I
За опоздание на тренировки, использование мобильного телефона во время собраний, излишнюю болтовню на поле и прочие провинности в каждом клубе наказывают по-разному. Мадридский Реал, например, предпочитает штрафные санкции. За опоздание на 15 минут Серхио Рамос уже не первый и не последний раз отсчитывал с личного счёта немалую сумму денег. В Стамбульском клубе Бешикташ предпочитали личные разговоры, выговоры и предупреждения. Именно такого характера взыскание ждало Домагоя Виду, когда он, практически не задержавшись, влетел в раздевалку, на ходу допивая из новенького стакана-термоса кофе. — Кофе! — моментально учуял волшебный эликсир товарищ Домагоя Виды Джанер Эркин. — Кофе-кофе-кофе… — подбежал, схватил за рукав, потянул на себя, открутил крышку и поднял на приятеля полный обиды взгляд: только на самом донышке алюминиевого сосуда собрались несколько капелек заветной жидкости. — Сволочь… Выяснить, почему человек, успевший допить кофе по дороге из аэропорта до базы и не успевший убрать кружку от товарища — сволочь, Домагой не успел: в раздевалку вошёл тренер. — Ну и кто притащил в раздевалку кофе?! — выпалил он на одном дыхании, уже зная, что сделает с замершими как застигнутые врасплох цыплята защитниками. — Я, — вырвав, наконец, из рук Джанера свой стакан, спокойно ответил Домагой. — Да, это я с кофе и дорожной сумкой, злой и не спавший всю ночь! Какие ещё вопросы?! — Марш в мой кабинет! — скрипнув зубами, прорычал тренер. *** — Как прошли выходные? Ну, конечно, едва объявили перерыв, под боком нарисовался Модрич. Роскошный сегодня как никогда, из-за прохлады даже не слишком вспотевший, почти без синяков под глазами, выспавшийся, чёрт возьми. Как будто единственным, что мешало ему отдохнуть как следует — переживания за личную жизнь друга. Кстати, ещё вопрос, которого из задействованных в сложившейся ситуации. — Хорошо, — сухо отозвался Рамос. Такого от вечно общительного и разговорчивого товарища Лука не ожидал. На выходные тот собирался пригласить к себе в гости другого, очень близкого и проблемного его друга. У них, если ещё не было взаимной симпатии, то точно нашлись бы общие темы для разговоров. Рамос не держал на ферме алкоголя… Но был отличным рассказчиком и, чёрт возьми, отцом троих детей, которых всё время надо было чем-то занимать, так что, и со взрослым он должен бы справиться. — Что-то случилось? — проглотив хамство, Модрич подлез с другой стороны. Рамос только тяжело вздохнул, опустился спиной на коврик, на котором до того сосредоточенно качал пресс. — Нет, — буркнул он, закрыл лицо руками, а, когда убрал от глаз ладони, увидел над собой лицо Луки. — Поужинаем? — несколько напряжённо предложил тот. Серхио ничего не оставалось кроме как кивнуть. За эти выходные в глазах Рамоса поселилось что-то новое. Странное для него, но знакомое. Словно тончайшая сеточка трещинок разбежалась по дну тёмно-янтарной бездны его глаз. Создавалось чувство, что он прожил за эти 2 дня и 4 ночи 20 лет если не в аду, то как минимум на медных рудниках. Как будто увидел все ужасы будущей жизни и прошлых лет, смерти близких, разрушение жизни… Что-то такое, после чего жизнь никогда не станет прежней. И с этим надо было что-то делать. Но сначала надо было узнать причину, а не накручивать себя. *** Серхио долго задумчиво ковырял вилкой свою рыбу, прежде чем заговорил. Ничего нового, правда, Модрич не услышал. Но то, что произошло там, в Севилье, ранило и мучило одного из его самых близких друзей… — Мы проболтали больше часа. Обо всём, вдруг, как близкие друзья. Он рассказывал про завтраки, которые готовила его мама, как он учился готовить на чужбине и какую критику вечно выслушивает от родных, если приходится готовить для них. Потом я приготовил кофе, а он