Стервятник

      Время будто остановилось, мир потерял былое движение, а в воздухе застыло тяжелое горькое отчаяние. Ничто больше не имело смысла, и даже сама жизнь, как казалось Айвэ, не стоила ни гроша. Некогда желанная свобода оказалась пыткой, а тишина из раза в раз размазывала его гнетущим одиночеством.       Он не хотел ничего. Прежде он так рвался наружу, к свету, к миру, и теперь не желал даже вкусить хоть малой доли того, что приобрел после страданий. Ничто не могло заставить его подняться с постели: ни еда, ни уговоры. Если вдруг случалось такое, чтобы Анри насильно выводил его на улицу подышать свежим воздухом, Айвэ выдыхался уже через несколько минут и тихо просил вернуться в дом.       Дело было вовсе не в его ранах: несмотря на то, что со временем они перестали гнить и кровоточить, состояние Айвэ ухудшалось с каждым днем. Он не принимал самостоятельно ванну, не мог застегнуть на себе рубашку, и Анри пришел к выводам, что сломлено вовсе не его тело — душа. Горящее прежде сердце, полное справедливости и живых амбиций, теперь слабо тлело подобно угольку. Душа его умирала, и Анри даже пожалел, что сразу рассказал Айвэ о смерти короля, а не проигнорировал его навязчивые вопросы и не выдумал любой другой повод не отвечать на них.       С тех пор, как Айвэ узнал о смерти Его Величества Эрнеста, в голову ему удивительным для Анри образом пришла мысль, что именно его предательство сыграло в этом косвенную роль. Анри не мог его разубедить: сколько бы ни пытался достучаться до угнетенного разума, ни одна попытка не увенчалась успехом. Анри всерьез начал полагать, что от навалившихся бед некогда ясный светлый ум помутился. Со временем у него не осталось сил, чтобы пытаться достучаться до чужого сознания, и все последующие годы Айвэ так и будет жить в уверенности, что его проступок сыграл роль в чужой судьбе. Анри пытался ему сказать, что в действительности Эрнест и словом дурным не упомянул его, однако все это казалось Айвэ не более чем жалостью и сладкой ложью, которая должна была поднять его на ноги.       К нему несколько раз приходил Альвидис. Анри не пустил его за порог, заверив, что Айвэ сильно болен и нуждается в отдыхе, и мягкосердечный король не рвался дальше. Он лишь передавал через Анри теплые пожелания и надеялся, что дорогой друг поправится как можно скорее.       — Его Величество снова приходил, — сообщил Анри, когда вернулся в дом. — Очень волнуется за тебя.       — А Питер? — тихо спросил Айвэ.       А Питер… Питер ни разу не навестил его.       Несмотря на крепкую дружбу этой неразлучной троицы, Айвэ всегда имел более тесную связь с Питером. Они были назваными братьями, друзьями навек и часто шутили, что переженят своих детей, но как только Питер обзавелся семьей, слова его стали иметь ту же ценность, что и плохо пришитая заплатка: вроде и есть, но стоит только проверить на прочность — и она оторвется. Айвэ искренне ждал от Питера любой весточки, хотя бы письма, хотя бы пожелания, переданного через отца. Но он был занят своими делами, и дела эти были важнее Айвэ.       Сходя с ума от этих мыслей, Айвэ сам не заметил, как морфина в его жизни стало слишком много. Несмотря на то, что тело шло на поправку, он злоупотреблял им настолько, что вскоре даже слуга, обычно молчаливый и тихий, не на шутку заволновался. Айвэ не пытался подняться со дна — он падал все ниже и ниже, убивая себя чувством вины и дозами, которые с каждым разом становились все более необходимы.       