(Sam Tsui – Don't You Worry Child)
Вздох невесомо парит над гладью, И нет причин разрываться вдвое*, Страх ускользнёт свободной прядью Туда, где правда ничего не сто́ит... Прим.: *в значении "сильнее" Огни маячат перед глазами. Туманом плывёт уже кроющееся сознание в голове. Чонхо захмелел. Он сидит всё на том же месте, где дорогая обивка и дешёвые подкаты не перестают сменяться друг другом под углом его зрения. Перед его глазами также неоднократно мелькал и Ким, прося никуда не уходить в случае чего. Бета не понял этого случая. Музыка была громче, а Хонджун всё суетливее, пока не выхватил Чонхо из крепкого захвата тонких рук на его шее и не попросил друга внимательно выслушать. Девушке, что сидела рядом с ним в этот момент, стало это неприятным. Её отлучили от замысла, на который она потратила не один час своего ускользающего времени. С Кимом материализовался какой-то паренёк, что едва передвигал ногами. Взгляд в пол, светлая чёлка спала на глаза. Чхве не увидел лица, как ни старался. – Хо, ты в норме? – Ким одной рукой поддерживал Уёна, второй старался вразумить своего друга. Выходила странная картина действий одного опекуна с потерявшими свою связь реальности подростками. – Джун... Да, в порядке, правда, голова болит. Как-то странно... – голос путается, но фразы выходят вполне осмысленными строками. Писательский талант на речь у Чонхо не пропадает даже в моменты сильного опьянения. Ким наблюдал за этим. Молнией в сторону двух причин, по которым судить можно о многом. Ким догадывается, но молчит, вслух произнося следующее: – Ничего больше не пей, понял? Я скоро вернусь. Если меня долго не будет, иди в спальню к Минки, – ищет визуальный контакт, находит и, смотря прямо в расфокусированную пелену расширенных зрачков Чхве, подтверждает свои догадки. Красным загорается кимовская радужка. Направлена она лишь в ту сторону, откуда на него в ответ смотрят теперь не нахально-обиженно, а с опаской. Хонджун показал, кого трогать в этой черноте кожаных обивок не стоит. Показал доходчиво и сразу отмёл все намёки на повторные притязания. – Чонхо, кивни мне, – знак подтверждения незамедлительно выполняется в ответ. Чхве старается держаться, но в голове всё плывёт переливами, уносят в эхо-вибрации голоса, и чётких линий перед собой не может выстроить ни одна картинка. Это не просто алкоголь... Ким, уходя вместе с младшим омегой, вскользь ещё раз мажет взглядом по тем двоим чёрно-блестящим футлярам, наполненным лживыми оболочками, а затем исчезает за дверьми соновской спальни.***
Второй раз Кима заметить не удаётся. Пробегая мимо Чхве, альфа лишь уцепляет свои глаза за бету и ускользает в ту же секунду. Обратно – надрывным ходом. У Хонджуна нет уже более мыслей о переживаниях за Чонхо. Он устало провожает Юнхо в тот же молчаливый угол, куда ранее отправил его брата. Чхве замечает мимолётом их вместе. Успевает зацепиться, разглядеть эту затравленность походки обоих, но не понять причин. Дверь раскрывается – двое исчезают бесследно за ней. Чонхо вспоминает лишь одну фразу, что его мозговой проектор успел отработать и передать на смысл: «Если меня долго не будет, иди в спальню к Минки...» Когда Ким успел её произнести, Чхве неизвестно. У него пляшет дезориентацией головная боль, ноги давно утратили способность к передвижению, как ему кажется. Стоит проверить эту теорию. До заветных дверей пара метров. Это не мили. Это можно ещё осилить...***