спросил о планах на день, а, услышав о том, что мы вообще-то на территории конезавода, просто потребовал отвести к заезженным лошадкам. У меня договор, сам знаешь, нельзя верхом, а у него, вот, оказывается, нет, и он умеет, здорово в седле держится. И лошади его полюбили. Когда мы обедать уходили, пара даже подошли к нам… После обеда смотрели фильм какой-то, я не помню, какой, и он сказал, что-то о том, что его теперь племянники на кусочки порвут, потому что любят меня очень. Потом потренировались немного. Куда же без этого? К тому же, это всегда интересно — знать, что и как делают другие. Нам было весело. Правда, весело, как давно не было. И, когда вечером мы завалились в постель, секс стал абсолютно логичным завершением этого дня… На следующий день пошёл дождь, и к лошадям мы не пошли. Готовили лазанью, целовались на веранде… А вечером… Серхио обхватил ладонями большой бокал сока со льдом, но не почувствовал никакой разницы по температуре между запотевшим стеклом и своей кожей. То, что произошло вечером, наверно, навсегда въелась ему под кожу. А ведь по сути своей не произошло ничего особенного. Ничего такого, чтобы действительно могло разрушить мироздание, выбить из колеи навсегда… — Я оставил его в гостиной, ушёл готовить какао, а когда вернулся… Он сидел у дивана на ковре, откинув голову на подлокотник, а в глазах была такая чудовищная тоска. Я буквально чувствовал, как он сожалеет, что рядом с ним я, а не кто-то другой. Не тот, кого он любит, не тот, кто мог бы быть на моём месте. И это было что-то настолько страшное и грустное… У меня сердце разбито! Бокал негромко затрещал в его руках. Примерно то же он чувствовал, стоя в проёме арки, ведущей из кухни в гостиную первого этажа с подносом с двумя чашками огненно-горячего какао, мисочкой с зефирками и бисквитом и наблюдая, как тщательно сдерживаемое и маскируемое в обычной жизни чёрное облако боли окутывает самого добродушного и жизнерадостного на памяти Рамоса человека. Он чувствовал, как невыразимая тоска, страшная боль крошит чужие рёбра, глодает суетливое сердце, выпивает через поры тонкой бледной кожи холодную жидкую кровь. Он видел, как солнце меркнет во всегда радостных и восторженных глазах, делая их серыми и мёртвыми. И умирал вместе с душой самого душевного из его знакомых. Только звон ползущего к краю подноса блюдечка вернул тогда Серхио к реальности. Только звон разбившегося в руках стекла выдернул из воспоминаний сейчас. — Я понимаю, — медленно проговорил Модрич, собирая на блюдце из-под своей чашки чая осколки. — Я видел это… Если у тебя хватит сил, я расскажу. *** Поздний вечер Бесконечного дня помнят не многие. Недавним поводом напиться до такой степени мало кто из присутствующих мог похвастаться, так что начальство махнуло рукой. Лука воспринимал реальность вспышками. Его ужасно клонило в сон, но засыпать было ещё рано. У него было всего несколько часов на то, чтобы отоспаться и прийти в себя прежде чем лететь домой и продолжить отмечать с друзьями и семьёй. Но сейчас надо было ещё немного потерпеть. Все вокруг, казалось, были счастливы. Вчера они были уничтожены. Раздавлены, разбиты. Три тысячи ужасных, фатальных ошибок. Усталость, которая уже не пройдёт никогда. Тяжёлый короткий мучительный сон в самолёте и… Вот это всё, сметающее все негативные эмоции и всю усталость. Открывающее сердце и заставляющее жить и дышать. Наверно от этого в общей ауре домашнего тепла, счастья и веселья, заполнившей огромное фойе их отеля, тоненькая струйка холодной тоски и опустошённости чувствуется так остро. Ответственность капитана сборной подстёгивает, подталкивает, на время просветляя разум. Зажмурившись, Лука некоторое время вслушивается в свои ощущения. А, открыв глаза, моментально