Месяц тянулся как целая жизнь. Айвэ не считал дней и давно потерял счет времени, но тело его шло на поправку, раны затягивались, и в скором времени ему предстояло вернуться во дворец. Альвидис очень ждал его и неустанно просил Анри заботиться об Айвэ как можно лучше, доверяя ему, как самому себе. Генерал исполнял приказ Его Величества: Айвэ получал тщательный уход, сытную пищу и множество лекарств, однако сам Эр был холоден в обращении с ним и не выказывал почти никакого сочувствия. Его можно было понять, и его забота Айвэ сейчас была ни к чему.       В день, когда Анри принял решение наконец отправить Айвэ во дворец, Саламандра был едва ли бодрее, чем обычно. Слуга помог ему умыться, сделал полную перевязку, принес новые подшитые одежды на исхудавшее тело и приготовил завтрак, на который Айвэ глядел без аппетита. Слуга всячески пытался украсить кашу ягодами и фруктами, но Айвэ лишь равнодушно ковырял ложкой в тарелке, неспешно доедая безвкусный завтрак.       Спустился Анри. Его тяжелые гулкие шаги, бьющие в такт сердцебиению Айвэ, без слов сообщали, что он думает о желании Его Величества иметь в ближайшем окружении государственного изменника. Айвэ притих — хотя, казалось бы, куда тише — и чуть опустил голову, делая вид, что наелся, собираясь встать из-за стола и уйти. Анри не позволил ему этого сделать: он вздернул Айвэ за плечи и выпрямил сгорбленную спину.       — Ешь прямо. Ты не животное, — коротко сказал он.       Айвэ повиновался: снова взял ложку и принялся зачерпывать полезную, но абсолютно пресную кашу. И молчал. Не то чтобы он не хотел сидеть прямо — не мог. Прежде это давалось ему без усилий: плечи его всегда были расправлены, руки свободно складывали причудливые жесты с далматской ноткой, — теперь же, если он садился прямо, уже через минуту поясница начинала ныть, а плечи будто опускались под навалившейся тяжестью. Айвэ снова горбился, добавляя себе с десяток лишних лет.       В то памятное утро Анри не стал оставлять его одного: они оба молча сели в карету и отбыли во дворец.       Айвэ понятия не имел, что чувствовал. Вопреки ожиданиям, не было ни всплеска эмоций, ни волнения, ни томительного ожидания. Из ощущений он знал лишь усталость — он еще ничего не сделал, но уже чувствовал себя до предела измотанным. Он еще не стал членом Совета, не возглавил его, не занимался делами страны и даже не встретился с Альвидисом, но уже чувствовал, что не сможет сосредоточиться даже на простом разговоре, какие уж там документы и адалонские проблемы.       Анри холодно подбодрил его и попросил сегодня поработать как можно усерднее. Айвэ неопределенно кивнул и слабо нахмурился — под плотной одеждой скрывались не менее плотные бинты, и он чувствовал себя так, будто запрыгнул в рыцарские латы. Его былая маневренность резко упала, однако он ощущал себя в непривычной безопасности. Он втянул голову в плечи, пряча половину лица под высоким воротом, подтянул рукава, чтобы скрыть ладони, и ехал так всю дорогу, никак не реагируя на требования Анри принять достойный вид.       Когда они прибыли во дворец, Альвидис лично вышел, чтобы приветствовать его. При нем была его новая свита: бароны, графы, маркизы, герцоги, — однако он никогда не умел выбирать себе достойное окружение, поэтому каждый второй пользовался его наивностью и добрым сердцем. Альвидис поворачивался к ним спиной, не понимая, какой опасности подвергает себя, и совершенно серьезно полагал, что дети так же благородны, как и их родители.       — Айвэ! — улыбнулся он, забывая обо всех королевских церемониях и резво спускаясь по ступеням.       