I
Однажды на базу заваливается Нико. Правда, почти сразу вылетает обратно по силам отчаянного пинка Чачича, но успевает назначить любимой сборной встречу в кафе поздним вечером того же дня. Нико любят все. Он не слишком талантлив как тренер, но амбициозен, а от того несколько склонен к самобичеванию, что порой затмевает его истинный талант — настоящего психолога. По-хорошему ему ещё бегая по полю, стоило поступить в какой-нибудь дистанционный институт, получить корочку и работать хоть в сборной, хоть в клубе… Но он решил стать тренером, чем и испортил себе карму. Но всё же, его любила вся сборная. Не как тренера. Его ошибки, может оттуда и происходили, что как тренера его никто и в грош не ставил… Жаловались все наперебой. На тренера, на семью, на отношения в клубах. Молчал только один человек. Нико он никогда не нравился. Чересчур и не по делу шумный. Не то чтобы Ковач не любил именно таких. Вот с Ловреном и Врсалько у него всегда были отличные отношения… Нет, Нико и сам не мог понять, почему под цепким взглядом ехидных голубых глаз чувствовал себя маленьким мальчиком или стопроцентным дураком — на выбор. Но сегодня стало почему-то интересно, почему он даже не комментирует жалобы товарищей. Именно поэтому он ловит взгляд Домагоя и вопросительно выгибает бровь. Вида прячет глаза, смотрит некоторое время в стол, сжимает переплетёнными на груди руками свои локти. Поднимает голову, указывает взглядом на дверь. Нико кивает. А, когда снова пытается найти взглядом Домагоя, понимает, что тот уже ушёл и ждёт его на улице. Сбежать, находясь в центре внимания, оказалось не так сложно: дверь, обозначенная как ведущая в туалет, расположена у самого выхода, и выскользнуть на улицу становится совсем легко. Вида действительно ждёт на крыльце, всматриваясь в горизонт. Хочется встать рядом и рассматривать, наблюдать, изучать до бесконечности. На светлую кожу и светлые волосы искусственный свет ложился крупными золотистыми мазками, превращая стройный профиль в импрессионистскую картину. — Что случилось? — Нико сам не замечает, что старается держаться в тени. Свет здесь принадлежит настоящему. Прошлое может постоять в стороне. — Ничего нового… — тогда уже несколько лет назад он тоже так говорил. — Но… Я читал, что есть люди, которым нравится быть жертвой. Когда их обвиняют в чём-то, они с удовольствием и с радостью принимают это. Им доставляет удовольствие грусть, они любят поплакать, пожаловаться… Я не такой. Я инфантильный, агрессивный, какой угодно, но не… такой. И, когда из меня делают жертву, мне становится очень больно. А боль я переношу очень плохо. Боль? О, боль он переносит великолепно! По крайней мере, физическую. На иного смотришь, чуть царапнули, толкнули, и уже корчится на газоне. А этот другой. Аккуратный, этого не отнять. Говорят, предупреждает нападающего и никогда не подлетает со спины. Сколько на него льют грязи комментаторы, лучше вообще не говорить, но он сносит и это. Нико видит его капитаном, тренером, наставником… Почти никого не видит, а его — с лёгкостью. — Жертвой? — выудив, наконец, из этого монолога главное, повторяет Ковач, обхватывает себя руками. Пытается понять, что имеется в виду под этим словом. А когда понимает, чувствует вдруг дыхание Арктики на Адриатическом побережье. — Ты точно не накручиваешь себя? — осторожно спрашивает он. Домагой жмёт плечами, трогает пальцами губы, ссутулившись, возвращается в кафе и уже через несколько минут, когда, умывшись, там же оказывается Нико, перетягивает на себя всеобщее внимание внезапно вспомнившимся анекдотом. Через несколько дней, по настоятельной рекомендации Хорватского Футбольного Союза, на базе сменился психолог. Впрочем, эмоциональную обстановку он наладить не