обнаруживает источник этого арктического холода, заползающего в душу и убивающего всё живое внутри. Домагой Вида. Сомнительной красоты, но приковывающий к себе всеобщее внимание всеобще признанный и всеми любимый возмутитель спокойствия. Устроившись на одном из удалённых диванчиков, вытянув длинные ноги и запрокинув голову и, казалось, задремал под царящую вокруг какофонию звуков, эмоций и порывов. Но, если присмотреться, можно было заметить, как напряжённо комкают пальцы ленточку на лежащей на коленях шляпы. Как двигаются под покрасневшими веками глаза. Как сбивается в такт каким-то своим мыслям дыхание… И свалявшиеся от пота и влажности воздуха волосы больше положенного липнут к вискам… — Домагой? — Лука не чувствует сил перебраться к месту дислокации Виды без опоры, но всё же совершает над собой усилие и через пару минут садится на подлокотник дивана, сжимает костлявое плечо центрального защитника. — Братишка, ты чего? — Всё в порядке, не переживай, — как-то замогильно отозвался Домагой. Открыл глаза. И Лука испытал, наверно, то же, что пережил через полтора года Серхио Рамос. Абсолютно невыносимая, чёрная тоска, моментально разрушающая всё волшебство вечера и возвращающая из небывалого празднования в серые будни, на самое дно… — Что с тобой? Вместо ответа Домагой достаёт из кармана телефон и снимает с шеи наушники, протягивает их Луке. Пару раз проводит по экрану телефона и, выбрав трек, указывает взглядом на Даниела.I wish you were here tonight with me To see the northern lights I wish you were here tonight with me I wish I could have you by my side Tonight, when the sky is burning I wish I could have you by my side…
Длинная стройная фигура вратаря замерла у окна в напряжённой позе. На красивом, почти идеальном лице отразилась тоска и невосполнимая потеря. Тяжёлый отпечаток чувства вины и бесконечного самобичевания.Burns like a thousand stars Though you are light years away Burns like a thousand stars or more You're up there You're always with me Smiling down on me…
Десять минут назад радостный, влюблённый, счастливый Субашич выглядел разбитым и уничтоженным. Он думал о прошлом, жалел об утраченном счастье и потерянной любви.It's something sacred Something so beautiful Something quiet to ease the mind When the pressure's taking me over and over 'Cause I've been down And I've been crawling Pushed around And always falling! You're up there, you're always with me Smiling down on me…
— Нельзя ревновать к прошлому, — тяжело стянув наушники, проговорил Лука, прекрасно понимая, что имеет в виду и чувствует Домагой по отношению к Хрвое Чустичу, незримо присутствовавшему в жизни Даниела Субашича. — Ты не понимаешь, — забрав наушники, Домагой, убрал телефон и снова закрыл глаза. Теплее от этого не стало. Напротив, от того, как стиснули пальцы многострадальную ленточку на шляпе, как пошло в сторону, уклоняясь от прикосновения, плечо, стало ещё тяжелее и страшнее. — Я не ревную. Просто… Он с ним всегда. Даже, когда мы вместе. Я буду всегда стоять между ними. Всегда.II
Супруга не выговаривает за отсутствие только потому, что утром ранний подъём, автобус до Анталии, матч, автобус домой… Через двое суток она скажет всё, что думает о неожиданных побегах на выходные в чужую страну, да ещё и не к кому-то из товарищей, как бывало раньше, а вообще в неизвестном направлении. А пока можно тепло и крепко обнять успевшего схватить на руки ребёнка мужа, закрыть глаза, вздохнуть поглубже, ощущая тонкий запах кожи любимого человека и снова ощутить себя за хрупким телом как за каменной стеной. Дома за сотни километров от родного Загреба. Единственной счастливой женщиной в мире разбитых семей и сгоревших сердец. «Прикольно» — единственный ответ на череду сообщений и