Стервятник

      Никто не знал, почему Айвэ ненавидел холод, и он никогда никому об этом не рассказывал: когда день за днем твоей увядающей молодости тянется на холодном каменном полу, прохладный ветер кажется наказанием. И даже когда оказываешься на свободе, хочется спрятаться в самые теплые одежды, чтобы больше никогда не окунаться в мучительные воспоминания.       В нем ничего не осталось. Айвэ так давно не видел солнечный свет, что позабыл, как ласково его тепло в весенние дни, и вместе с жаждой тепла ушла жажда жить. Он так привык к этому существованию, что смотрители уже не слышали ни его мольбы отпустить, не видели его слез — только иногда проверяли, не издох ли он окончательно от такой жизни. Воспоминания о прежней яркой юности постепенно меркли, и Айвэ стало казаться, будто он всегда жил в этой грязной клетке, пропитанной кровью сотен таких же смертников, как он.       Мимо пробежала крыса. Айвэ, услышав, как она перебирает маленькими лапками, поднял голову и черными глазами уставился на живность, забравшуюся на его территорию. Тонкие костлявые руки потянулись к ней и резко схватили, не позволяя вонзить зубы в искусанные прошлыми крысами пальцы. Хрустнула тонкая шея, и животное, побившись в конвульсиях, безропотно осталось лежать в руках.       Айвэ, еще помня наставление одного из стражников не жрать сырых крыс, тихо подполз к краю клетки и взглянул на охрану. Голос подавать он не решился, стучать по клетке — тоже. Просто ждал, когда его заметят. Это было привычным делом, потому как он уже успел показать себя весьма здравомыслящим преступником.       Когда один из стражи заприметил движением рядом, он резко вздрогнул и грязно выругался. Айвэ испугался не меньше, подумав, что за резким движением последует замах, однако вместо этого стражник только приложил руку к бешено бьющемуся сердцу.       А пугался было чего. Из темноты клетки на него смотрело тощее существо с выпирающим рядом ребер и впалым животом. Лицо его было настолько худым, что, казалось, череп обтягивала одна лишь кожа. Длинные черные волосы, спутанные, в крысиной шерсти, соломе и грязи, почти не прикрывали наготу, но ни у кого не повернулся бы язык назвать этого без пяти минут покойника хоть сколько-нибудь привлекательным, чтобы его обнаженное тело играло какую-то роль. Он сильно горбился, смотрел дико, колко, будто животное, и в его глазах не было ничего человеческого. На недавно исполосованных ногах кровь едва успела запечься и превратиться в корку, и такое чудище, выпрыгнувшее из темноты, могло напугать кого угодно.       — Чего тебе? — спросил стражник, привыкший, что в моменты зверского голода Айвэ не станет творить глупостей.       Айвэ перевел несмелый взгляд на факел на стене. Он уже много недель не говорил ничего осмысленного, и некоторые всерьез полагали, что молодой господин, привыкший к роскоши и хорошей пище, попросту сошел с ума в этой пыточной, где почти каждый день из него пытались выбить ответ. И сколько бы его ни хлестали кнутом, сколько бы раз ни окунали голову в воду, сколько бы ни били палками, сколько бы ни морили голодом — ему нечего было ответить.       — Огонь тебе нужен?       Бывало такое, что стража срывалась на заключенных, и Айвэ, который был здесь единственным омегой, порой доставалось больше. С некоторых пор он перестал скулить и молча сносил все лишения, смирившись с участью, на которую сам себя обрек. И даже кнут не вызывал у него ни единого звука.       Айвэ кивнул и показал альфе крысу. Тот скривился от отвращения и цокнул языком, но снял со стены факел и отдал его Айвэ, который тут же ловко выхватил его и отскочил в угол. Запахло паленой шерстью.       Никто уже не верил, что в голове Айвэ остались человеческие мысли, потому как вел он себя сродни животному. Это было вовсе не притворство, к которому он так привык, а необходимая мера, чтобы не сдохнуть в этом месте. Айвэ понятия не имел, почему все еще цеплялся за жизнь, но несколько месяцев в этом аду изменили его до неузнаваемости. Теперь он не мог поднять голову высоко или хотя бы издать лишний звук, потому как существование в пыточных требовало от него незаметности.       