смог. Зато очень быстро перевёл общий негативный настрой команды в адрес тренера из бессознательного фона в осознанное решение. Ушёл психолог, правда, так же быстро, как появился. Сбежал, сверкая пятками, обгоняя Чачича… Причин не знает никто, но, поговаривали, решение об уходе он принял, поговорив именно с Видой. *** — Привет! — сложно доподлинно оценить искренность улыбки по скайпу. Но Рамос улыбался во все 32 зуба. Свет в комнате, откуда он вещал, был представлен только небольшим торшером, и рассмотреть обстановку не представлялось возможным. Но и того, что свет выхватывал из тьмы, было достаточно. По крайней мере, для общения. — Привет, — Домагой, напротив, включил свет в зале на полную. В конце концов, по легенде он должен был играть, а пользоваться приставкой впотьмах ещё родители в детстве запрещали. — Как твои дела? — Я в порядке, — не похоже, но спишем на помехи связи. — Мне тут здорово выговорили за тебя… — Модрич? Могу представить! Он очень за меня переживает, хотя редко это показывает. Не волнуйся, я взрослый человек и сам могу понять, что мне нужно. Кстати, раз уж я не сплю, подождёшь минуту? Не дожидаясь ответа, вскакивает, отставив ноутбук, наверно, на кофейный столик. В кадр попадает свежеотремонтированная, решённая в немного восточном стиле гостиная. Качество камеры позволяет даже рассмотреть отгороженную часть, судя по недоделанной зеркальной стене, выделенную под домашний спорт-зал. Почему-то у Серхио теплеет и одновременно тяжелеет на душе. Его пускают в святая святых. Что он может сделать в этой новенькой чистенькой ракушке кроме как натоптать сапогами?.. Домагой возвращается через несколько минут, забирается обратно в кресло, устраивается поудобнее, разворачивает ноутбук к себе, поправляет в ухе наушник, трогает гарнитуру, проверяет, работает ли она, а Рамос видит на руках у собеседника небольшого белоснежного кролика, испуганно прижавшего уши и во все глаза уставившегося куда-то в пространство. — Он сегодня мало гулял, а выпускать тут его нельзя, ремонт, в краску влезет или уронит что, мне потом так по шее прилетит! — Кролик, — только и может выдавить Серхио. В детстве он бывал в гостях у родственников, которые держали кроликов. Но, чтобы кролик жил в доме у знаменитого футболиста, да ещё разгуливал по нему как по собственной лужайке, о таком он ещё не слышал. — Почему кролик? Рамос не слышал, как у собеседника на столе завибрировал телефон. Зато видел, как тот отвлёкся, наклонился, взял в руки одетую в пижонский золотистый чехол трубку, провёл по экрану. Поморщился как-то странно, будто от боли. Такой странной боли, которую испытываешь, когда после длительной операции и нескольких недель реабилитации врач выдёргивает по одной нитки из швов. Из дырочек выступает сукровица, и хочется вырваться, не зная, самому закончить неприятную процедуру, не доверяя ни постороннему человеку, который месяц назад копался в твоих внутренностях или времени, которое он тратит на то, чтобы оборвать последнюю связь между вами. «Привет… Не спишь?» — Домагой почти почувствовал, как аккуратно касался экрана Даниел. Как долго думал, что написать, не послать ли обычный стикер без надежды на ответ или свежую фотку Винни, который наверняка чересчур мило лежал на каком-то новом для себя месте. — Что-то случилось? — осторожно интересуется в наушнике Рамос, возвращая с небес на землю. Ошейник обиды душит с новой силой. Вот так. Не спишь? Ещё как дела спроси! Зашибись дела! Что ещё сказать? — Нет, всё хорошо… — беспощадно врёт. Свободная от телефона рука замирает на шкурке кролика, сжимается в кулак. Усилием воли Домагой распрямляет пальцы. У него же всё хорошо. — Нельзя не ответить, извини. Это не помешает нам. «Нет, не сплю. Не