Стервятник

      Нетрудно было подготовить Алвиса и Элейва к встрече с королем. Айвэ давно решил не показываться бывшему другу на глаза, потому как огонь из размолвки еще не ослаб, и даже если бы он очень захотел, Альвидис не стал бы его слушать. Элейв был не слишком доволен авантюрой возлюбленного, но Алвис же сгорал от нетерпения: он терпеть не мог Оливера и давно хотел отомстить ему, однако если прежде его защищал Каледум и не позволял и подступиться к сыну, то теперь, когда мальчишка остался один на один со своей глупостью, Алвис мог отыграться на нем за все годы унижения. Для Элейва такой поступок был уж никак не благородным, однако этот маленький заговор происходил только с его молчаливого согласия, и он решил так: если этот план поможет выставить Каледума Липпе в глазах Его Величества в дурном свете, то можно поступиться с совестью и пожертвовать репутацией его неопытного юного сына, которому не угрожает ничего, кроме позора и порицания. Разумеется, будь он на месте Айвэ, он нашел бы иной способ вывести Каледума на чистую воду, однако здесь имела место самая обычная месть, и он не мешал Айвэ идти этой тропой холодной войны. Ко всему прочему, Оливер до того ему надоел, что в глубине души он был даже рад при любой возможности выпроводить его из дворца.       Элейв и Алвис вошли к королю с таким возмущением на лицах, что Альвидис от удивления даже забыл, что может их прогнать, а когда услышал постыдную историю юного Оливера, возомнившего о себе невесть что, то и вовсе отложил в сторону перо. Чуть меньше года минуло с тех пор, как подле него не оказалось Айвэ — за это время он научился принимать решения самостоятельно, не опираясь на его мнение, и потому теперь решил выслушать Альвиса и Элейва, которого, может быть, и не очень жаловал.       — Но зачем ты написал то письмо? — поинтересовался Альвидис, когда Алвис в красках рассказал, что Каледум Липпе скрыл многие подробности действительного положения дел, хотя эти детали были давно известны Саламандре.       Подозрение короля было естественным, и Алвис ушел в импровизацию.       — Ваше Величество, — с чувством глубокой оскорбленности заметил молодой Липпе, — ради процветания нашего великого государства я готов выдумать любую ложь и нелепицу, если это позволит вывести предателя на чистую воду. Вы знаете, что дядя был нечист на руку: когда Айвэ Саламандра был преступником, он скрыл его у себя. Вы же не поверили в его нелепые оправдания? Взрослый мужчина не смог отличить давнего друга от собственного родственника? Это полная чушь.       Элейв почти не говорил. Ему казалось, что одного письма недостаточно, чтобы обвинить Каледума Липпе в измене родине, однако он понимал, что этот неприятный эпизод несколько подпортит о нем впечатление. Помимо совершенно очевидных подозрений у Айвэ имелись и личные обиды на Каледума, хотя Элейв предполагал, что оба они должны быть благодарны Хранителю Юга за то, что тот в свое время не убил Айвэ на месте как государственного преступника. Айвэ кусал руку, которая его же и спасла, но совершенно не испытывал по этому поводу угрызений совести.       Алвис же ловил неподдельное удовольствие от происходящего. Он надеялся, что одним своим поступком сможет не только вернуть расположение Элейва, но и закопать Оливера, своего давнего врага. Айвэ доверил ему важную роль, которая могла действительно повлиять на политическую ситуацию, и оттого Алвис старался произвести на Альвидиса сильное впечатление, чтобы их маленькая операция прошла блестяще.       — Я согласен с Алвисом, — обратился Элейв к Альвидису. — Каледум Липпе держит нас за дураков. Он придумал себе оправдание, в которое, думаю, не верите ни вы, ни я, и вместе с этим скрыл новости, которые действительно могут повлиять на расстановку сил. Мы подозрительно мало знаем о новом правителе Далматии, это недопустимо. А его сын, Оливер Липпе, повел себя крайне... Я не могу подобрать слов. Кажется, Каледум Липпе больше не оправдывает надежд, которые возложил на него наш отец.       