От того светлого юноши, у которого был весь мир в кармане, не осталось и следа. Иногда он одними губами цитировал назубок заученные в юношестве законы Адалонии, но чаще молился. Просто молился: сначала далматским богам плодородия и жизни, потом молился Альвиссу Мудрому, — затем боги обрели в его мыслях более осязаемый конкретный образ, став его вечными спутниками в этом нескончаемом мраке. Никто не знал, о чем он молился, когда закрывал глаза, складывая руки в молитвенном жесте. И если сложенные ладони были для всех просто традицией, то для Айвэ они были напоминанием, когда он складывал их, чтобы согреть теплым воздухом изо рта.       Его все еще продолжали допрашивать, и через три месяца в головах палачей закралась мысль: или Айвэ Саламандра слишком предан Далматии, или он действительно ничего не знает.       Из-за скудного питания клеймо заживало почти четыре месяца, а новые и новые раны, которые он получал, могли кровоточить несколько дней. Айвэ мог прикрыться лишь волосами или согреться в соломе, на которой спал, и некоторые поражались живучести этого юноши: он мало того, что не скончался от полученных ран, но еще и не получил заражения крови и не сгнил заживо. Между собой его начали называть счастливчиком, и к середине четвертого месяца отношение между пытками стало лояльнее: ему давали огонь, чтобы он жарил крыс, и иногда постилали новую солому. Долгие дни Айвэ проводил в одиночестве, бездумно глядя в стену, потому как лежать на спине он не мог: раны болели так сильно, что он мог только сидеть, обнимая колени. В таком положении он спал, ел и проводил почти все свое время.       Когда минул четвертый месяц, он заметил, что начал забывать слова. Он подолгу не мог вспомнить названия таких общих вещей, какие бывали у него прежде в обиходе, и тогда он понял, что растерял весь свой прежний ум. С тех пор он впал в такое отчаяние, что даже не пытался восстановить прежнюю остроту ума. Его жизнь больше не имела смысла, и он просто ждал, когда наконец умрет. Его крепкое тело насильно удерживало в себе жизнь, хотя Айвэ казалось, что еще немного — и он просто умрет от тоски.       В один из дней, когда Айвэ был готов много часов снова смотреть в стену или спать, спрятав лицо в коленях, сверху послышался тяжелый мерзкий скрип открывшейся двери. Он прислушался. Сверху раздались тяжелые шаги и гневный рев Анри Эра:       — Где он?!       Айвэ испуганно вздрогнул. С тех пор, как в муках погиб недавний заключенный, прошло много дней, и громкий крик стал для него яркой неожиданностью. И чей крик — Анри Эра! Друга короля, который наверняка только узнал о его злодеяниях и был готов свернуть ему шею. Бежать было некуда. Анри Эр убьет его.       Айвэ боялся вовсе не смерти, а той боли, которая могла предшествовать ей. Он невольно коснулся едва зажившего клейма, и тут же одернул ее, когда ожог обдало сильной болью. Все еще болит. И Анри сделает так, что болеть будет сильнее. Но тут же в голове мелькнула мысль: даже если перед смертью будет больно, Анри избавит его от страданий в этой нескончаемой мгле.       В коридоре показался Анри Эр с факелом в руках. В чистой одежде и плотном плаще, он казался неуместным в грязных пыточных. Он несколько постарел, хотя прошло не так много времени, и когда стражник указал ему на клетку, Анри подошел ближе и посветил факелом.       Когда луч света коснулся грязных ног Айвэ, он шарахнулся в сторону и забился в углу, дрожа, как животное. Он выглядел так жалко, что Анри сначала не узнал его и не поверил, когда стража подтвердила, что перед ним находится некогда блистательный талантливейший человек подрастающего поколения.       Клетка открылась: Айвэ испуганно закрыл уши и зажмурился.       — Айвэ…       Анри едва не выронил из рук факел. Он с ужасом глядел на существо, в которое превратился лучший друг его горячо любимого сына, и сначала побоялся подходить к нему ближе, сраженный этим зверским зрелищем. Исполосованное тело со свежими шрамами, где-то кровоточащими, где-то недавно зажившими, дрожало, как осиновый лист, и было позорно обнажено.       Анри лучше остальных знал, что адалонские пыточные сродни аду на земле, и когда он узнал, что все это время Айвэ томился здесь, пришел в ужас. Он не верил, что в таких условиях можно выжить, и, признаться, Айвэ был первым и единственным, кто сумел это сделать. Спускаясь сюда, он был готов забрать холодный труп, но вместо этого обнаружил омегу, которого пытки превратили в животное.       