мог уснуть после матча. Мы играли сегодня, знаешь?» — улетает в Монако. — Так почему кролик? — продолжает пытать Серхио, улыбаясь как-то через силу. — Папа Давиду подарил, а тот потребовал в очередной приезд домой забрать его сюда… — но внимание и интерес потеряны. Длинные тонкие пальцы перебирают короткий белый мех. Взгляд потух. Надо заканчивать этот бесполезный разговор и с тяжёлым сердцем идти в постель. И для кого только халат надевал специально так, чтобы было видно рельеф грудных мышц? — Ясно… Ладно, ты занят, извини… Созвонимся? «Да, я помнил, но не посмотрел, прости»… — Да, конечно… — кролик трогает носиком провод наушников. Наверно, это было бы смешно, если бы не было так больно. — Прости… «Ничего, я привык… Знаешь, мне плохо без тебя» А ещё хуже становится, когда хорошо. Когда вышел на улицу под ласковое испанское солнце. Когда забрался на лошадь и почувствовал себя деревенским подростком. Когда смотрел тот самый страшный и весёлый, исполненный надеждой и слишком фантастический в своём правдоподобии фильм. Когда смеялся над чужими шутками. Когда получал удовольствие от секса с другим человеком. Каждую секунду каждого дня, проведённого не с ним боль, обида… чёрная ядовитая пустота, разевала пасть всё шире. «Настолько, что даже не ёрничаешь?» Обидно… Будто тянешь озябшие руки к огню, а получаешь вместо тепла — ожог. «У меня кончился яд… — даже кролик чувствует, как хозяину плохо. Лезет выше, тыкается мордочкой под челюсть. — Знаешь, что бывает с гадюкой, когда у неё кончается яд?» Ответа нет. Нужно забить на всё. Закрыть погасший ноутбук, отнести кролика в клетку и лечь спать.II
Когда у гадюки кончается яд, она несколько недель не может есть, и, если условия неблагоприятные — слишком жаркое лето или затяжная осень с тёплыми дождями, отнимающая много сил на поиски пристанища — может умереть. Однажды в детстве Домагой и его старший брат Хрвое поймали такого вот измочаленного полоза. Змей отказался наотрез и от лягушки, и от мыши (которая, между прочем, так искусала Хрвое руки, что пришлось ехать в больницу — накладывать шов на перекушенную венку на пальце) и умер через несколько дней голодной смертью… — Что отмечаем? — негромко поинтересовалась Ивана, садясь напротив супруга в высокое плетёное кресло, прихватив со стола открытую бутылку сухого вина, которую заприметила ещё из гостиной. — День взятия Бастилии, — сухо отозвался Домагой. Добыл с полки объёмный бокал с высокими стенками, на высокой тонкой ножке, поставил его на стол и вернулся на своё место, подобрав под себя ногу, вцепился снова в свой бокал, похожий больше на маленький аквариум на длинной ножке, предназначенный изначально всё же для красного вина. Но оное в их доме почти не водилось: у обоих от него ужасно болела голова. — Было летом, — спокойно, но упрямо отозвалась Ивана. Налила в бокал вина, взяла с тарелки кусочек мягкого сыра, внимательно на него посмотрела. По-хорошему, ей стоило бы лучше следить за тем, что они оба едят, чтобы не провоцировать головную боль, перепады настроения, даже отёки… Но кто следит за питанием в её возрасте? — У тебя ещё две попытки правильно ответить на этот вопрос. — В меня влюбился Серхио Рамос, — всё таким же замогильным тоном проговорил Вида и в ответ на вопросительно вздёрнутую бровь разблокировал и протянул супруге телефон. «Прости пожалуйста, — предупреждало первое сообщение, пришедшее в половине восьмого утра по Стамбулу, — не смогу сегодня быть на связи совсем, весь день забит, когда буду дома — не знаю, а у вас позже, так что, не жди». «Ничего страшного, в кои-то веки займусь своими делами! — ответил на неё Домагой, судя по времени, перед началом тренировки. — У нас ремонт, а я никакого в нём участия не