Внутри отдаёт смешением странных запахов, алкоголем, затравленной тишиной. На полу лежит бутылка, опрокинутая, вероятно, по неосторожности. Один нюанс раскрыт. Двое других пока что не дают полной картины происходящего. Перед глазами становится яснее. Возможно, это из-за открытого настежь окна, что находится напротив кровати. Воздух гуляет по пространству, задевает ноздри, даёт некое ощущение прохладной свободы. Она необходима сейчас бете. Его тело сковывает судорога, озноб даёт сигнал на движение к источнику ветра. Замысел прерывается одним спокойно-размеренным вздохом, тихим всхлипом, а затем удушающе стонущими прерываниями между хлюпаньем носа. Чхве подходит чуть ближе, его глаза выцепляют несчастного, лежащего на той самой тёплой кровати абсолютно сжато. Комок дрожит, Чонхо замечает эти потряхивающие движения в такт. Обходя намеченную цель с другого угла, бета запирает окно. Щелчок выходит громким, разом расходясь звуковым треском по стёклам. Фигура на кровати дёргается от этого, пытаясь прийти в себя. Чхве видит направленный в свою сторону самый испуганный взгляд за этот насыщенный вечер. Теперь уже ночь вступает во всеуслышание, но Чонхо этой разницы не ощущает. Ему время устроило обманную ловушку, сплелось коконом и не выпускает. Сейчас вдруг оболочка рвётся, и секунды стремительно выворачивают свои запасы на ускорение вперёд. Они мчатся, словно ошпаренные кипящим паром. Такой же взгляд Чхве видит перед собой у этого парня. – Эй-эй, не пугайся. Я лишь закрыл окно. Извини, что разбудил, – бета обходит кровать с одной стороны, присаживаясь на самый край. Подальше. Уён смотрит пристально, не отрывая своего внимания от этого появившегося объекта. Он его не знает, он его не видел за всё это время ни разу, но почему-то неловкости за свой внешний вид в данный момент младший не ощущает. Спокойствие передаётся тёплым пледом, что протягивается к нему из тех самых неизвестных рук, которые подняли эту материю с пола. – Вот, держи, ты весь дрожал от холода, – самый простой жест оказывается самым нужным в эту секунду. Солёная влага вновь омывает его лицо, дорожки обновляются этим увлажнением кожи, которую уже неприятно щиплет, но это мелочи. Омега считал, что слёзы, в ответ на исцеление, должны приносить неудобства. Пальцы дрожат, но принимают эту участность к его проблеме. Плед притягивается на уровень груди, откуда веет томящим холодком. Чон вытравит его, но позже. Эмоции уже не с жаром пытаются прорваться наружу, они тихо дремлют на его плечах, уставшие и вымотавшиеся. – Спасибо, – ответный кивок головы Чонхо выходит очень добрым и располагающим. Лёгкая улыбка, что буквально лишь на секунду даёт своё проявление, закрепляет этот самый эффект. Уён опускается как-то всем телом, заворачиваясь глубже в эту мягкость ворса. – Как тебя зовут? – любопытство скрашивает любую опрометчивость. Уёну сейчас нужен этот диалог. Пустой и не обременённый ничем конкретным, дающий простое и самое надёжное в эту самую минуту – компанию. Одиночество ещё успеет его охватить, когда это представится возможным, но Уён только сейчас понял, что совсем не рад этому открывшемуся факту. – Чонхо. А тебя? – полуулыбка, полуогонёк, сверкнувший на лице напротив, был готов разделить эту тишину комнаты голосами на громком шёпоте. – Уён... – Почему ты плачешь, Уён? – интонация слишком ровная, она не даёт бесспорного определения на сопереживание, но внушает доверием на раскрытие всех тайн. Это необъяснимо работает на омеге, заставляет того идти на ответный контакт. – Мне разбили сердце... Это звучит глупо, но я теперь понимаю, как это чувствуется, – глаза потупляются вниз, пальцы легонько перебирают край накидки. Выговариваться совсем несложно, сложнее вовремя остановиться. – Это неглупо, Уён, совсем неглупо. Но с точки зрения биологических фактов я бы мог с тобой горячо поспорить на эту тему. Но не сейчас, – лёгкая усмешка приятно отдалась в груди Чона. Где-то правее. Там находилась эта самая причина неоткрытого спора. Уёну вдруг захотелось, как маленькому, надув губу, начать эти бессмысленные препирания за отстаивание своей безусловной правоты юного ума. Чонхо внимательно наблюдал всё это время за преображением эмоционального состояния омеги, приходя к очевидному факту того, что последнему стало немного получше. У Уёна мягкие черты лица, глаза наивно-большие, но при правильном ракурсе уже можно заметить эти проявляющиеся черты взросления, как вида. Чхве уверен, что в дальнейшем "разбитых сердец" будет больше, чем одно. Но младший Чон пока этого не осознаёт. Омега настороженно придвигается ближе, прощупывая уровень этого самого доверительного контакта. Сопротивления с противоположной стороны тот не наблюдает. Бета приподнимает одну бровь в знак непонимания этого жеста. А Уён как-то особенно просто произносит свою первую и единственную просьбу для Чхве: – Я могу тебя ненадолго обнять, Чонхо? – застывшее изумление не сводится с лица напротив, покрывшееся коркой пяти секунд ожидания последующего ответа. Ответ не даётся, но колебание на него можно прочесть по передвигающимся складкам в районе лба. Губы приоткрыты, из них старается вывестись лаконичная фраза-отказ. Не успевает... Притяжение к телу мягкое, руки свободно проскальзывают под обхват на талии, а светлые волосы легко укладываются на напряжённом плече. Уён вдыхает легко и также свободно выдыхает этот общий приватный воздух из лёгких. Ему сейчас тепло и спокойно. С этим едва знакомым человеком, не имеющим ни запаха, ни умысла, ни ответной реакции. Именно так. Именно так омеге становится лучше. Уён впитывает только эту странную умиротворяющую отстранённость, а в ответ из него забирается всё накопившееся напряжение. Оно улетучивается, просачивается через ткань, не оставляет после себя ни следа. Младшему странно и приятно от этого ощущения одновременно. Намёков, что могут очернить эту уединённость одностороннего порыва, абсолютно не наблюдается. Чонхо сидит молча и не высказывает никаких претензий. Одна рука в нерешительности кладётся на спину омеги. Чхве понимает, что Уёну это будет нужнее, чем ему самому. Для него этот жест не будет означать ровно ничего, но для младшего эта ладонь окажется актом на сопереживание. Секунды пронесутся вскачь, время снова ускорит свой двойственный ход, когда Чонхо услышит шорох двери, из которой тяжёлым шагом выйдет Ким. Глаза последнего будут гореть рубиновым стеклом, отсвечивая запоздалое удивление от увиденной картины перед собой.***
Flashback. Кан ЁсанBullet For My Valentine – Don't Need You (Acoustic Cover)
Ты рушишь надежды, отбирая ключи. Оставь мне немного прохлады. В сырой пустоте запоздалым звучит: Проходи, но тебе здесь не рады. Белое становится красным. Любые полосы, окрашиваясь, задают новую траекторию на падение. Падение происходит по ряду самых различных причин, где одна из них – боль. Самая простая из всех возможных, но самая разнообразная из ныне существующих чувств. Кан с ней знаком. Она его личная госпожа, с которой он с недавних времён стал общаться на "ты". Это неблагоприятное знакомство сложилось более двух лет назад, его протяжённость длится и по сей день. День, когда боль сказала, что ей мало простого нахождения под его внутренней чувствительностью разума. Ёсан понял, что никогда не сможет избавиться от неё, не приняв до конца её истоки мотивов. Он с этим просыпается, он с этим засыпает, он с этим живёт... Голубое море прикоснулось к розовому закату, растворилось в нём, а затем отпрянуло. Омега не должен был этого увидеть, но случайные совпадения бывают как никогда точны и предопределены невообразимым стечением обстоятельств. Судьбоносный рок, злая шутка, абсолютное невезение... Возьми, что подойдёт, налепи на своей груди и вышагивай громкой поступью, чтобы тебя заметили. Ёсан не может определиться с этим. Ему не до мыслей затравленного мозга. Он тогда просто последовал за Минки, когда почувствовал, что того не стало рядом...***