Анри подошел ближе и присел на корточки рядом с перепуганным юношей. Айвэ сжался в комок, готовый к чему угодно, и Анри мягко прикоснулся к его руке, отнимая ее от уха. Айвэ сжался еще сильнее, но глаз не открыл.       — Айвэ, — еще раз позвал его Анри, всерьез задумавшегося над его умственным здоровьем. — Ты слышишь меня?       Айвэ приоткрыл глаза и, щурясь от яркого света, взглянул на Анри. Он выглядел таким напуганным, что Анри невольно отсел назад, чтобы не пугать юношу еще больше, и тогда Айвэ оглядел его с ног до головы, не найдя при нем меча. Казалось, это несколько успокоило его и привело в легкое замешательство.       — Идем, — коротко сказал Анри, пытаясь сделать голос как можно более мягким. — Ты можешь идти?       Раны на теле Айвэ пугали его, бывалого воина, и он понятия не имел, как долго они будут заживать. Наверняка они навсегда останутся на его белой коже и будут страшным напоминанием о содеянном.       Анри отлично знал, что натворил Айвэ. Он заслужил наказание, но не настолько жестокое.       Айвэ не ответил. Он будто не понимал, чего от него хотят, и Анри, сняв с себя плащ, накинул его на чужие плечи, заворачивая его с ног до головы и поднимая на руки. Айвэ прижался нему, как котенок, вымокший под ледяным дождем, и Анри, рыкнув на солдат, которые понятия не имели, как им реагировать на выходку главнокомандующего, двинулся прочь.       Анри был очень почитаемым и уважаемым человеком, и его приказы были полны той же силы, что и приказы короля Эрнеста. Он сам отправил в пыточные множество жестоких преступников, и распалять теперь его ярость было пагубно для любого, кто хотел сохранить свою жизнь.       Анри поднимался по лестнице наверх, к свету, к солнцу. Он давно не бывал в пыточных и спустился на нижние этажи только ради Айвэ, хотя и не верил, что тот все еще жив. Ступая по широким ступеням, он считал минуты, будто боялся, что еще мгновение — и Айвэ испустит дух, как вдруг тишину разрушил громкий детский плач.       Айвэ вздрогнул и испуганно огляделся. Сложно было сказать, что напугало его сильнее: громкий звук или тот факт, что рядом оказался ребенок. Анри замешкался. Он прежде не слыхал в пыточных детские крики, и теперь, когда и Айвэ встрепенулся, на мгновение растерялся. Он был воином, но не настолько бессердечным, чтобы сердце его осталось равнодушным к жалобному крику ребенка.       Айвэ глядел в плохо освещенные коридоры, а затем повернул голову и взглянул на Анри так, что тот понял: осталось в Айвэ что-то человеческое, не равнодушное к слабому существу. Ни один из них не мог оставить дитя в этом черном месте.       — Эй! — крикнул Анри, и его зычный голос гулом отозвался от стен. — Что у тебя там?       Из темноты вышел солдат со свертком на руке. Вид у него был испуганный, будто кто-то застал его за преступлением, и Анри нахмурился. Он осторожно поставил Айвэ на ноги и подошел к солдату. Тот отступил назад.       — Что здесь делает ребенок? — спросил он. Айвэ завернулся в плащ и голыми ногами стоял на ледяном камне, не понимая, снится ли ему только происходящее или происходит на самом деле. Он все еще выглядел страшно потерянным.       Служащий потупил взгляд, не желая выдавать того, по чьему приказу он действовал. Анри развернул сверток и, заприметив редкие золотые волосы, пришел в неописуемое бешенство. Плечи его напряглись, и, выхватив ребенка из чужих рук, он одним ударом повалил солдата на землю, готовый размозжить ему голову прямо здесь.       — Да как у тебя, шакал, только руки поднялась! Ты что, ослеп? Не видишь золотых волос? Кому ты служишь?!       Анри был готов забить солдата до смерти, но его отвлек звук чужих шагов. Айвэ подошел ближе и протянул тонкие руки, подрагивающие от слабости, чтобы взять ребенка на руки. Эта картина заставила Анри замереть, и его ненависть, бушевавшая мгновение назад в груди, утихла. Он осторожно передал ребенка Айвэ, и младенец чуть поутих. Теперь он не кричал во все горло, а тихо плакал, ослабленный так же сильно, как и Айвэ, и тот прижал его к себе, делая несколько шагов к выходу. Его вовсе не интересовало, чей это ребенок, что Анри сделает с солдатом, и кто кого предал: он всего лишь хотел наружу. Анри, пообещав себе разобраться с предателем позже, пошел следом, придерживая Айвэ за плечи.       