принимаю…» Взгляд поверх телефона и бокала. Длинные пальцы изящной ноги касаются коленки. Тёплая узкая стопа. Хочется ухватить, потянуть на себя, заставив супругу сползти ниже по креслу, пощекотать, заставить смеяться и вырываться. Стукнуть бокалом о бокал, объявить тост и ласково поцеловать. И, отправив в холодильник недопитое вино, увести наверх, где, убедившись, что ребёнок крепко спит, заняться тягучим супружеским защищённым сексом… Вот только душа вряд ли перестанет после этого болеть. «Я дома, наконец! — сообщение пришло полчаса назад. Как раз достаточно, чтобы бросить все дела, достать из барного шкафа бутылку вина, открыть её, нарезать сыра, от которого может разболеться голова и мяса, от которого точно будет хотеться пить всю ночь, и, выбрав бокал побольше, засесть на кухне спиной к выходу. Так беззащитно. — Я сегодня снова говорил с Модричем. Потом мне выпала возможность всё оценить и обдумать. Послушай, ты мне нравишься. Я скучаю, и, наверно, даже могу сказать, что тебя люблю. Я знаю, что произошло тогда. Знаю, что происходит сейчас. Даже не буду спрашивать, стоит ли мне бороться за тебя. Спасибо, что прочитал. Спокойной ночи, mi alegría» С громким стуком Ивана опустила на стол громоздкий телефон в вычурном золотистом футляре. Почти такой же, как у неё. Тоже белый, та же модель. Только чехол простой, с рынка, лишь переливающийся вульгарной золотой фольгой. Совсем не похожий на её, заказанный у частного мастера, с самой трогательной в мире гравировкой и настоящим золотом в сплаве. Наверно, только сейчас она понимает, как хочет расписать последнюю неоштукатуренную сейчас стену в гостиной. Сухое вино стягивает основание языка кисловатым шлейфом нечитаемых оттенков кислого винограда, растущего высоко в горах, практически на снегу. Или это кислит гной со случайно вскрытой тайны? — Расскажешь? — негромко спрашивает девушка, допивая вино и наливая себе ещё. Им не впервой сидеть вот так на кухне, при свете только небольшого светильника над столом пить вино и болтать по душам. Наверно, способность ржать и плакать вместе, доверять друг другу сердце, быть друзьями, хранить тайны друг друга, не припоминая друг другу их, только и определяет способность двух людей уже больше шести лет с успехом жить вместе в условиях, хоть ада, хоть рая, хоть мира, хоть войны… *** Если такого человека как Лука Модрич в течение недели никто не призвал к ответу за какую-то провинность, особенно морального плана, он начнёт нервничать. Лука в такие моменты начинает судорожно наводить порядок вокруг себя. Дома — пылесосом, тряпкой, увольнением домработниц, в клубе — организацией добровольно-принудительных генеральных уборок, в сборной — выяснением отношений, проверкой работы с молодёжью… Если в этот момент аккуратно подкрасться к Модричу сзади и сказать громким командным голосом «А помнишь, несколько лет назад ты проебался там-то и там-то?», или же просто уколоть булавкой, он, конечно, распсихуется, может быть, даже наорёт, вогнав собеседника в кататонический шок… Но сразу после этого успокоится, расслабится, перестанет строить всех вокруг, а из себя — президента клуба и национального футбольного союза. В науке такие люди называются виктимы и рассматриваются как самые опасные абьюзеры в природе. Домагой Вида виктимом не был никогда. Никогда он не был и агрессором, способным эту самую боль причинить. Он плохо переносил моральные страдания и, компенсаторно, гораздо лучше — боль физическую. Что толкает его на эксперименты, он не знает. Любопытство, наверно, компас дураков. Парень старше его на пару лет. Хороший крепкий средней руки вратарь безо всяких шансов на сборную. Они давно вместе, с самого прихода в Динамо Загреб. Это он объяснил, что отношения