Стервятник

      Жизнь с ним была невыносимой.       Аарон понятия не имел, какие демоны ждут его за закрытыми дверями, и все оказалось куда хуже, чем он предполагал. Благородный облик супруга исчезал ровно в тот момент, как за его спиной захлопывалась дверь дома, и тогда его кошмарный характер показывался во всей красе. Денег им хватало, и Аарон ни в чем не нуждался, однако то, какое презрение он порой читал во взгляде Айвэ, когда его снова охватывал наркотический приступ, приносил боли нисколько не меньше, чем пощечина, которых он в жизни получил достаточно.       Айвэ сторонился его. Элмер был еще мал, чтобы молчать, когда нужно, и пока Аарон пытался успокоить его, качая на руках бессонными ночами, Айвэ было совершенно плевать. Он не желал даже слышать о домашних проблемах, и тогда Ману, Аарон и Давид остались наедине с делами, которые мог решить только Айвэ. Свои супружеские обязанности он никак не выполнял — только выделял деньги и всем видом требовал, чтобы от него отстали.       Его алкогольные загулы пугали даже Давида, омегу с крайне крепкими нервами. Айвэ мог завалиться домой за полночь, едва стоя на ногах, и в такие моменты от него за версту разило чем-то крепким, в чем Аарон даже не разбирался. Чужое равнодушие заставило Аарона взять все под свою ответственность, и если бы не Давид, он опустил бы руки и совершенно забыл, что на его совести лежит жизнь крохотного существа, к которому Айвэ стал питать совершенно необоснованное презрение. Он порой бросал взгляд на дитя, и лицо его невольно кривилось в гримасе отвращения. Аарон пытался смягчить это отношение, но Айвэ никак не желал его слушать и наловчился давить так хорошо, что Аарон постепенно стал пугаться одного его голоса.       Днем же Айвэ становился примерным семьянином, хорошим советником и крайне работоспособным деятелем своей страны, и никто, даже Анри Эр, не знал, какое чудовище на самом деле гуляет на свободе. И не то чтобы Айвэ ничего не понимал: напротив, он лучше остальных видел, как по-скотски относился к детям, которых приютил. Он самоутверждался за счет их беспомощности и слабости, он получал некое удовольствие, когда они послушно выполняли все то, что он говорил, и это приносило ему кратковременное облегчение. Даже морфин не имел такого эффекта: со временем дозы увеличивались, и Айвэ уже не видел жизни без него.       Аарон много плакал. Здесь его держали только деньги: покинь он этот дом — и его будет ждать одна лишь голодная смерть. Из двух зол он выбирал меньшее и верил, что сможет как-то повлиять на человека, у которого все тело и душа изуродованы до неузнаваемости. Его желание вылечить чужую душу теплилось в нем до тех пор, пока однажды между ними не случился грандиозный скандал.       Это были майские выходные дни. Айвэ никак не отвечал на предложение Аарона прогуляться на свежем теплом воздухе: ему было вовсе не интересно проводить время с теми, кто вызывал в нем приступы неконтролируемой агрессии. Аарон не просил его о невозможном — всего лишь прогуляться по городу, но Айвэ не желал его слушать и позволил себе в его сторону грубое оскорбление. Впервые за почти полгода совместной жизни Аарон дал себе взорваться.       — Что я сделал не так? — взмолился он.       Айвэ раздраженно выдохнул, предполагая, что сейчас начнется гневная тирада. И не ошибся. Просить, спрашивать — это было в духе Аарона. Он никогда не утверждал, как Айвэ, никогда не претендовал, не гневался, не обвинял: он просил, умолял, спрашивал. Качества слабого человека, не умеющего настоять на своем.       — Вы будто забыли, что перед лицом небожителей клялись быть хорошим мужем, неужели вы не помните? — подошел он ближе, будто позабыв о своем страхе перед этим жутким человеком.       — А ты будто забыл, что мы с тобой женаты понарошку, — парировал Айвэ, отлично понимая, что это распалит Аарона только сильнее.       — Что я должен сделать, чтобы вы наконец вспомнили, что вы не один живете в этом доме? — пытался надавить на него Аарон.       Айвэ цокнул языком, будто этот спор вдруг перестать быть ему интересным. Он ударил кулаком по столу, вскакивая с кресла, в котором до этого пил чай.       — Это мой дом, ясно? — процедил он. — И ты будешь делать все, что я скажу. А если будешь пререкаться…       Он многозначительно промолчал, одним взглядом давая понять, что за непослушание Аарона ждет участь похуже смерти. Но проснувшаяся смелость Аарона, которая твердила ему: «Или сейчас, или никогда», заставила юношу тоже ударить кулаком по столу, только куда тише и слабее. Это было похоже на бой добермана и пуделя.       — Дом-то ваш, конечно! — возразил Аарон, и голос его готов был вот-вот предательски задрожать. — Вот только я смотрю на вас и вижу, как вы всем портите жизнь в нем!       Айвэ опешил от такой наглости. Прежде Аарон никогда не пытался ему возразить и был мягок настолько, что вызывал только смех, а теперь? Начало спора казалось развлечением, но теперь его слова начали порядком раздражать.       — Так уходи отсюда, — ответил Айвэ могильным голосом. — Выметайся, раз такой умный. Давай, собирай манатки и катись отсюда, и братца своего прихвати, если уж я никому здесь не нравлюсь. А потом ты сдохнешь голодной смертью, и что, будешь рад своим истерикам? Иди гуляй на улицу, если так хотел, но если я сказал отвалить от меня, значит ты обязан закрыть рот и оставить меня в покое, понял?       Аарон был не в силах выдержать это. Слова Айвэ, такие грубые и страшные, заставили слезы покатиться по щекам, и от былой решимости юноши не осталось и следа.       — Я вообще не об этом говорил, — сказал он через слезы. — Я просто хочу, чтобы мы жили в мире, чтобы я не страдал от страха перед вами, а вы перестали употреблять то, что так быстро превращает вас в животное. Еще несколько месяцев назад все было терпимо, но вы катитесь и катитесь на дно, из которого уже нет пути обратно.       Одно упоминанием морфина, даже если и хорошо завуалированное, вызвало в Айвэ такой всплеск агрессии, что он замахнулся. Его потряхивало от чужого осуждения и от той чистейшей правды, которую супруг обнажил перед ним. Ему, скатившемуся на дно омеге, которому уже явно оставалось недолго жить на этом свете, было до одури страшно слышать эту голую правду, резанувшую по ушам, как острейший клинок, и оттого она вызвала в нем очередной приступ едва контролируемой агрессии.       Рука его напряглась, готовая совершить удар, но взгляд его вдруг зацепился за дрожащего всем телом Аарона. Он был по-настоящему жалок и слаб, и этот облик напомнил Айвэ о его собственном детстве в гареме. Таа порой позволял себе пощечины, и в те моменты Айвэ чувствовал такую острую несправедливость, что теперь осознание, что он поступает так же, остудило его, будто ушат холодной воды.       Он сглотнул, лицо его расслабилось, перестало выражать неугасимое бешенство, и рука медленно опустилась вниз, так и не совершив роковой удар.       — Да что я, животное, что ли, — едва слышно пробормотал под нос Айвэ, а затем метнулся прочь в свою спальню, будто жертва от хищника, оставляя Аарона наедине со своими слезами.       Весь его вечер прошел в тревоге. С тех пор, как он покинул пыточные, беспричинная тревожность была его частым спутником, но сегодня она была особенно остра. Он пытался глубоко дышать, но не мог надышаться вдоволь, а учащенное сердцебиение и пульс заранее сообщили, что сегодня она так и не уснет. Он сидел в кресле и смотрел в окно, высматривая то извозчиков, то посыльных, то простых рабочих, и все равно эта привычная картина не смогла успокоить его.       Что-то в словах Аарона задело его. Задело настолько, что он потерял сон и отказывался от еды. Он никак не показывал этого перед домочадцами, но его вдруг посетило четкое ощущение незащищенности, слабости, будто Аарон вскрыл всю его подноготную в одном предложении. Он действительно катился на дно, из которого ему теперь не вылезти.       Он закрыл лицо руками. Зависимость его была настолько сильна, что он понятия не имел, что должно произойти, чтобы его падение обернулось восхождением. Он потерял былую дисциплинированность и разум, которые всегда были его верными спутниками, и если служба во дворце все еще поддавалась контролю, то все остальное — уже нет. Аарон теперь плакал каждый день, Элмер рос без присмотра родителей, а финансовое положение становилось все более и более шатким из-за небывалой дороговизны его зависимостей, которым он потакал.       