фотографий. Скорее всего, на картинку с котёнком. Не важно, которую, их в переписке последнее время много. Просто в какой-то момент он начинает реагировать только на картинки, преимущественно — с котятами. Иногда со взрослыми котами. Изредка — с шиншиллами и кроликами. Исключение: реакции на собственные фотки кролика ответа не приходит никогда. «Поговори со мной», — умоляющую интонацию тяжело передать любимыми смайликами. И сложно спрятать за отсутствием даже знаков препинания. И издевательски сменившийся на Ненада Керо Рики Мартин в наушниках. Белая пластиковая удавка с мягкими заглушками амбрашур как вечное напоминание о прикосновениях и поцелуях. О том, кто именно их подарил. Белые. Две трети вещей синие. Остальные — чёрные и золотые пополам. На таком фоне белая удавка спортивных наушников за круглую сумму денег не просто бросается в глаза — кричит. Так нравится, заткнув уши, почувствовать снова прикосновение широкой ладони к щеке. С привкусом неимоверной боли напрямую в сердце. С острым осознанием холода, растекающегося по венам. Надо бы их сломать случайно, попросить кого-нибудь подарить другие. А лучше купить самому. Синие. А лучше чёрные… Но разве это вообще возможно? Разве представляется возможным сломать подарок человека, которого так сильно любишь, что вынул бы своими руками собственное сердце ради него? Голос, похожий на голос народного сказителя, сменяется тёплым, родным, знакомым с детства… Но даже собственная песня в исполнении близкого друга не уменьшает боли от тлеющих угольков холода в душе. Неожиданно телефон пищит в руках. Под пальцами высвечивается фото иберийского волка, грациозно стоящего на камне: Хоть какая-то попытка сохранить завесу тайны, оставить между ними то, что произошло на выходных в Испании. И наверняка произойдёт ещё не раз. «Привет! Во сколько вы сегодня играете?» «В 19:00 по нашему. Будешь смотреть?» Серхио не отвечает с полчаса. Это нормально. Он очень занятой человек, который действительно сам занимается своими делами, а не сгружает всё на девочек-администраторов, друзей и агентов. И это наталкивает на мысль о том, как мало в этом мире зависит от образования. Как много — от самого человека. От его работоспособности и способностей к разным сферам. И пусть кому-то будет приятно думать, что, если он не в состоянии справиться даже с приготовлением паприкаша, но выходит талантливо клеить обои, он нашёл своё призвание, и вовсе является гением, скорее всего ему просто лень заниматься саморазвитием, образованием и текущей рутиной. Рамос был талантлив, а талантливый человек, как говорится, талантливо во всём… Так что, пусть тренируется сам, учит детей, занимается бумагами, созванивается с партнёрами. Домагою даже становится немного совестно от того, что он так мало уделяет внимание сторонним делам и дому. Надо будет хоть уточнить, не нужно ли что-то купить или заказать для ремонта, который, если честно, уже во всю шёл… «Да, по крайней мере, постараюсь! Йович сказал, что будет смотреть и теперь потребует от меня конструктивного обсуждения!» «А у нас игра завтра». «Хорошо, я посмотрю, если успею» *** У Луки Модрича никогда не было младшего брата. Была младшая сестра, которой родители отдавали все силы, что остались после него и старшей сестры. Ему всегда было интересно, каково это, отвечать за кого-то такого же безумного, как ты сам, только с меньшим количеством навыков, любимого, родного. Каково это, заступаться за кого-то, за кого кроме тебя и заступиться некому, перед хулиганами или тренером, родителями, или учителями. Судьба, наблюдая за ним, хотела было дать шанс, подкинула Ивана, да он быстро втёрся в доверие настолько, что стал лучшим другом, а не братом. Он сам казался старшим, сам защищал и сам помогал. С ним Лука мог