Любовь по буквам

      Эрик никогда не любил зиму. Он привык к холоду и вьюге, они стали частью его сути, его естеством. Для него эти ощущения были естественны, будто он сам был создан Морозом и Лютой Зимой. Эрик привык чувствовать холодное безразличие, одаривать всех ледяным равнодушием, не чувствовать ничего, кроме одиночества, смешанного с яростью.       Если честно, Леншерр немного — да какое там немного! — устал от этого льда и мороза, а потому зиму ненавидел всем сердцем.       Еще больше — холода.       Безразличие мира, который и так был жесток ко всем, но с еще большей агрессией набрасывался на все живое.       Зима останавливает жизнь. Она уничтожает все сущее.       Понемногу зима разъедала Эрика. Каждый год он вновь утопал в ней, расставаясь с собой. Она тянула его на дно одиночества, напоминая о том, насколько он жалок, насколько он не нужен никому.       Зима намного сильнее напоминала Эрику, что у него больше не было семьи.       Где-то в памяти еще теплились, как маленький огонек церковной свечи, воспоминания о том, как мама обнимала его зимними вечерами в темной комнате, наполненной запахом воска, какой-то выпечки. Пахло уютом и теплом. Мама гладила его по волосам и напевала странно знакомую и родную мелодию, которая до сих пор иногда ложилась на язык горько-сладким вкусом.       Зимой Эрик вспоминал, что потерял, и ненавидел себя еще больше. Ненавидел того, кем стал, кого каждый день видел в зеркале и чей голос постоянно слышал. Терпеть не мог силу, струящуюся вместе с кровью по венам, что разрушила судьбы многих, поломала жизни тех, кого он любил. Под песнь вьюги он все глубже уходил под воду своего отчаяния, желая уничтожить все, что его окружает, а также самого себя.       Он зябко ежится, утыкаясь в шарф, сдерживая зевок. Холод всегда вызывал сонливость, но опыт показал, что спать на холоде не лучший вариант, когда ты — опасный преступник в бегах.       Снежинки медленно кружили, легко танцуя на ветру. Зима была не очень холодной, но снега выпало много, что образовались пушистые большие сугробы. Красивая зима, которая обычно бывает только в книгах или на картинах. — Vati, — отвлекает от созерцания ненавистных пейзажей мягкий детский голосок. Эрик мгновенно наталкивается взглядом на две маленькие фигурки, плотно укутанные в куртки, шапки и шарфы.       Альфа не увидел ничего опасного для детей и заметно расслабился, слегка улыбаясь машущей Ванде, которая пыталась всеми силами привлечь внимание задумчивого отца. — Иди сюда! — позвала еще раз девочка, поправляя сползшую на глаза красную шапку. Эрик вздохнул, зашагав к детям, утопая ботинками глубоко в снегу. Как маленькие дети не утонули в нем, оставалось загадкой, хотя они, особенно Питер, были как мини-танки, способные все снести на своем пути. И сейчас один маленький танк продолжал копошиться в снегу по самую макушку. — Что случилось? — спросил Эрик, помогая девочке с шапкой, которая все никак ей не поддавалась. Она забавно поморщилась, знакомо серьезно глядя на отца-альфу. Он щелкнул дочку легонько по носу, чтобы сбить с нее этот настрой. — Так что хотела, малышка? — О! — подскочила на месте Ванда, хватая отца за руку и ведя ближе к месту их игр. — Смотри, vati, это вы с папой!       Перед Эриком стояли два маленьких кривых снеговика: у одного были сурово нахмурены палочками брови, другому из веток и снега было сделано что-то отдаленно похожее на инвалидное кресло. — Вот это я делал, — с гордостью произнес подбежавший к ним Питер, чьего лица было не видно из-за шарфа и налипшего на него снега, указывая на те самые палочки-брови. — Ты с таким выражением всегда меня ругаешь.       Эрик закатил глаза, отряхивая с серой шапки сына снег. Да, сын был той еще егозой, а потому часто получал взбучки от альфы. Зато в нем уже закладывались правильные принципы, которыми Эрик гордился. — Портретное сходство, — улыбнулся альфа своим детям, что они сразу засветились от счастья. — Но теперь бегите домой, папа вас уже заждался вместе с горячим шоколадом. — Ура! — радостно завизжал Питер, рванув с места к дому, несясь быстрее, чем положено ребенку. Чарльз подозревал, что это напрямую связанно с его мутацией, но полностью она ещё не проявила себя ни у Питера, ни у Ванды.       Девочка до боли знакомо закатила глаза, в очередной раз становясь копией отца-омеги, и подошла к альфе, беря его за руку. Эрик улыбнулся ей и медленно зашагал за сыном, которого и след простыл.       Зима все также ему была противна: холодно, с привкусом отчаяния и потерь. Все еще ему вспоминалась до боли знакомая мелодия без слов, которая пропитана теплом и уютом, но причиняющая боль. Он все также ненавидел одиночество, которое просыпалось с первыми хлопьями снега.       Но сейчас был немного другой привкус от всего. — Ванда, быстрее переодевайся в сухое и беги в гостиную, — улыбается им Чарльз, встречая в холле, до сих пор украшенном к Рождеству. Девочка согласно кивнула, скидывая ботиночки, чтобы не наследить, как брат, и побежала в комнату, поцеловав по дороге папу в щеку. — Хорошо погуляли? — спрашивает Чарльз, беря ледяные ладони альфы в свои, целуя покрасневшие костяшки. — Они вначале обкидывали друг друга и меня снежками, Питер, как крот, рыл сотни ходов в сугробах, не вылезая, Ванда безумно хотела идеального ангела, а потому у нас их там десятка два-три во дворе. И в итоге они сделали снежные копии нас, — отрапортовал Эрик, прикрыв глаза, устало вздохнув. — Загоняли несчастного папочку, — рассмеялся Чарльз. — Иди переодевайся и приходи к нам. — Будешь и мне горячий шоколад предлагать? — поднял бровь Эрик. — Только если с виски, — улыбнулся Чарльз, поворачивая кресло в сторону гостиной, куда уже неслись на перегонки Питер и Ванда.       Зима всегда была жестокой и лютой. Абсолютно, не делая исключений. Но в смешном свитере, обнимая любимого омегу, попивая виски и слушая, как тот читает их детям сказки, Эрик готов был признать, что она стала чуть менее одинокой.