Айвэ поднял взгляд на Его Величество. Теперь Альвидис был королем, а не студентом, и даже усталый разум сообщил ему: нельзя вести себя с ним, как это было прежде, и нельзя думать, будто их дружба может сгладить пропасть между их положениями. Он поклонился, прикладывая руку к груди, и Анри придержал его, чтобы тот не пошатнулся. Альвидис остановился напротив Айвэ.       — Наконец-то ты на ногах, — тепло улыбнулся он. — Я думал, болезнь окончательно сразила тебя.       И обнял его так крепко, как мог. Айвэ нахмурился и стиснул губы до побеления, но не проронил ни звука, механически обнимая в ответ. Анри внимательно следил за ним, подмечая, как разительно теперь отличались друг от друга давние друзья: Альвидис был молод, свеж и полон сил, а Айвэ казался рядом с ним теперь бледной угасшей свечой.       — Ты так похудел, — вздохнул Альвидис. — Болезнь сильно измотала тебя. Тебе стоило отдохнуть еще неделю.       Айвэ мельком косо глянул на Анри, но затем отвел взгляд и искусственно махнул рукой:       — Пустяки. Я рад тебя видеть.       Он немного помолчал и посмотрел за спину Его Величества. Среди сонма лиц он выискивал одно, которое так долго хотел увидеть, и после долгих тщетных поисков губы сами собой спросили:       — А где Питер? — Голос Айвэ звучал так растерянно, что Альвидис даже смутился.       Он отлично понимал чувства Айвэ. Отбыв так неожиданно, он вернулся, не зная ни о свадьбе Питера, ни о его новом доме и должности. Он не знал ни о чем и вряд ли обрадовался бы, узнай, как переменились их жизни за эти недолгие почти полгода разлуки.       — Питер уехал в свои владения, — ответил Альвидис. — Он теперь Хранитель Востока, он и Лилиум постоянно очень заняты.       Никогда Альвидис не видел, чтобы взгляд Айвэ выразил такую слабость. Казалось, в его глазах должны были стоять слезы, но их не было, и Айвэ только отвел взгляд.       — Как жаль, — сказал он тихо, — я очень хотел увидеться с ним.       Альвидис поспешил мягко погладить его по плечу. Впервые он видел, чтобы Айвэ был расстроен так сильно пустяковой новостью.       — Он скоро вернется, — заверил Альвидис. — Через два месяца он должен приехать с отчетом.       Через два месяца! Айвэ неопределенно кивнул и постарался слабо улыбнуться.       — Что же, — сказал он, — придется немного подождать.       Признаться, те времена Айвэ помнил очень смутно. Альвидис, доверяя Айвэ не просто дела Адалонии — свою жизнь! — сохранил для него очень теплое местечко личного советника. Айвэ был достаточно опытен, чтобы принять такой пост, и имел небольшую поддержку дворца — некоторые закрыли глаза на недавний скандал с его входом в свет в болезненном состоянии, и, в целом, перед Айвэ действительно было открыто много дорог. Умом он это понимал и был даже отчасти рад, что Альвидис назначил ему хорошее жалованье, однако сердце его не могло откликнуться ни на единую причину жить, и оттого новый пост и усадьба в центе города, подаренная ему Альвидисом, были восприняты весьма прохладно. Айвэ был неглуп и отлично понимал, ради чего старался Анри, однако это никак не должно было умалить его боль, которая со временем сильно расшатала ему нервы. Чужие усилия, приложенные к его восстановлению, вообще никак не должны были влиять на его самочувствие.       Перед тем, как Айвэ впервые посетил свой рабочий кабинет, Альвидис вызвал его к себе на разговор. Если поначалу Айвэ не воспринял это приглашение как угрозу, то чем ближе он подходил к кабинету Его Величества, тем сильнее путались его мысли: что такого должен сказать ему король? Не узнал ли он чего лишнего?       