Тот ослаб настолько, что едва мог ходить. Анри никогда ему об этом не скажет, но в тот момент он понял, что этот юноша обладает такой жаждой жизни, что способен вынести любые лишения: он все стерпит, все переживет, и даже если не признается себе в этом, все равно будет бороться до конца, пока не упадет замертво.       Они вышли наверх, и Анри, придерживая Айвэ, открыл дверь.       Их встретила полная осенняя луна, одиноко плывущая по ночному ясному небу. Айвэ зажмурился: глаза его так отвыкли от естественного света, что теперь заслезились и требовали вернуться обратно в пыточную. Он сгорбился, и если бы не поддержка Анри, рухнул бы на землю. Все его существо отторгало и свежий осенний ветер, и запах увядающих цветов, и шелест желтых листьев — он издал неясный тихий стон, похожий на вой раненого зверя, и Анри притянул его к себе. Если хоть одна живая душа сейчас услышит его, это будет конец. И если ребенок к этому моменту уже уснул голодным сном, то Айвэ готов был впасть в истерику.       — Я отведу тебя домой, — заговорил тихо Анри. — Там перевяжем тебе раны и накормим. Только не шуми.       Айвэ шумно дышал, пытаясь успокоить сердце, но слез у него не было. Казалось, он больше никогда в жизни не сможет заплакать. Его колотило от новых ощущений, и если бы он мог, то закричал бы.       Анри вновь подхватил его на руки, потому как видел, что еще мгновение — и тот рухнет на землю. Они двинулись дальше: пыточные находились в отдалении от дворца, чтобы не смущать его жителей кровавой расправой над преступниками, и Анри, миновав основную дорогу, завидел неподалеку свой экипаж. Он посадил Айвэ внутрь на мягкие подушки, а сам сел на козлы.       В дом Анри Эра они приехали в три часа после полуночи. Это был его загородный дом, куда они приезжали только летом, и потому здесь не было никого, кроме молоденького слуги, которому строго-настрого было запрещено подходить к комнате, в которую был поселен Айвэ. Молчаливый прислужник не задавал лишних вопросов: только поклонился и занялся тем, чем ему велели.       Анри забрал у Айвэ ребенка и передал слуге, а сам занялся недавним заключенным.       Первым делом он отмыл его. На Айвэ был такой слой грязи, что Анри всерьез опасался, что тот успел подхватил какую-нибудь заразу. После ванной, которую пришлось менять три раза, чтобы вода перестала быть угольно-черной, Анри велел принести суп. Он отлично знал, что для ослабленного тела куриный бульон подойдет лучше всего, и пока слуга возился с полуночным ужином, Анри бережно перевязал его раны, смазав их лечебной мазью. Он знал, что лекарство будет щипать, но Айвэ не издал ни звука, и тот всерьез задумался, сможет ли Айвэ говорить после пережитого. Состояние его было критическим, и когда все тело молодого Саламандры было перевязано тканевыми бинтами, его наконец накормили. Айвэ не задавал никаких вопросов и покорно принимал все то, что с ним делалось. Его вовсе не волновала собственная нагота, а Анри был женатым альфой, которому не было никакого дела до чужого обнаженного тела, измученного многомесячными пытками. Больше остального его волновало одно: а не обезумел ли Айвэ за эти четыре месяца?       Никакого участия в происходящем Айвэ не принимал. Взгляд его был пуст, жесты равнодушны, и даже еда не принесла ему никакого удовольствия. Вел он себя крайне сдержанно, пугался теперь редко, но что-то подсказывало Анри, что откат после пережитого не заставит себя ждать.       Айвэ ел медленно, неспешно, и затем Анри оставил его одного. Он так и не смог уснуть: он сидел на постели, опираясь на подушки у изголовья, и как только закрывал глаза и проваливался в дрему, тут же просыпался, привыкший к тому, что полноценно спать ему нельзя, потому как солдаты могут вытащить его из камеры в любой момент.       Анри приходил к нему несколько раз за ночь и видел все, что происходило с Айвэ. Он был достаточно опытен, чтобы не налегать сразу с разговорами, однако его мучил один единственный вопрос: как он выжил? Анри дважды за ночь менял ему бинты, насквозь пропитавшиеся кровью, а затем укрывал Айвэ одеялом, приносил новые подушки и старался сделать все, чтобы юноша поспал хотя бы час.       Утром он пришел к Айвэ, который все так же безучастно смотрел в стену, так и не сомкнув глаз. Он принес ему суп и холодный чай, а затем ладонью проверил температуру и сказал:       — Сегодня вечером состоится коронация. Ты должен присутствовать на ней.