Он вскочил на ноги и всмотрелся в свое отражение в зеркале. Вместе с душевным уродством пришло и внешнее: некогда чарующие черты теперь казались отталкивающими, и блестящий зеленый взгляд сменился на мутный болотный. Волосы чуть отрасли, касаясь плеч, однако не выглядели сколько-нибудь здоровыми. Кожа его потускнела, и весь его облик показался ему невероятно уставшим, постаревшим, унылым. Все в нем говорило о той дрянной жизни, которую он вел, и в одно мгновение тело вдруг показалось ему настолько отвратительным, что он немедленно пожелал бы выйти из него.       — Какой же я урод, — тихо сообщил себе Айвэ, а затем вдруг ударил свое отражение с такой силой, что зеркало рассыпалось на куски, оставляя на руке мелкие раны. Айвэ тихо зашипел, чувствуя, что в руку определенно попала стеклянная крошка, и сел обратно в кресло, доставая пинцет.       Вспышки агрессии часто посещали его, и хотя ведомо это было только семье, Айвэ не был этому рад. Это приносило ему массу хлопот и часто вызывало не только головную боль, но и страшные кошмары, от которых он в ужасе просыпался по ночам. Аарон порой слышал, как вскрикивал Айвэ посреди ночи, и это стало обыденной частью семейной жизни, хотя никто никогда не спрашивал, откуда он получил такие раны.       Поздно вечером к нему зашел Давид с молоком на подносе. Между ними были ужасно натянутые отношения: Айвэ не любил Давида за его мрачность и молчаливость, Давид же терпеть не мог Айвэ из-за того, как он обращался с братом. Словом, они едва могли выносить друг друга, оттого и было теперь непривычно видеть его на пороге спальни.       Впрочем, Айвэ не отказался от теплого молока. Возникшая тревожность и общее вялое состояние не дали ему задуматься, что стоит быть осторожным, и как только он сделал последний глоток, перед глазами у него помутилось, тело перестало слушаться, и он потерял сознание.       Он понятия не имел, что произошло, однако ощущение, что он задыхается, заставило его очнуться.       Он тонул. И это была не красивая метафора — он совершенно ясно ощущал, что погружается на дно. Руки были связаны за спиной, и Айвэ уже порядком наглотался воды, когда разум забил тревогу: еще минута — и он не сможет всплыть. На нем была одна лишь ночная рубашка, а погода еще не потеплела достаточно, чтобы в воде было комфортно находиться.       Ноги свело, и Айвэ, застонав от боли, не мог даже двинуть ими, погружаясь все ниже и ниже.       Никогда в жизни голова его не работала так быстро. Давняя попытка суицида, которую он более не проворачивал, осталась в прошлом, и Айвэ не был намерен повторять ее, когда жизнь его стала чуть-чуть налаживаться. Быт его пришел в норму, работа казалась невероятно стабильной, потому что Айвэ не пытался прыгнуть выше головы и отдавался Адалонии не из чистых побуждений, а из какого-то другого, вязкого и грязного чувства, очень похожего на долг и вину, что медленно разрушает, заставляет гнить и плесневеть.       Как он дошел до этого? Этот вопрос он задавал себе только в моменты, когда ощущал неописуемую усталость от собственной жизни. Его ничто не радовало: ни деньги, ни семья, ни работа — в мире не осталось никого, кто любил бы его, и ничего, что приносило бы удовольствие. Морфин и алкоголь, которые были призваны успокаивать его, стали тюрьмой, а работа более не приносила ему удовольствие, потому что Альвидис прощал ему любую ошибку и безропотно принимал любое его решение. Аарон его ненавидел, Анри видел в нем предателя, Альвидис требовал от него решение по любому вопросу, и Айвэ негде было спрятаться, негде было найти утешение, и даже святилище более не было для него местом успокоения.       Жизнь его была бессмысленна — этот смысл был оставлен там, в пыточных, в темных грязных камерах, куда боится попасть каждый, и даже после выхода на свободу Айвэ не смог вернуть его. Он пытался придать своей жизни значимость, заставляя слабых детей зависеть от него, и это нельзя было назвать никак иначе, кроме как цирк, симуляция, фарс. Все, что он делал — пытался заставить подчиняться себе.       Вся его жизнь — фарс.       