Опасения его были напрасны. Альвидис принял его весьма добродушно и, не став долго тянуть время, сказал:       — Ты должен всегда помнить, что ты мой самый верный друг, Айвэ. — Он привычно коснулся его плеча, как делал всегда. — Но даже ты должен понимать, в каком мы с тобой находимся положении. Я говорил это каждому из свиты, но тебя я прошу выслушать меня еще внимательнее, чем они: я доверяю тебе всего себя, Адалонию и наше будущее. И чем выше мое доверие к тебе, тем четче ты должен помнить: если ты предашь меня, соврешь или сделаешь что-то, что пойдет во вред Адалонии, мне или моей семье, мне придется сделать с тобой то, что велит закон, и я не захочу тебя оправдать, кем бы ты мне ни был. Отец передал мне Адалонию, и я не хочу рушить ее в угоду своим чувствам.       Говорил он это без давления, какое должен был оказать. Альвидис не мог давить — он будто просил, а не требовал, умолял никогда его не предавать, и в конце концов просто наставлял, предупреждал. В этом был весь Альвидис.       Работать советником — вовсе не помогать ему. Айвэ ощутил это в первый же день, когда его во всеуслышание объявили ближайшим к королю человеком и его правой рукой. Айвэ был умен, достаточно опытен и хорошо образован, но тот поток дел, что свалился на него, выбил его из колеи настолько, что у него все валилось из рук. Начало его службы было вовсе не триумфом, а чем-то на грани провала. Он хватался за все подряд и, как бы ни пытался просчитать каждый свой шаг, наделал кучу ошибок. Альвидис спускал ему это с рук, потому как сам не сумел бы сделать лучше, и именно череда служебных неудач заставили Айвэ упасть на такое дно, на котором он боялся оказаться даже в страшном сне — он плотно подсел на морфин.       Долго замалчиваемые эмоции, изуродованное тело, вечный страх за свою жизнь, чувство вины и отсутствие возможности рассказать миру проклятую правду имели губительные последствия. Сначала Айвэ решил, что будет неплохо расслабляться по вечерам за бокалом вина, и этот первый бокал со временем превратился в дозы, которые уносили его прочь из этого мира.       Морфин постепенно пробуждал в нем все худшие качества. Сначала он начал огрызаться на Анри. Его неимоверно бесил тот контроль, что позволял себе генерал, и уже совсем скоро Айвэ полностью отбился от его рук. Впрочем, Анри был готов ослабить хватку у его горла и дать больше воздуха до момента, пока его подопечный не наделает глупостей. Он позволил Айвэ забрать в новый дом ребенка из темницы и того самого слугу, что выхаживал его. Спустя месяц после знакомства он узнал, что его тихого прислужника зовут Ману, и затем только дал имя ребенку, которого теперь называл сыном — Элмер. Им, в основном, занимался Ману, и Элмер был надежно скрыт от всего мира до нужного времени.       Питер вернулся вовсе не через два месяца: он прибыл поздней осенью, опоздав на пятьдесят четыре дня. Дорогу размыло дождями, и добирался он дольше, чем планировал. Лилиум был с ним — они приехали по делу и не намеревались гостить дольше недели.       Айвэ считал дни до его приезда. Он, как советник короля, одним из первых узнал, что Хранитель Востока возвращается в столицу, и готовился совершить безрассудный шаг, который разрушил бы остатки его жалкого равновесия — он хотел рассказать Питеру всю правду. Он больше был не в силах выносить это сжирающее его одиночество и был готов бросить на кон все: или Питер примет его, или Айвэ оборвет свою жалкую жизнь.       Питер вошел во дворец, как к себе домой: они с Лилиумом улыбались друг другу и о чем-то тихо переговаривались, и Айвэ, томившийся столько времени в ожидании, сильно занервничал. В последнее время нервы и так были ни к черту, и оттого встреча с давним другом вселила в сердце вовсе не радость. Айвэ боялся, что нить, которая уже ослабла, порвется окончательно.       