в клубах между игроками, это нормально. Что любовь бывает не только между мальчиком и девочкой. Что, если кто-то нравится, проще и куда важнее подойти и сказать… Он ласково убирает волосы под мягкий тонкий ободок. Накидывает на шею ошейник из соседнего зоомагазина. Широкий, из толстого кожзаменителя с шумным холодным замком. Затягивает, чуть придушивая, параллельно целуя в губы. В первый момент нехватка воздуха пьянит и будоражит. Хочется продолжать. Снять футболку, доверчиво предоставить под тонкий звон защёлкивающихся наручников запястья. Разрешить, попросить, позволить… В какой момент всё вышло из-под контроля, он не мог понять до сих пор. От удовольствия не осталось и следа. Глотку обхватывает большая широкая тяжёлая боль. Воздуха не хватает до такой степени, что перед глазами высыпают серебристые мушки. Руки… Если бы только можно было ударить по рукам, вырвать их из захвата, распустить перетянутую пряжку, вздохнуть… Но руки скованны наручниками за спиной. Тело пронизывает ужасная боль. Сознание не спешит покинуть голову. От этого только больнее. Воздух тонкой струйкой проникает в лёгкие, окутывая холодом внутренности в тот момент, когда сильные пальцы судорожно стискивают тонкую чувствительную кожу… Он снимает ошейник перед тем, как кончить. Вот только хлынувший в тело кислород приносит не эйфорию, а новую порцию боли. Сознание отключается почти что сразу. Когда же оно возвращается, парня нет рядом. *** О произошедшем знают только Лука Модрич, Нико Ковач, Даниел Субашич, а теперь ещё Ивана Гугич и Серхио Рамос. Последние двое пока не знают, что делать с этой информацией, на удивление одинаково реагируя на полученный от неё стресс, почти синхронно потягивая по разные стороны Средиземного моря коктейль один и сухое вино другая. Нико вспоминает об этом каждый раз, когда видит, как Домагой бьёт пенальти или забивает голы своей многострадальной головой. Для Луки это один из тех скелетов в шкафу, с которых он любовно стряхивает пыль раз в неделю-две, чтобы не переставать чувствовать себя виноватым во всех смертных грехах мира и продолжать существовать в этих условиях, на энергии собственной вины. Что думает и делает по этому поводу Даниел Субашич, никто не узнаёт до октября 2017го года, когда, не попадая в клавиатуру телефона, Домагой присылает Модричу единственное в своей жизни исполненное отчаянием сообщение: «Мне стоило сдохнуть, наверно. Тогда его любовь была бы вечной»…III
Следующий матч назначен на понедельник, и приглашать Домагоя в гости Серхио считает неразумным. Вместо этого он сам под недоумевающим взглядом Пилар накидывает куртку потеплее и едет в аэропорт. Он хочет рвануть в Стамбул, но понимает, что игра не стоит свеч, и, скорее всего, его отправят в гостиницу и максимум, что позволят — обнять через сутки, прощаясь. Лететь над Испанией было не привыкать. Светло-жёлтые поля и луга, зелёные с поздне-осенней проседью леса, а вот, на границе, поливает дождь… Серхио не уверен в своём решении до конца. Когда он садится в арендованную по интернету машину, у него дрожат руки и язык прилипает к горлу. Хорошо ещё, что в этой стране люди достаточно заняты, чтобы не реагировать на мировую знаменитость за рулём каршера. У охраны довольно сильно округляются глаза, когда к воротам базы подходит никто иной как сам Серхио Рамос. Странно осунувшийся, немного разбитый. Но собственной персоной, красивый, опасный, целеустремлённый. Ни у кого не повернулся язык поинтересоваться, что, собственно, происходит. Просто проверили в 4 руки паспорт да пропустили, козырнув как президенту. Какое шестое чувство вело его, Рамос не знал. Всё так же безмолвно проходя все кордоны, он поднялся на третий этаж тренировочного корпуса и остановился