Он не делал ни одной попытки всплыть. Разум подсказывал, что это бессмысленно — ну выберется он на сушу, ну вернется домой, ну станет снова работать. А что дальше? Нужна ли ему эта жизнь? Он был в какой-то мере благодарен тому, кто пытался его утопить. Если он умрет, то все его деньги перейдут Аарону, и тогда никто не будет знать горя.       Он погружался все ниже, утонув в подступающих галлюцинациях. Он представил, как танцует с Аароном в большой пышном зале, украшенном цветами и золотом, затем вспомнил о музыкальной шкатулке, которую уже много месяцев планировал купить в спальню, но почему-то этого не делал. Он предположил, что Аарону очень подошло бы то розовое платье из ателье, которое он видел, когда пришел за новыми перчатками, и вспомнил, что давно хотел разводить лошадей — эта мысль зародилась в нем те годы, когда он еще жил в гареме и порой упрашивал посмотреть на молодняк, который дядя разводил с особенной любовью. Он хотел как-нибудь попробовать помять тесто, испачкавшись в муке со слугами, или снова подшутить над Альвидисом, подсыпав ему в чай соли. А тот плащ? Ужасная, совершенно унылая вышивка, как он вообще стал носить такое? А осень, которую он так и не встретил с семьей? Он бы выпил чая, попытался бы приготовить мясо на костре и выбросил к чертям собачьим ту уродливую тахту из коричневого бархата и поставил бы новенькую бордовую.       И, конечно, извинился бы перед Аароном. Он не заслуживал плохого отношения и не должен был страдать из-за того, что его муж опустил руки и отказался идти дальше.       Так нельзя. Нельзя утонуть сейчас, нельзя умереть, оставив после себя сирот, Адалонию и, главное, Альвидиса. Друг же всегда контролировал только лишь жизнь дворца и его атмосферу, но как он управится с делами страны? Разумеется, никак. Нельзя выходить из игры, когда она идет полным ходом. Так поступают только слабаки.       А он не слабак. Чтобы Айвэ Саламандра — и трус?       Он забарахтался в воде и, чувствуя, что скоро захлебнется, на неясно откуда взявшейся силе поплыл выше. Тело его было на пределе и никак не желало тонуть, и Айвэ резво перебирал ногами, поднимаясь все выше.       Он едва не захлебнулся снова, когда на мгновение выплыл на поверхность и попытался глотнуть спасительного воздуха — его опять потянуло вниз, и он наглотался озерной воды. Без рук было невообразимо тяжело удержаться на поверхности, и Айвэ пришлось приложить небывалые усилия, чтобы наконец доплыть до берега. Ноги его коснулись дна и он, будто пьяный, побрел к берегу и упал лицом в холодный песок, откашливая воду.       О, ее он наглотался сполна. Во рту держался отвратительный вкус тины с примесью песка, и его несколько раз стошнило, пока в желудке не образовалась приятная пустота. Никаких водорослей и озерной воды он в себе больше не ощущал, хотя для пущего эффекта заставил себя выблевать даже желчь. Он-то знал, как можно отравиться, если наглотаться природной неочищенной воды.       Когда тошнота оставила его, он распутал затвердевшие мокрые веревки и без сил упал навзничь. Перед ним открылось великолепное майское небо, чистое и необъятное. Неописуемая красота.       Впервые за полгода Айвэ чувствовал себя хорошо. Настолько хорошо, что он огляделся — местность была сельская, и Айвэ, присмотревшись, предположил, что было бы неплохо построить здесь себе загородное поместье и уехать подальше от городской жизни. Как иронично, место смерти должно было стать местом новой жизни.       «Но сначала я сверну Давиду шею», — мелькнула мысль, и Айвэ поднялся на ноги. Разумеется, он как-то бывал здесь проездом, иначе ни за что не понял бы, что до столицы ему часов шесть пешком, не меньше, и ему предстоит идти по холоду босиком в одной ночной рубашке. Он однозначно понял, что именно Давид все это устроил: он подал ему молоко с убойным снотворным, а затем оттащил — с его-то силищей! — к озеру, желая отомстить за страдания брата.       Какая преданная братская любовь, чертыхался Айвэ, а сам шел в сторону столицы, дрожа от холода. Времени наверняка было едва за полночь, однако в это время ни одна живая душа не стремилась покинуть город, и Айвэ шел домой в полном одиночестве и мрачной тьме. Его путь освещали только звезды и луна, и когда ему становилось совсем уж холодно, он делал короткие пробежки, дрожащим голосом напевая что-нибудь веселое и поднимающее дух.       — Ну, Давид, я тебе такое устрою! — вслух угрожал Айвэ, скача вприпрыжку в сторону столицы: — Небо, чего ж так холодно-то! Май, а холодно, как в ноябре!       Он чувствовал себя необычайно живым.       Когда он добрался домой, едва стукнуло пять часов утра. Он шел окольными путями, чтобы не попасться на глаза влиятельным партнерам, которые в это время только возвращались с балов и приемов, и если бы они увидели его — его репутации был бы конец.       Он заколотил по двери, и ему открыл Ману. Прежде спокойный и даже флегматичный слуга раскрыл от удивления рот, и Айвэ толкнул его, залетая в дом. Ману что-то промямлил, но Айвэ к тому моменту уже сидел у камина, который еще топили весенними ночами, чтобы не повредить слабое здоровье детей. Он сел на корточки, грея руки и едва не обжигая кожу в пламени, когда Ману ринулся за Аароном: супруг должен был знать, в каком состоянии Айвэ вернулся домой.       Сбежались все: Аарон, Ману и Давид.       — Айвэ! — испуганно воскликнул Аарон, будто забыв о недавней ссоре, напуганный чужим видом. — Что случилось?       Давид стоял подле него белый как мел. Только Айвэ заметил его — как тут же поднялся на ноги, широким шагом подошел к испуганному подростку и зарядил ему такую пощечину, что тот повалился на пол, хватаясь за обожженную щеку. Аарон вскрикнул от испуга, Ману прикрыл его собой.       — Еще раз ты попытаешься убить меня, сукин сын, — пригрозил ему Айвэ, — и я тебя…!       Он провел большим пальцем по своей шее, ясно давая понять, что это последняя промашка Давида, а затем махнул рукой.       — Вон с глаз моих, видеть тебя не хочу, — сказал он раздраженно. — Ману, приготовь чай.       Он рухнул в кресло. Ману поклонился, бросил взгляд на Аарона, но решил все же послушать приказ. Давид быстро спрятался куда подальше, а юный Аарон присел на диван напротив, подмечая неожиданную для человека, который вернулся домой в пять утра в мокрой ночнушке, воняющей тиной, яркую веселость. Несмотря на то, что Айвэ только что зарядил Давиду пощечину и был довольно груб, его настроение нельзя было даже отчасти назвать хмурым.       Он ловил от этого определенный кайф. Вернуться мокрым домой в пять утра с грязными ногами — то, что ему нужно, чтобы ощущать полноту жизни.       — Айвэ, — осторожно начал Аарон, — где вы были? Вы в жизни так поздно домой не возвращались.       Айвэ махнул рукой в сторону двери, за которой скрылся Давид минуту назад.       — Он подсыпал мне что-то и пытался утопить, — ответил он небрежно. — Ману, где мой чай?! Это я окоченевший, имею право быть медлительным, а ты чего!       Аарон глядел на Айвэ и не понимал. Не понимал, как после попытки убийства Айвэ может быть полон энергии, даже какого-то счастья! Он подгонял Ману, но все это звучало так несерьезно, что Аарону показалось, будто все это он делает от переизбытка энергии, которая бьет из него ключом.       — Хорошо, что вы живы, — тихо сказал Аарон, испытывая весьма противоречивые чувства по этому поводу. — Нехорошо было бы, если бы Элмер остался без отца.       — Элмер?       Айвэ вдруг повернул к нему голову, устремляя яркий взгляд на вялого супруга.       — Элмер… Как он?       Аарон уставился на него, полный удивления. Чтобы Айвэ — и интересуется жизнью сына?       — Ему уже… Так, август, сейчас май… Почти год?       Аарон окончательно растерялся.       — Да, десять месяцев.       — Он ходит?       — Не слишком уверенно.       — Говорит?       — Еще нет. Но что-то лепечет.       — Отлично! — Айвэ вскочил на ноги. — Я к нему.       — Что? — испугался Аарон, поднимаясь следом. — Нет! Пять часов утра! Вам скоро вставать на работу! И ваш чай!       — К черту чай, Аарон, к черту чай — я хочу познакомиться с сыном!       Аарон понял, что останавливать его нет никакого смысла. Он так и не дошел до второго этажа: сел на ступеньках, с хмурым лицом смотря куда-то перед собой. Вскоре рядом подсел Ману с подносом в руках. Очевидно, нести чай было бессмысленно.       — Что с ним? — тихо спросил Ману.       — Похоже, крыша поехала, — пожал плечами Аарон. — Я рад за него: психам легче живется на этом свете.