расслабиться и рассказать абсолютно всё, что было на сердце… И у судьбы была заготовлена ещё одна не разыгранная карта. Если, перешагнув порог, человек здоровается и через минуту попадает в неприятность, он явно нуждается в старшем товарище. Лука только и успевает, что зажмуриться, когда юное, тонкое, звонкое, бледное как смерть, смешное существо налетает со всего размаху на Огнена Вукоевича, как раз надевшего ко встрече со сборной белую футболку и оплатившего стакан свежего томатного сока в баре. Стакан со страшным звоном разлетается на миллион осколков. Белая футболка быстро свирепеющего нападающего окрашивается огненно-красными подтёками. — Его пора спасать? — негромко интересуется наблюдающий за всей этой сценой Иван. — Думаю, да, — отметив, что капитан усиленно делает вид, что ничего не замечает, отвечает Лука, трёт глаза, встаёт и, подойдя к готовим сцепиться парням, один из которых выше него на голову, а второй и подавно — на полторы, настойчиво и резко хватает обоих под локти. — А ну, брейк! Мне ещё тут драк с новенькими не хватало! Ну-ка, по углам! Подпрыгнув от неожиданности, новенький мигом отлетел от места столкновения к барной стойке и через мгновение вернулся с новым стаканом сока и самой что ни есть дружелюбной улыбкой. Почти тут же в коридоре появился Марио, узнал земляка и бросился рассказывать уже успокоившемуся Огги и всем собравшимся, какой негранёный алмаз сборная приобрела в его лице… *** А потом произошла история, которую никто не любит рассказывать. Если бы у Луки была возможность, он медленно и с удовольствием убил бы виновника, а потом похоронил его на морском дне, чтобы крабы и рыбы вечно грызли его тело. При всём внешнем миролюбии и склонности к дипломатичности, немало способствовавшей быстрому освоению испанского и английского языков, Лука порой не только допускал подобные мысли, но и удовольствием смаковал их на протяжении некоторого времени. По сути, он и броситься вполне мог, в том числе, и на обидчика крупнее его, как было, когда его младшую сестричку бросил её первый парень. Но сейчас и бросаться по сути было не на кого… По крайней мере, не попав в объектив камер СМИ. В тот момент, когда он мысленно по третьему разу отрезал обидчику Виды голову, Домагой сам позвонил ему. Голос был уже гораздо более бодрым, чем два часа назад. — Прости, что вывалил всё на тебя, — тихо проговорил он. — Я был в отчаянии, а к старшему брату с таким не пойдёшь, он бы мне голову оторвал. Да и маме сказал бы, она бы стала нервничать… — Ты всё правильно сделал, — вместо холодной ненависти Лука моментально испытал волну тепла, потребности защищать младшего товарища перед лицом любой опасности и любой неприятности, даже, сели он сам вписался в неё, по собственной доброй воле. — Я хочу, чтобы наша команда была одной семьёй. Чтобы мы могли доверять друг другу всегда. — Семья, — каким-то странным голосом повторил Домагой и, помолчав, добавил уже с улыбкой: — Тебе младший братик не нужен?III
«Это было круто!» Сообщение уже ждёт в телефоне, когда Домагой открывает шкафчик, чтобы поскорее одеться: в гостевой раздевалке очень холодно, и после жаркого душа тело вмиг покрывается колючими мурашками. «Спасибо!» — короткий взгляд на Ляича. Тот сидит на скамейке с закрытыми глазами. Губы и веки синие от холода, усталость отпечатывается в позе. Он сегодня держался молодцом, и именно ему сегодня достались большинство фолов, тычков и просто ругательств со стороны раздосадованных своим положением в турнирной таблице соперников. — «Если Йович рядом, скажи ему, чтобы написал Адему. Я сейчас скину тебе его номер». Рамос опять не ответил сразу. Зато буквально через несколько минут, застёгивая джинсы, Адем услышал звук сообщения, заглянул в свой телефон и