у дверей тренажёрного зала. Если бы он сделал шаг вперёд, толкнул дверь, заглянул внутрь как школьник в кабинет, где в параллельном классе учится его приятель, скорее всего, через 3 минуты его приезд стал бы достоянием общественности, а физиономия попала бы в чей-то инстаграм с миллионом-другим подписчиков. Ждать, когда человек, с которым он так хотел поговорить, выйдет в туалет, казалось нереальным. Что делать дальше, Серхио не знал и, прямо сказать, не хотел знать. Он уже собирался идти обратно к охраннику и узнавать, как пройти в кабинет к главному тренеру, чтобы назначить вожделенную встречу официально, когда спасение пришло само. У спасения был высокий рваный и не очень чистый ёжик обесцвеченных волос, светлая мраморная кожа и чистые, не замутнённые ни намёком на разум, но добрые глаза цвет Лигурийского моря в солнечную погоду. Серхио не помнил его имени, но белая надпись на красной футболке «Golovin» вспыхнула перед глазами как прожектор в темноте. — Я понял секрет вашего успеха! — широко улыбнувшись, он шагнул навстречу немного растерявшемуся парню. — Вы просто выставляете в защите отряд котяток из мультика, и соперник сдаётся от умиления. — Zdraste, — перепутав все языки, по-русски выдал Головин, но, собравшись, вернулся на международно-доступный английский. — Зачем Вы здесь? — Мне нужно переговорить с один вашим футболистом, — абсолютно честно ответил Рамос. — Я сомневаюсь, что кто-то из наших согласится перейти в Реал даже, переговорим с таким высокооплачиваемым агентов, как Вы! — широкая белозубая улыбка странным образом вгоняет в комплексы. Не то по поводу самой улыбки, не то из-за разницы в возрасте и этого инстинктивного «выкания» всегда вежливого в силу своего этнического происхождения и традиционного, несколько даже устаревшего воспитания русского. — О, поверь, я не буду покушаться на ваши кадры! Мне бы просто поболтать. Сможешь позвать вашего вратаря? — Лекомта? — недоуменно хлопает ресницами Головин. Рамос вспоминает, как на поле его окликали пару раз «Саша». — Да нет, Субашича! — Хорошо! Я схожу в уборную, и вызову вашего Субашича. Идите в столовую академии, там сегодня никого нет. *** Даниел Субашич передвигается бесшумно. Странное, но знакомое свойство. Если бы он не был вратарём, мог бы стать шпионом или следователем. Будто на цыпочках. Будто на кошачьих лапках. Мягко, стремительно и при этом осторожно. Ровно по одной прямой, между длинными рядами столов, где почти каждый день обедают студенты академии. Притягивая на себя внимание не только единственного скучающего сотрудника и отославшего того до времени Серхио Рамоса, но и тонких лучиков света, проникающих в окна между приспущенными жалюзи. — Почему ты здесь? — делая ударение на каждом слове. Если бы писал сообщение, ставил бы вопросительный знак после каждого слова. И что в его вопросе — главное так и не скажешь. Ведь его никто не предупреждал, что капитан Мадридского Реала, которого он видел вживую, дай Бог, если 3 раза за всю свою жизнь, припрётся прямо сюда, на базу, выцепит его из-под носа тренера и клубного врача и потребует аудиенции прямо здесь и сейчас. — Попроси его приготовить кофе и свалить, — Серхио кивнул на скучающего сотрудника. Не то чтобы он не доверял его отсутствующему взгляду, сигнализировавшему полное незнание не то чтобы английского, но и какого бы то ни было ещё кроме французского языка. Просто не хотелось брать в свидетели даже тараканов. Не то что бариста. — Fais-nous deux gros cappuccino et tu peux être libre. Ne nous enfermez pas par habitude! — немного напряжённо перевёл просьбу гостя Даниел и тяжело опустился на скамейку напротив Серхио. — Так что тебя сюда привело? — Один хорошо знакомый тебе человек, — осторожно