимшек. — Остриги мне волосы.       Цихили молча принял волю господина, не показывая мелькнувшего в мыслях удивления. Ему прежде казалось, что Айвэ не способен на что-то серьезное, что его воля слишком подавлена строгими порядками гарема, и он никогда не решится на такие перемены. А потом посмотрел на кинжал в своей ладони и покорно срезал густые волосы прямо до затылка.       Когда пришло время покидать дворец, Айвэ был молчалив и непривычно тих. Не было в его взгляде того триумфа, который он ощутил от новости об обучении в Адалонии, и тогда Латифи обнял его так неожиданно нежно, как не обнимал никогда.       Айвэ знал, что не должен плакать. Таа годами учил его держать себя в руках, и Айвэ не желал расстраивать всех присутствующих неуместными слезами. Он должен был радоваться выпавшей ему возможности, но он и предположить не мог, как тяжело будет ему расставаться с родителями.       Его провожали слуги, Шимшек со свитой, родители и дядя. Цихили стоял в стороне со склоненной головой и неясным выражением, Латифи обнимал Айвэ, Оздемир крепко стиснул ладонь сына.       Латифи склонился над Айвэ, делая вид, что прощается с ним, а затем едва уловимо прошептал:       — Никогда не возвращайся сюда. Тебя используют.       Внутри все упало, но Айвэ только улыбнулся, будто Латифи сказал ему на прощание что-то доброе. В те годы он еще не умел скрывать во взгляде настоящие чувства, и дядя Элифа слабо нахмурился, заметив, как лицо племянника превратилось будто в глиняную маску, за которой разыгрался настоящий ураган. Впрочем, он тоже натянул на себя улыбку и добрым голосом сказал:       — Двери этого дворца всегда будут открыты для тебя. Возвращайся скорее. Твоя семья будет ждать тебя.       Айвэ начало потряхивать от этого противоречия. Слова Латифи так напугали его, что он не сразу заметил, как Шимшек подошел ближе, протягивая ему пушистый букет лаванды. Айвэ поднял на него взгляд.       Шимшек выглядел по-настоящему расстроенным. Он грустными глазами смотрел на Айвэ, его остриженные волосы и мужскую одежду, что невольно в душе закралась жалость к этому побитому щенку. Он настойчиво хотел, чтобы Айвэ принял букет, и тот все же протянул руки, чтобы принять лаванду.       Шимшек, может, и был слегка не в себе, однако он был безупречно образован для своих лет. Айвэ опустил взгляд на букет.       Лаванда была способом сказать то, что Шимшек не мог произнести вслух: «Я никогда не забуду тебя, и никто не сможет заменить тебя». Лаванда — символ одиночества, которое будет испытывать Шимшек в отдалении от ненавистного любимого жениха. Это была нездоровая привязанность, но Айвэ, зная, что больше не желает страдать в этой жизни, не мог принять ее, зная, что это обязательно обернется сломанной судьбой.       Айвэ сопровождали янычары и несколько послов, когда он покинул столицу. Расположившись в карете, он ощущал этот удушающий запах лаванды и не понимал своих чувств. Его душили слезы и вместе с этим обуревало ледяное спокойствие. Он смотрел на дорогу, на лошадей рядом, на мужчин с саблями, а затем трогал свои короткие волосы и сжимал в руке бутылек с зельем, которое он начнет пить ровно в тот момент, когда его нога ступит на корабль.       Он плохо помнил дорогу до моря. Карета не останавливалась ни на мгновение, а Айвэ чувствовал только свои холодные руки, ледяные, и представлял, каково ему будет в Адалонии. Страх и воодушевление сплелись в невыносимый комок чувств. Букет он выкинул тем же вечером, и копыта лошадей растоптали пурпурную лаванду.       Через несколько дней они добрались до порта, и двое янычар провели Айвэ в каюту корабля, красноречиво намекая, что самое время использовать зелье.       