радостно заулыбался. Ну, хоть кому-то стало лучше… Другой чат. Сообщение прочитано. Ответа нет. Обида стягивает горло ошейником. Кому как не человеку, у которого с детства были собаки, знать это чувство. Кто-то может находить в удушении и боли какое-то удовольствие. Говорят, если довести себя до самой грани жизни и смерти, глоток воздуха кажется настолько желанным и важным, что организм испытывает прилив эндорфинов, почти моментально вызывающий от этого чувства зависимость… Домагой почувствовал тогда только страх и боль. И это чувство отпечаталось на подкорке прямой ассоциацией с предчувствием скорой потери самого дорого, что есть — жизни и свободы. Именно оно сейчас стягивало глотку, заставляя в который раз за вечер оттягивать нетугой ворот свитера и напряжённо втягивать воздух, стараясь не вызвать у окружающих подозрения, что простудился. Обида убивает быстрее, чем удавка, затягивающаяся на шее. Вот только тело почему-то остаётся жить. А умирает — бессмертная, вечная, чистая, непогрешимая душа. На момент, когда автобус въезжает в черту города Стамбула, почти все игроки Бешикташа спят. *** «Отобрать мяч у Месси, это бог с ним… Вот уложить троих разновозратсных детей, вот, где настоящая проблема…» — сетует Рамос. Он не знает, будет ли ответ, ведь в Стамбуле по-прежнему на два часа больше, и Вида может уже спать. На втором этаже дома, наконец, тихо. Когда дети засыпают, становится тихо, что становится слышно, как Пилар переворачивает страницы журнала, который читает перед сном. Она знает, что супруг хочет поработать сегодня с документами, чтобы быть свободным завтра после матча и каждый вечер до конца недели. Ради такого можно и оставить его ненадолго в покое. Тем более, он занимался весь вечер детьми, хотя должен был изучать рекомендации тренера. «Именно поэтому мне одного более чем достаточно на данный момент XD» — пишет абсолютно неожиданно Домагой через минут 15. Телефон на вибрации, и счастье, что в кармане джинсов, а не на первом этаже, а то так бы и остался спать в кресле-мешке в детской с книжкой про героев популярного мультика о приключениях конструкторов в средневековой Японии на груди. Так тихо, как в огромном особняке под Мадридом здесь не бывает никогда. Кролик усиленно копает наполнитель в своей маленькой клетке, где проводит день, ест и справляет нужду. Собака, похрюкивая, пытается выудить из-под дивана любимую игрушку, без которой почему-то не спится. За окном, по крыше гаража крадётся мангуст. По идее, их здесь быть не должно, город, да и холодновато для этих везучих полосатых тварей, но именно в этой части города они почему-то встречаются. Даже жена, уже забравшаяся под одеяло в комнате в другом конце длинного узкого коридора умудряется производить шум, устраиваясь поудобнее, набирая сообщение для сестры, расправляя волосы… «Хочешь, созвонимся сейчас? Я соскучился по твой физиономии и болтовне» На этот раз долго ждать ответа не приходится, и Серхио не может не улыбнуться, прочитав его: «Я уснул на полу в детской, мне нужно принять душ и сказать Vilo, что пойду поиграю в плойку на первом этаже. Если ещё не будешь спать, созвонимся через минут 40?» *** Конечно, Лука был в курсе того, что происходит. После того, что рассказал ему Рамос, он не мог не думать о происходящем в течение хотя бы пары минут каждый час. Снова и снова перед ним вставали то сцена из позднего вечера Бесконечного дня, то их ужин с Рамосом пару дней назад. Он понимал, что чувствует его друг, на какую проблему он подписался. Он пытался предупредить, но не мог нарушить доверенную ему тайну. Не только потому что это не по-братски, но и потому, что знал: характер не позволит Серхио отказаться от мечты, но подойдёт он к ней уже не в виде человека со стороны, а в качестве