Слова Элейва возымели особый эффект. Альвидис шумно вздохнул и, казалось, о многом задумался. Возможно, его тоже посещали мысли о несостоятельности и полной абсурдности оправдания Липпе, которое он придумал будто бы в спешке, и теперь Элейв озвучил его мысли, дав понять, что не только его терзали сомнения.       Когда Алвис и Элейв покинули кабинет, Альвидис уперся в спинку стула и запрокинул голову назад.       «Ты все продолжаешь лезть в политику, Айвэ», — мысленно обратился он к старому другу.       Алвис никогда не приходил к королю по политическим делам, а Элейв и вовсе этим не интересовался. Они были из другого теста, и они не то чтобы были политически сильными фигурами, однако оба они были тесно связаны с Айвэ, который продолжал плести интриги вокруг адалонского трона. Альвидис слишком давно был знаком с Айвэ, чтобы не углядеть его фирменный почерк, его уникальное умение сыграть на чувствах противника. Альвидиса иногда пугали его методы борьбы: Айвэ сам не казался особенно эмоциональным человеком, но умел так хорошо использовать чужие, будто кто-то обучил его этому с юных лет.       Альвидис был по натуре добрым человеком, а если обижался, то не без причины, но невозможно вечно злиться на того, кто был рядом столько лет и столько раз жертвовал собой во имя высшей цели — благополучия их любимой Адалонии. Поначалу Альвидис сгорал от пылающей ненависти, что съедала его изнутри при одной мысли об этом предательстве, но следом за ненавистью пришла пустота, которая остается на пепелище. Он не оправдывал Айвэ Саламандру и не собирался обелять его честь, все еще считая его поступок отвратительным по отношению к покойному Эрнесту, однако и открыто ненавидеть у него больше не было сил.       Он тяжело вздохнул. В словах этих двоих посланцев был смысл: Хранитель Юга действительно казался чрезмерно воинственным человеком, не готовым к сотрудничеству, и, видно, вынашивал этот план долгие годы, пока смерть короля Эрнеста не подстегнула его желание полностью отделить адалонский юг от королевского дома и насколько возможно уменьшить влияние короля на эти территории. За ним еще оставался грешок по поводу связи с Айвэ Саламандрой, и Альвидис, кое-чему все-таки научившийся у друзей, решил проверить его.       Тем же вечером он отправил тайных лазутчиков на юг, чтобы те разузнали каждую мелочь, которая могла бы скомпрометировать Каледума Липпе. И Альвидис был готов покарать его, если вдруг окажется, что могущественный и многочисленный род Липпе вдруг оказался ему не верен. «Ладно», — в мыслях сдался он. — «Если ты, Айвэ, в чем-то подозреваешь его, я проверю его на верность». Он не хотел думать, что дал Айвэ шанс реабилитироваться в собственных глазах, и решил, будто это было всего лишь остаточное доверие к некогда могущественному прозорливому политику.       Можно было много думать о том, насколько Каледум Липпе оставался верен короне и в какой момент свернул на кривую дорожку, однако кто точно пал жертвой этой маленькой интрижки, так это Оливер. В тот миг, когда слух о его неудавшейся попытке соблазна разлетелся по всему дворцу — не без помощи желающего отомстить Алвиса, — его репутация, только-только успевшая хоть сколько-нибудь окрепнуть, была разрушена до основания, не оставив после себя даже фундамента. Один его промах, раздутый Алвисом до невероятных масштабов, интригующих дворцовые умы своей пошлостью, обесценил все его планы, мечты и надежды, и теперь он пожалел, что вообще позарился на это чистое золото с именем Элейв, потому что золото это целиком и полностью принадлежало другому человеку, который неизвестно каким образом прибрал его к рукам и был не намерен ни с кем делить, как это обычно бывало во дворце, где было не место любви и верности.       