Реальность теряла связи ещё тогда, а чувство боли притуплялось с каждым глотком всё тщательнее и неоспоримо действенно. Кан не брал в расчёт своё состояние, не следил за своими эмоциями. Он был отстранённо не здесь сейчас, когда ИнСу каждый раз интересовался: – Эй, Ёсан, может уже хватит? Голова в ответ отрицательно кивала, вынужденно давая знак на повтор этого крепкого забвения. Когда рядом контуры прорисовки обозначили Сона, Ёсан не смог увидеть его беспокойства. Взгляд расфокусировкой плавал, цеплял всё, что мог, но ничего конкретного. Голос обволакивал, его было приятно слушать, его хотелось сделать основной доносящей мыслью... Кан чувствовал это негласное наблюдение за ним. Стакан в его руке наполнялся по его просьбе, которую теперь выполнял Минки. Тому, кажется, это было не по нраву. Дистанция давала черту, выдержка давала условия на полное соблюдение рамок приличий. Кану спокойнее, когда к нему не обращают намёков. Это усваивается Соном либо по догадке, либо по предупреждению. Ёсану думается, что первое тоже играет свою роль в этом. Голоса всё отчётливее дают единую массу неразбора, когда горячие ладони охватывают его плечи, разворачивая к себе. Одна кладётся на изгиб шеи, закрепляя позицию. У Кана стучит вся грудная клетка набатом. К. Нему. Нельзя. Так. Прикоснуться... Слова не складываются, чтение по губам не даёт эффекта цельности. Сон куда-то уходит, а Кан в этот момент чувствует отдалённый холод от того, что тех рук больше на нём нет...***
В глазах пелена, а резкое хождение перегородных стенок внутри его тела начинает пульсировать с новой волной боли. Ёсан замечает впереди стоящего Минки, тот спиной не может его увидеть, Кан понимает. В этот момент голубое пятно в виде Юнхо проносится прочь, теряется мимо толпы. Ёсан не отслеживает, уходя по-тихому прочь в сторону уборной... Защёлка закрывается, а вместе с ней волевой порог даёт эту долгожданную слабину. Ёсан не сдерживается. Ему нужно это выкрутить. Тело ломит, эмоции неправильно выворачивает наизнанку, в зеркале напротив отображается гримаса панической болевой асфиксии. «Ёсан! Дыши! Ёсан...» Края кафеля сжимают пальцами, а те не слушаются своих же рефлексов, до побеления вдавливясь в твёрдый материал. Кану не хочется на себя смотреть, но его отражение не отцепляется от него ни на секунду. Зелёно-бурая игра теней преображается в его лице, когда Ёсан со страхом наблюдает за своими видениями оттуда. По волосам течёт вода. Она грязного цвета. Она противно липнет к лицу, этими тонкими прядями спадая на лоб. В глазах нет уже более благородного блеска. Он утратил свою первородную силу. Он исчез. Его больше не стало... Аспара́гусом теперь бледнеет его радужка, в зрачках отображается неверие, но его зеркала не врут. Свечение серой слабостью передаётся через отражение, но во взгляде столько полыхающего разочарования, что бледный цвет даёт проблески яркости. Но она не сравнится более с аквамарином. Никогда... Ёсан смотрит вниз, на свою шею, по ней пульсацией отдаёт тёмно-зелёными венами, которые гоняют по себе болотную жидкость. Руки запятнаны багровой слизью, она явственно ощущается дискомфортом на коже. Зрачки от паники расширяются. «Это всё неправда... Это всё неправда...» Мантра зачитывается с губ тонкими всхлипами, глаза зажмуриваются слишком сильно. Кан не может это контролировать. Каждый раз попадая в одну и ту же ловушку своего разума, та показывает ему, насколько он уродлив, насколько он прогнил своими эмоциями, которые его сами же и пожирают. Ёсан не верит этому. Его трясёт, слабость вперемешку с болью даёт галлюциногенный эффект, из которого вытекают его фантомы. Его боязнь собственных мыслей, собственных желаний, собственного тела, собственных чувств перемешиваются внутри, неотделимо нарушая внутренний распорядок на закрытие всего ото всех. Последнее из пунктов реагирует на всё слишком предательски. Ёсан уже не справляется. Видеть и знать – разные аспекты. Кан знал, что у него не было шанса. Кан увидел теперь, что его, правда, нет... Солёная влага стекает по щекам. Стекло оборачивает её в бледные полосы разводов цвета блёклого зелёного ила. Едва заметные, едва ощутимые слёзы болевой терапии на отпущение этой самой части внутри. Той болотной скверни, что затравливает, что марает светлое остаточное в сердце юного омеги. «Это выбор Юнхо, Ёсан... Это его выбор...» Выбор, за которым открывается новая сторона непринятия этого факта. Кан