ангела в белом халате, которого Домагой оттолкнул бы с равнодушной жестокостью, как отталкивал любого, кто осмеливался лезть в его душу… Матч Бешикташа они смотрели в его доме пёстрой компанией в составе Луки Йовича, Серхио Рамоса, Ивана и Эмы Модрич, а так же волосатого чудовища породы ши-тсу, лениво перетекавшего весь вечер из рук в руки и забавно вертящего головой каждый раз, когда комментатор называл по имени его любимого Домагоя Виду. Когда все разъехались, а дети, прихватив с собой собаку, ушли к себе, Лука довольно отчётливо почувствовал, что наверняка не уснёт сегодня. Тот факт, что на завтра был назначен ответственный матч, только дополнительно давил, вызывая в теле неприятную холодную дрожь. Придя к выводу, что всё же вряд ли уснёт в ближайшие пару часов, Лука выбрался из-под одеяла и, прихватив с собой телефон, вышел в гостиную. Нельзя сказать, что его разум родил что-то гениальное или даже принципиально новое… Но, возможно, в новых обстоятельствах эксперимент на старых мышах мог бы дать другой результат? *** Сказать, что маленький Тони что-то изменил в жизни Даниела Субашича, было попросту нельзя. Конечно, в неё добавились бессонные ночи, особенно сейчас, когда малыш подрос и стал интересоваться окружающим миром. Появились игрушки, половина из которых была вечно раскидана по полу: Антония и в прежние времена любила сидеть на ковре, а сейчас и вовсе перебралась на самую большую горизонтальную поверхность, часами и днями занимаясь с ребёнком играми, массажем, прочими необходимыми младенцу процедурами. Нельзя сказать, чтобы Даниел не любил малыша. Напротив, он испытывал какие-то особые чувства по отношению к нему. Вот только что-то глубоко внутри подсказывало, что это чувство мало отличается от чувства, которое возникало у него по отношению к любой кошке в мире. Во всяком случае, выкладывая фото ребёнка в сторис, он ни разу не сомневался, как его подписать. Даниел сидел в гостиной, чувствуя подсознательно, что сегодня мало кто из его сборной крепко спит под боком у жены или подруги. Он вообще довольно тонко чувствовал, что происходило с его сборной, даже полностью погружаясь в дела клуба. Он связывал это с тем, что пришёл в сборную с содранной шкурой, обнажёнными нервами. И, как застрявшие в стволах деревьев осколки гранат и пули быстро врастают в плоть и становятся частью ствола, они, близкие друзья, почти родственники, стали частью его и его жизни. Другого рода связь тянулась от него далеко на юго-восток, к Домагою Виде. Сначала их связывала только нежная привязанность вечных запасных, одинаково смотрящих на мир, попавших в одну мясорубку неприятия, но с разных сторон. Один — не вписывающийся в этнический состав команды. Другой — решивший, что имеет право его защищать… Но через год, почти день в день с годовщиной гибели Хрвое, с Домагоем произошло несчастье. И кровоточащие раны, как свежие срезы веток деревьев, соприкоснулись и сошлись. Сосуды проросли друг в друга. Замкнули круг кровообращения… Он знал наверняка, что его такой близкий друг, любимый человек делает прямо сейчас. Он чувствовал боль, когда на поле очередной нападающий прикладывал Виду об газон. Он чувствовал радость, когда Домагой возвращался домой после тренировок, хватал на руки ребёнка, обнимал жену… Он чувствовал непробиваемый фон боли и тоски, когда сам погружался в воспоминания и сожаления. И сам себя изводил, понимая, что тем самым понемногу обрывает сросшиеся сосуды и нервы. Что, если выживет сам, как крепкое, пережившее войну и переболевшее засуху, нашпигованное осколками и пулями дерево, нежный привой почти без кожи, почти без границы между миром и сердцем, скорее всего погибнет без него. И при этом нельзя было сказать, что он не любит Домагоя. И именно к нему