Впрочем, в глубине души он понимал, что обманывал себя — он отлично знал, как у Айвэ Саламандры получилось привязать к себе принца Элейва и держать его внимание на себе так долго. Он был таким горячим, таким страстным, пылким, как самое пламя, пожар, он был таким же бешеным, каким бывает молодой конь, не желающий спокойно стоять в стойле, и горло Оливера сдавливал ком, когда он думал об этом. Мало кто заслуживал его внимания, когда он жил в доме отца: там все омеги, далекие от истинных интриг королевского дворца, были тихи, покорны и просто наслаждались жизнью, не желая особенно перечить ему, сыну Хранителя Юга. Здесь же, в королевском дворце, где, как ему рассказывал отец, царили пошлость, глупость и нижайшее скудоумие, в действительности все оказалось совершенно не таким, как его ожидания. Он казался самому себе далеким от моды провинциалом, не знающих сотни тонкостей, которые уже въелись в кожу местных омег, и оттого ему приходилось выпрыгивать из юбок, чтобы производить наилучшее впечатление, на которое он был способен. И пока он прилагал все усилия, чтобы оставаться на плаву, Айвэ Саламандра, избитый при всех кнутом, отсидевший несколько дней в тюрьме и не особенно вписывающийся в представления адалонской красоты, мог лишь одним своим появлением взволновать сердце каждого, кому он встречался. Оливера душила одна только мысль, что даже когда Айвэ был на коляске, болел и скрывал свое лицо за вуалью, он подчинил себе почти всех Липпе, и даже Алвис теперь бегал за ним, как верный пес, несмотря на то, что характер Саламандры оставлял желать лучшего.       «Как?» — думал Оливер. — «Как у него это получается? Что это за чары?»       Как ему удается жить жизнью, которую он живет? Как ему удается быть таким, какой он есть? Почему после провала его простил принц Элейв, почему Нинель приходит к нему почти каждый день, почему кто-то захотел поддерживать с ним связь и дружбу, а к Оливеру после всего одной ошибки не пришли даже новые столичные друзья, чтобы утешить его? Неужели его грех тяжелее предательства и обмана?       Он не выходил из комнаты несколько дней, и единственным, кто навестил его, был слуга, который тоже не питал к нему особенной дружеской привязанности и был приставлен к нему совсем недавно.       — Во дворце делают ставки, через сколько дней вы уедете, — сообщил слуга, когда Оливер без особенных надежд поинтересовался, что происходит во дворце. — Это самая свежая тема для обсуждения.       — И что, ты тоже поставил? — огрызнулся Оливер.       — Да, — честно ответил слуга, заставив своего господина чуть не задохнуться от возмущения. Впрочем, заметив его реакцию, слуга пояснил: — К принцу Элейву вообще никто не лезет: сначала он сам отвергал любые симпатии, а потом появился Айвэ Саламандра. Я не знаю, о чем вы думали, когда на что-то надеялись, но в будущем перед подобными авантюрами лучше изучите любовника того, кого хотите заполучить. Вы настолько не вписываетесь во вкусы принца Элейва, что я даже завидую вашей наивности. Вас настолько захватили чувства, что вы лишились разума?       Слова слуги припечатали его к полу. Судя по его тону, весь двор и даже жалкая прислуга списала его со счетов!       Так делались любые дела в королевском дворце. Каждый день кого-то скидывали в пропасть и каждый день кого-то возносили до небес — и так случилось, что одна ошибка, которую грамотно использовал Айвэ Саламандра, низвергла юного Липпе на землю, смешав с грязью и лишив того расположения, которого ему кое-как удалось добиться. Он только начал всем нравиться, и тут такой промах!       — Пошел вон!       Когда слуга покинул комнату, Оливер остервенело швырнул подушку в стену, проклиная тот день, когда Айвэ Саламандра родился на свет.       В то же время тот, кто все это устроил, заметил ощутимый холодок со стороны консорта Кассель. Его не устраивали попытки Айвэ перетянуть одеяло на себя, однако он не вмешивался, давая возможность Айвэ делать свою работу. Он решил пожертвовать своими амбициями удобно женить Элейва взамен на устранение предателя Липпе, который мог бы угрожать Альвидису, однако это не могло в полной мере заставить его смириться с чужим непослушанием. Кассель был не последним человеком во дворце, и его слово всегда было законом, однако Айвэ уже начал раздражать его своей непокорностью.       