ответил Серхио. Внимательно посмотрел на поварёнка, принесшего им кофе, буркнув «мерси», проводил его взглядом до самого выхода из столовой и, медленно вздохнув, посмотрел на Даниела. Красивый, чёрт возьми. Переломить бы в голове какой-то глупый барьер да предложить быть третьим… — Мне оказался небезразличен Домагой Вида. Даниел переживает это известие на удивление стойко. По крайней мере, глотая кофе с обезжиренным молоком, он не давится и не дёргается. Просто продолжает наблюдать за собеседником. Наверно, ожидая продолжения фразы. В конце концов, с чего вдруг двум заранее седеющим людям сидеть друг напротив друга в пустой столовой футбольной академии одного из богатейших, купивших, наверно, даже погоду, но не чемпионство, клубов? — Небезразличен? — наконец переспросил он. Голос ровный. Мягкий. Как мягкий снег на тонком льду: одно неловкое движение, и в твоё тело уже впиваются миллиарды игл смертоносного холода. — Я благородный человек, — Серхио внимательно посмотрел на плотную кофейную пенку, присыпанную лёгкой пудрой коричневого сахара, смешенного с корицей и мускатным орехом. — Я не буду претендовать на того, кто счастлив с другим. Вот только я не вижу, чтобы он был счастлив с тобой. Даниел двигается бесшумно. Наверно, поэтому, когда чашка опускается на стол, Серхио хочется зажмуриться, будто его собрались заслуженно избить. Нет. Бить его никто не собирается. Открыв глаза, он видит, как Субашич потирает большими пальцами переносицу, упираясь локтями в стол, зажмурившись и пытаясь выровнять дыхание. — Что ты знаешь? — негромко, но строго спрашивает он. — Что он защищал тебя перед ребятами, придерживавшимися националистических взглядов, на этой почве и сошлись. Потом его изнасиловал его парень, и вы стали встречаться. Хотели расстаться, когда у него появилась девушка, но в Украине началась война, и его это так задело, что выбило из-под ног почву. Последний раз ты вернул его и привязал к себе окончательно, когда он получил сотрясение два года тому назад. Ты не такой сильный, каким кажешься. Я бы за такие обвинения прописал бы в нос без разговоров и оглядки на репутацию. Ты слабый, Даниел, ты можешь встречаться только с тем, кто страдает. Ты умеешь только жалеть, но не любить… Когда Рамос умолк, тишина повисла такая, что было слышно, как в чашках таила пенка. Тихое шуршание, в каждом моменте которого можно было услышать маленькие высокочастотные взрывы. Каждые несколько долей секунды погибает целый мир. В чашке кофе и во вселенной. Моментально и необратимо, на фоне миллиарда аналогичного, слыша эти взрывы здесь, мы увидим смерть очередного солнца только через миллиарды лет… Проходит, должно быть, не меньше миллиарда лет, прежде чем Даниел меняет позу. Обхватив ладонями свою чашку, он вытягивает руки и откидывается на низкую спинку скамейки и параллельный стол. — Ты не знаешь, что я пережил, — негромко произносит он. — Согласен, — кивает Серхио. — Но это не даёт тебе право перекидывать свои чувства на других. — Ты думаешь, ни один психолог из той тысячи, с кем я беседовал, не говорил мне всё это? — Догадываюсь, что говорил… — впервые за весь день Серхио понимает, что делает. Допив кофе, он плавно поднимается, опираясь о стол на руки. Он как никогда сильно чувствует себя волком, загнавшим в угол жалкого бесполезного кошака. — И просто предлагаю сделать следующий шаг и в полной мере оценить, что… Кого ты потеряешь, если ничего не сделаешь со своей головой! В какой-то момент, в звенящей тишине, оставшейся за спиной вылетевшего из столовой Рамоса, Даниелу становится смешно от мысли, как всё могло кончиться, если бы поварёнок всё же запер их. И чудовищно страшно от понимания: когда у гадюки кончается яд, она может умереть…