Когда их взгляды встретились, оба замерли на мгновение. Долгая разлука сделала свое дело: пока Айвэ терпеливо ждал, Питер погряз в семейных и должностных делах и не мог уделить друзьям и лишней минуты. С Альвидисом они тоже стали общаться реже, но оба они были теперь семейными людьми и отлично понимали друг друга, а Айвэ так и остался одинок, не связав себя ни с кем узами брака.       Первый их ужин прошел великолепно, если не считать детали, которые сильно смущали присутствующих: Айвэ был тих, непривычно молчалив и, если можно так сказать, даже уныл. Отвечал он немногословно, не оценивал многих шуток, которые раньше его смешили, и именно из-за такого непонятного поведения Питер прислушался к приглашению Айвэ выпить вина и поболтать «о том о сем» в его кабинете.       Айвэ ждал его к одиннадцати часам. Приготовив два бокала, он терпеливо смотрел на часы и считал минуты, перебирая сотню мыслей. Он понятия не имел, на что идет, и делал последнюю крупную ставку в своей жизни. Он не задавался вопросом, правильно ли поступает — он лишь следовал малодушному желанию сбросить с плеч груз, тянущий его вниз. Он тешил себя простой мыслью: если Питер примет его, то примет и Альвидис, а большего ему и не надо.       Питер опоздал на восемнадцать минут. Айвэ допивал второй бокал, ощущая, как гулко колотится сердце, когда Эр вошел в комнату с едва заметным извиняющимся выражением во взгляде.       — Прости, — тихо сказал он, — Альвидис задержал меня. Долго обсуждали работу.       Айвэ слабо кивнул ему и попросил сесть. Питер послушал его, чувствуя легкую нервозность Саламандры, и налил себе тоже вина.       — О чем ты хотел поговорить? — спросил он так миролюбиво, как мог, чувствуя, что Айвэ хочет сказать ему что-то важное.       Айвэ отложил бокал и, бледный как полотно, сцепил пальцы в замок.       — Несмотря на то, что мы давно не виделись… — начал он, а затем замолчал на минуту. — Я понимаю, что для этого никогда не будет подходящего момента. Я давно хотел сказать тебе и Альвидису, но все так завертелось, сам понимаешь.       Он сглотнул и поднял взгляд на Питера. Тот чуть нахмурился. Айвэ едва открыл рот, чтобы заговорить, как в комнату постучали. Вошел слуга и смиренно поклонился. Айвэ занервничать еще больше, предчувствуя дурное.       — Господин Эр, — заговорил он, — Его Высочество принц Лилиум очень просит подняться к нему.       Внутри у Айвэ все похолодело. Если Питер сейчас уйдет…       — Это не может немного подождать? — ответил Эр, однако поставил бокал на столик и Айвэ навсегда запомнил этот жест. Питер торопился.       — Это очень срочно. Он просит вас сейчас же.       Питер встал на ноги. У Айвэ зашумело в ушах. Нет, этого просто не может быть. Питер не может вот так уйти. Это невозможно. Он отказывался верить в то, что видел, и вместе с этим отчетливо понимал, что происходит.       — Я ненадолго, прошу прощения, — кивнул Питер, а затем развернулся, чтобы покинуть комнату.       Мог. Он мог уйти и оставить Айвэ одного. В первую очередь он слушал любовь всей жизни, и проигнорировать просьбу Лилиума он не хотел. У Айвэ закружилась голова, дышать стало невыносимо тяжело. Он прерывисто вздохнул, будто в немой истерике, и когда Питер схватился за ручку двери, чтобы покинуть комнату, в голову ему со всей силы прилетел бокал, разбиваясь на мелкие куски.       Питер в замешательстве развернулся, хватаясь за разбитый затылок. Айвэ вскочил на ноги и уперся руками в стол, будто готовясь к решающему броску.       — Я тебя почти год не видел, а ты не можешь выслушать меня пять минут? — взвился Айвэ. — Пять минут, Питер, я так долго ждал этого дня! Лилиум то, Лилиум се, да если бы не я, ты как шавка бегал бы за ним и в рот смотрел! Пять минут, Питер, пять минут! Я прошу тебя о невозможном?       Питер одним шагом оказался у стола и смахнул с него бутылку и бокал. Комнату оглушил шум битого стекла, слуга испуганно зажмурился. Назревал крупный скандал.       — Ты меня попрекаешь моей женитьбой? — зарычал Питер. — А где ты был, когда я приглашал тебя стать свидетелем? Расхваливаешь себя, а сам не ответил ни на одно письмо, которое я прислал! Друг называется, свалил в свою Далматию и ничего никому не сказал! Ты даже не знаешь, в каких местах я искал тебя, но ответа не было!       — И когда я нашелся, ты не можешь даже выслушать меня? — не своим голосом выдохнул Айвэ. — Просто послушать, что я хочу тебе сказать, и забыть хоть на миг о своем муже. Я поверить не могу, столько месяцев я ждал твоего возвращения, а ты уже на коротком поводке! И раз так… — Его трясло то ли от бешенства, то ли от отчаяния. — Убирайся, Питер, вали к своему мужу, скатертью дорожка! Видеть тебя больше не хочу!       Питер в ярости ударил кулаком по столу. Сила его была так велика, что одна из ножек с хрустом треснула, и стол повалился на бок. Попадали перья, чернила, бумаги, книги.       — Да если бы это было так важно, давно бы сказал, а не тянул столько времени! — воскликнул Питер.       Айвэ замер. Питер почти услышал звон, с которым разбилось сердце Саламандры.       Это был конец. Последняя его поддержка рухнула на его глазах, и он понял: Питер больше не с ним. Он с Лилиумом, с семьей, с делами, новым домом и должностью, но Айвэ в его новой жизни больше нет места. Та клятва, данная друг другу в памятный день, больше не имела никакой силы. Они больше не друзья. Они друг другу никто.       — Я ненавижу тебя! — Айвэ схватил стул и швырнул его в Питера. — Пошел прочь, иначе я убью тебя! Мерзавец! Убирайся, сукин сын, убирайся! Катись из этого дворца и больше никогда здесь не показывайся, иначе я своими руками перережу тебе глотку!       Он осел на пол, слабыми руками хватаясь за покосившийся стол. Сердце его было готово разорваться, голос почти не слушался, руки страшно дрожали. Он не думал о том, что Питер может сейчас воспользоваться его слабостью и, как в былые времена, надавать тумаков — он хотел, чтобы все это прекратилось. Питер одним своим поступком разрушил все то, что он с таким трудом возводил на пепелище своей сломленной жизни.       Питер поджал губы. Глаза его застилала багровая пелена. Он шумно сглотнул и быстро покинул кабинет, чтобы не сорваться — ему страшно хотелось поговорить на языке кулаков, но Айвэ был теперь не состоянии даже стоять на ногах, не говоря уже о драке.       Айвэ уперся лбом о ножку стола. Это невыносимо. Невыносимо так жить, невыносимо чувствовать все это. Друзья были последним, что у него осталось, и если Альвидис относился к нему по-прежнему с теплом и вниманием, то Питер забыл, с кем провел лучшие юношеские годы.       Рука его сама собой потянулась к ящику в столе и нащупала там длинный шприц. Он не видел иного выхода — лучше закончить свою жизнь здесь, сейчас, без свидетелей, имея из укрытия только покосившийся стол и плотный теплый плащ.       «Когда же это закончится», — мысленно подгонял он себя, судорожно заворачивая белый рукав накрахмаленной рубашки и выискивая голубые вены. — «Дайте мне уже просто умереть».       Несколько раз он попал не туда, игла расковыряла его руку до мяса. Когда же шприц был отброшен за ненадобностью, Айвэ завернулся в плащ и закрыл глаза, умоляя небеса, чтобы такая доза убила его.       «Это невыносимо».