Впрочем, пока Айвэ понятия не имел, как проклинали его Кассель и Оливер, поэтому выделил время, чтобы пойти в святилище. В том ворохе новых событий, охвативших его жизнь, он совсем позабыл о планах на это место. Он пытался успеть все на свете с таким усердием, что позабыл о желании разузнать получше о прошлом далматских беженцев.       Ему не давал покоя Цихили. Это имя неизменно колыхало в памяти смутные воспоминания, но он не мог ухватиться ни за одно из них и раз за разом терпел поражение. Цихили было весьма распространенным именем в Далматии, и многие альфы были так названы, но этот Цихили, скрывающий лицо и ничего не рассказывающий о себе, казался Айвэ одновременно таким знакомым и далеким, что при любой попытке выцепить из воспоминания детали все превращалось в кашу.       Цихили, Цихили… Даже его манеры показывали его образованность. Он был музыкантом или слугой в богатом доме или, может быть, сыном одного из могущественных родов, потому как даже его привычка держать осанку выдавала его тесную связь с благородным обществом. Он не умел глупо шутить, не умел довольствоваться простыми вещами и неизменно сидел чуть поодаль от Дуная и его семьи, будто брезгуя приближаться.       Айвэ так задумался, что шаг сам собой замедлился и привел его к святилищу через полчаса. Когда он оказался на пороге, то поднял голову: он пожелал насладиться зацветающими деревьями, которые ближе к лету готовились скрыть святилище от случайных глаз пушистыми кронами. Айвэ присмотрелся: возможно, если вырубить лишнее, засадить здесь все цветами и проложить каменную дорожку, здесь будет куда приятнее находиться. Следовало привлечь для этого дела Эстебана, того самого садовника, который в свое время с трудом расстался с синими розами, срезанными в подарок Айвэ Саламандре. У него наверняка имелось что-то интересное на этот случай.       Когда Айвэ оказался внутри, его поразила удивительная тишина, стоявшая в обычно веселом и шумном зале. Может быть, далматские беженцы были не самыми приятными людьми, однако они не умели скучать, и было невозможно представить, чтобы они сидели в тишине, не играя в игры, не хлеща пиво, не гогоча от низкосортных шуток про шлюх.       Айвэ снял плащ, оставил его на крючке и вошел в зал. Дунай с семьей показались ему сегодня чрезмерно унылыми. Они лежали на шкурах, тихо переговариваясь между собой о сущей ерунде, и когда Айвэ подошел к ним, то не обнаружил среди них музыканта.       Цихили не было в святилище. Не было ни его бринчалки, с которой он ни на секунду не расставался даже во сне, и не было ни его одежды, ни даже его естественного запаха. Это означало только одно — он ушел, и ушел так давно, что не осталось ни единого следа, по которому можно было бы его выследить.       Айвэ охватила тревога.       — Где Цихили? — нахмурился Айвэ. Его наконец заметили, и Дунай, лениво пошарив в карманах, передал ему смятый клочок бумаги.       — Сказал, чтобы я передал тебе, — бесхитростно ответил он. Айвэ взял письмо и развернул смятую бумагу.       Слова в письме лишили Айвэ дара речи.       «Ты так ненавидел Таа, но стал таким же, как он».       Айвэ в один миг стало так холодно, что его ощутимо заколотило. Это было его личное поражение: кто-то из прошлой жизни, кто-то, кого он не помнил, пробрался в Адалонию и принял самый безобидный вид, чтобы вызвать хоть какие-то подозрения. Цихили был тем единственным, кто не вызывал у него неприятных чувств, в то время как жизни Дуная и его семьи висели на волосок от смерти. Как он мог так просчитаться? Как его опытный глаз упустил Цихили? Айвэ не разглядел, не придал значения, не озаботился вопросом далматских беженцев, и каким бы этот вопрос ни казался очевидным, ясным он стал только сейчас. Цихили шпионил, но точно не за королевской семьей, а за ним, за Айвэ Саламандрой, будто он был более важной целью, чем Танистри.       