В ту ночь в море стояла мертвая тишина. Айвэ сидел на постели, не в силах уснуть, и смотрел на пузатый бутылек в руке, не зная, что его ждет дальше. Это было далматское зелье, и Айвэ знал, что через много лет он в одночасье умрет, и не будет никакой драмы с болезнью, гниющим телом и поветрием. Адалонцы боялись этого зелья, однако Далматия не спешила раскрывать секрет его приготовления.       В душе было пусто. Айвэ откупорил бутылку и сделал всего один глоток, прислушиваясь к ощущениям. Через время желудок охватила резкая боль, но к утру она прошла, и с тех пор Айвэ всегда сопровождал тошнотворный мятный запах, такой же сильный и головокружительный, как лаванда.       Он вышел из каюты ранним утром и увидел розовое небо после дождя с золотой кромкой облаков; ветер трепал короткие темные волосы и бил в лицо, кричали птицы, матросы сновали туда-сюда. Айвэ никогда не видел море. Он смотрел в небо, чувствуя, как губы сами собой тянутся в улыбке, и вдруг засмеялся.       Никакого больше Таа, никаких дурацких гаремных порядков, никакого контроля, ничего! Никаких больше указаний, правил, никакого страха! Теперь ему некого бояться! Пусть теперь кто-то попробует ударить его — он ударит в ответ. Теперь он альфа. Теперь он имеет право на честь и самоуважение.       Когда он осознал, что с ним происходит, ему вдруг стало так легко дышать, так легко жить! Оказавшись в шкуре альфы, он обрел столько силы и уверенности, сколько не чувствовал никогда. Это было его естественное состояние, и он всем сердцем желал равенства. Иерархия претила ему, особенно иерархия среди тех, у кого и так не было свободы.       Он больше никогда не вернется в Далматию. Какая разница, кто и как его там использовал, — главное, что теперь он сам будет решать, как ему жить и где быть.       Адалония поразила его буйными красками. Стояла осень, теплая и солнечная, и Айвэ, сидя в экипаже, во все глаза рассматривал все, что попадалось ему на глаза.       То были бесконечные поля, альфы и омеги, дети, молодожены, старики, купцы и ремесленники, деревни и города, и он не мог насмотреться на это великолепие. Все ему казалось новым, живым, невероятно интересным, и даже янычары не могли унять его любопытства. Чем ближе была столица, тем сильнее становилось сладкое волнение в сердце Айвэ. Он должен был говорить на новом языке, чтить чужие традиции, носить адалонские одежды. Не то чтобы это пугало его, скорее увлекало.       В назначенный день он добрался до королевского дворца. Послы множество раз объясняли ему, как правильно себя вести, и Айвэ покинул карету, кутаясь в меховой плащ, спасаясь от осеннего ветра. Айвэ был не сильно важным гостем, однако послы, что были с ним, были достойны встречи с Его Величеством.       — Сильно волнуешься? — по-доброму обратился к нему один из янычар, привыкнув за время путешествия к характеру Айвэ. — Не бойся. Тебя никто не заставит говорить.       Айвэ слабо улыбнулся ему, больше из вежливости, и вся процессия последовала в приемный зал.       Адалонский дворец поражал роскошью и великолепием. Айвэ крутил головой во все стороны, забыв о воспитании, и некоторые нашли такую реакцию ребенка даже умилительной: неужели в Далматии он не видел ничего подобного? Многим адалонским архитекторам польстило бы, рассматривай иностранец их творение с таким восхищением.       — Тут так красиво, — тихо сказал Айвэ одному из янычар. — Все в золоте и пурпуре.       С портретов на него смотрели покойные короли, их дети, дети их детей, мужья и братья. Адалония была куда более открыта в нравах, чем Далматия, и Айвэ смущенно отводил взгляд, если видел статуи полуобнаженных альф и омег в некоторых залах.       В приемном зале их встретили король и три сына. Айвэ сглотнул, гордо вскинул голову и сделал шаг к королевской семье, которая навсегда изменит его жизнь.