он испытывал что-то, отличное от чувства, которое он сам характеризовал как «чувство кота». Все, кого Даниел любил, были для него котами и кошками, случайно вставшими на задние лапки. А Вида — человек. Телефон зазвонил так неожиданно, что Даниел, зависший в инстаграме, чуть не выронил его. Он всегда старался ставить на аватары контактов красивые фото, и потратил много времени, прежде чем увидел случайно в телефоне Ловрена почти случайную фотку капитана: облако всклокоченных волос, глубокий задумчивый взгляд, чуть закушенная губа. Деян сказал тогда, что сфоткал Модрича, чтобы шантажировать, напоминая, как тот выглядит, когда смотрит игры Барселоны… Именно это фото и высветилось неожиданно на экране в сопровождении настойчивой вибрации и двух значков: «accepter», «rejeter». — Алло? — первым поприветствовал собеседника Лука, когда слышит, как тот неуверенным касанием обрывает череду длинных гудков. — Не спишь? — Нет ещё… — чтобы переключить сознание с французского на хорватский в половине первого ночи требуется некоторое время. — Тони только с мамой засыпает, так что, жду, когда позовут. Ну, или, когда усну тут, в гостиной. Как твои дела? — Неплохо, — Лука попытался найти, за что зацепиться взглядом. В полутьме сверкнула серебряная медаль Чемпионата Мира. Ужасный объект для залипания… — Завтра матч, надо собраться, а у меня не получается… — Тебя что-то тревожит? — голос собеседника не казался напряжённым, а, значит, разговор не будет лёгким. В отличие от Далича, у которого и так на лице всё написано, или Срны, который будет молчать до последнего, играя сколько получится в Капитана Америку, избавляясь от эмоций, избивая боксёрские груши, Модрич всегда говорил, что его беспокоит тому, кто его беспокоил. — Меня тревожит один конкретный человек, — спокойно проговорил капитан. Оторвал взгляд от серебряной медали Чемпионата Мира, поднялся с дивана, дошёл до двери на мансарду. — Скажи мне, когда ты последний раз виделся с Видой? Если честно (хотя, психологи утверждают, что так говорят только лгуны), ответом на вопрос стала бурная реакция в теле Даниела. На первой половине фразы его явственно бросило в холод. Кожа покрылась холодным липким потом. Кровь отлила от лица, и Даниелу показалось, что он вот-вот потеряет сознание… Но, когда он услышал имя, тело моментально облило жаром. Холодный пот на шее и лбу мигом высох, а на щеках и груди запылали алые пятна. Он знал, что Домагой жив и здоров, что сильно скучает, обижается и язвит в ответ на попытки помириться просто потому что чувствует боль. Как раненый зверёк, готовый впиться в руку даже ветеринару. И, может быть, он был бы готов истечь кровью, вынимая все эти занозы, которые сам же туда засадил, да не чувствовал сил на это… — Не так давно, — он только надеялся, что звучит не слишком убито. — В конце лета, перед началом сезона. — А сейчас — конец осени, — за холодным голосом Модрича — звук отодвигаемой створки двери на задний двор. — Мы там на Евро вышли, если что… — Я знаю… Я всё видел! И, конечно, они все изранены, и порой начинают болеть и ныть старые шрамы. Никто не в праве винить их в этом. — А я видел, как любящий человек пишет и звонит своему любимому человеку после каждого матча. И не получает ответа. — Вот только мораль в первом часу ночи мне ещё не читали! — рычит в ответ Даниел, но, услышав в ответ только длинный холодный вздох, идёт на попятную. — Чего ты от меня хочешь? — Сделай так, чтобы я спал сегодня, — неожиданно мягко и тихо говорит Лука. Перебирает вмиг озябшими пальцами на ногах. Медленно выдыхает. Конец осени. Скоро Новый год… — Я обещаю, что напишу ему, — сдаётся Даниел. — Спасибо, — отвечает Модрич и мигом сбрасывает вызов, оставляя в большой тёплой гостиной облачко холодного пара.