Следом за поражением пришла бессильная ярость. Он схватился за голову, и тот поток грязной брани, которую исторгли его губы, поразили даже Дуная.       — Будь проклята эта Далматия! — не постеснялся он выплеснуть ярость при посторонних.       Его колотило так, что казалось, будто его охватил сильнейший недуг. Его ранила собственная ошибка, и он метался подобно раненому животному, когда он вдруг обратил свой гнев против Дуная:       — Всем вам запрещено покидать святилище под страхом смерти! — воскликнул он. — Почему ты не остановил его?! Ты здесь главный, это твоя прямая обязанность!       Может быть, если бы Цихили не ударил по нему настолько метко этим емким напоминанием о Таа, который был собирательным образом всех тех страданий, что он перенес в детстве, Айвэ бы не охватило это бешенство, но теперь, когда шпион покидал Адалонию с ценной информацией, всемогущий Айвэ Саламандра сгорал от боли, которую причинили ему его слова.       — Чего ты бесишься? — воспротивился Дунай, поднимаясь на ноги и готовясь к бою. — Я что, отец ему, чтобы указывать, куда ему идти или не идти?       Айвэ едва не зарычал от ярости.       — Да! Да! Ты обязан был держать все под контролем, потому что только по милости принца Лилиума ты остался жив!       — Вот если твой принц Лилиум будет чем-то недоволен, пусть и указывает мне! — рявкнул в ответ Дунай, готовый вот-вот сцепиться с неадекватным омегой. — Кто ты такой, чтобы так орать на меня и приказывать? Ты такой же далматский беженец, как и я, только хорошо устроившийся, и не более!       Впервые в жизни Айвэ охватила такая ярость. Даже когда он ссорился с Питером, он был в истерике, и даже когда жизнь бросала его в самые отчаянные ситуации, гнев никогда не мог овладеть им настолько сильно. Он поддавался эмоциям, но жажда крови, которая проснулась в нем сейчас, полностью лишила его разума и хваленого самообладания.       — Я твой хозяин!       Волосы его вспыхнули нежным лунным светом, когти обнажились сами собой, будто готовые нападать, глаза засияли золотом.       — Я Белый Демон, сын Оздемира Саламандры, первого наследника великого рода! На колени! На колени, или я убью тебя!       Взгляд Дуная вдруг остекленел, и он покорно опустился на колени, склонив голову и не проронив ни слова. Айвэ в ярости не заметил его перемен и схватил за подбородок, поднимая его лицо.       — Как давно он ушел?! — прошипел он, и Дунай, моргнув, ответил:       — Два дня назад.       — Что он здесь делал? За кем он следил? — Айвэ сильнее сжал его подбородок. — Отвечай!       — Однажды он сказал, что хочет посмотреть на тебя. Больше я не знаю.       Айвэ взвыл в бессильной ярости и, будто желая унять боль, толкнул Дуная ногой в грудь, повалив его на пол и наступив на покорное тело.       — Великие Боги, столько же с вами проблем, — взмолился он неизвестно чему. — Почему от Далматии столько неприятностей? Когда же вы все отстанете от меня, когда же вы успокоитесь?! Хватит следить за мной, хватит играть в эти игры, забудьте о моем существовании! Я адалонец!       Дунай, как и его испуганная до смерти семья, не проронили ни слова. Дунай не пытался сопротивляться и, казалось, был полностью покорен его воле.       — Может быть, вы тоже шпионы? Сдохните вместе со своей Далматией!       Раздался громкий стук, и Айвэ обернулся. Семья Дуная, будто решив послушать его приказ, безжизненно упала, образовав груду тел, и испустила дух. Он перевел взгляд на Дуная — тот, закрыв глаза, не дышал.       В святилище стало так тихо, что Айвэ будто бы услышал, как кровь течет по его венам.       Айвэ отшатнулся. Он вспомнил тот случай, когда в начале своего пути нечаянно убил птицу, заставив ее умереть из-за одного его приказа, и взглянул на длинные когти, острее бритвы. У него были грязные дела, но он никогда не убивал словом, сказанным в порыве ярости. Теперь для убийства ему не нужно было даже оружие: целая семья рухнула замертво у него на глазах.       Он встревоженно посмотрел на свои когти.       — О небо... — тихо позвал он, и его растерянный голос взметнулся под купол.