смутно опознал его. Парня, что работал в кофейне рядом с университетом. Одна ошибка, один момент, в который не укладывалось его восприятие, характеризовался простой очевидностью: «Выбор Юнхо – это альфа...» Глазами, вытекающих из них слёз, на отражение перед собой. Там вновь картина его действительности, в которой Ёсан – тонет, а его некому спасать. Жалкий, забитый, ничтожный. Вся вязкость этого бремени запачкала белый джемпер, что стал сейчас тяжелее стальной брони. Его хочется снять, изорвать, потопить в своём личном болотном озере. По краю тернистой тропы Кан проберётся абсолютно легко. Он облеплен этой тернью сам, она – его спутница в этой топи. «Ёсан, дыши... Ёсан... Дыши... Ёсан~и?..» Голова мотается в сторону на знакомый мягкий отголосок, в котором сейчас больше жизни, чем в самом омеге. Но это голос из его головы. Он не материализуется, он испарится через секунду, словно Кана так никогда не называли. Сворачивать с пути тёмных эмоций трудно. Вытаскивать себя на поверхность, цепляясь за последние хорошие моменты, выходит с титаническими усилиями. «Приди в себя... Приди в себя...» Чернота в закрытых глазах, опущенная голова, тело уже потряхивает только мелкой дрожью. Нет причин, чтобы доламывать полностью баррикады. Ёсан не сдаётся, он – отпускает это... Нуждаться в ком-то – одна из нитей-связей с реальностью происходящего. Цепляйся и тяни. Если погряз в этом полностью, – ползи из остаточных сил наружу. Кан так и поступает. Сейчас и здесь. Извне на омегу давит собственная беспомощность пытки своего тела, изнутри – разума. Он ослаб. И уже довольно давно. Сколько осталось продержаться – спрогнозировать не представляется возможным. Ёсан полагает, что недолго. Такими темпами недолго... Туманность картины в обмен на правдивое отражение. Спадает занавеса, за которой был иллюзионный обман. Кан видит себя. Таким, каким он был ещё с полчаса назад. Но в глазах стоит морем и размазанной краской эти отпечатки приступа. «Не тони, Ёсан... Не тони... Она тебе больше не нужна. Выкинь её. Выкинь эту боль...» Порывами новых слёз стирается остаточное послеудушающее состояние. Кан дышит ровнее, руки не сжимают гладь раковины, но они онемели за это время так, что кончики пальцев теперь периодично покалывает. Это уже не боль. Это её постсиндромные последствия. Пару глубоких вдохов даются уже полегче. Дрожь унимается, взгляд полностью осмыслен перед собой. Пара всплесков воды из-под крана на лицо приводит в адекватную норму. Ёсан готов разделять эти точечные режущие факторы на составляющие и выделять главные из них. А главное сейчас предстаёт лишь в одной мысли: «Научись с этим выживать, Ёсан... Научись. С. Этим. Выживать...» Лицо становится мраморным, на него отпечатком ложится гладкое спокойствие внутреннего, изодранного в клочья и утопленного не раз в латунном озере, душевного состояния... End of flashback***
Flashback в кабинете Минки Трави, испещряй, обливай меня грязью На пьедестале почётной гордыни. Здесь я прославлен редкостной мразью, И имя моё в синем пламени сгинет... Пара шагов обозначила точку, внутри которой бушевало раскалённое железными прутьями варево котла. Сона задело это поведение, но внешние данные утаили этот провал. Пак заплывает ровно следом, спустя пару секунд. Дверь запирается, потому что Сонхва так решает. Минки головой ведёт на звук, на лице – тяжёлый отпечаток, но гладкое выражение, словно его отутюжили. Пак усмехается, раскидывает возможные карты, хватает одну из первых попавшихся и начинает играть, мнимым лидером ведя в этой партии. – Нам сначала поговорить или перейти к первоначальному делу? Слова выпускаются волнами с вибрацией манящего переливания шепчущих нот на подъём связок, затем таким же плавным манёвром эта самая фраза и заканчивается. Сон ведёт только скулами, сжимая те крепче. Пак подходит ближе. Он не крадётся, он намеренно тихо приближается с явными мотивами. Увиливать не для Сонхва. Показать раскрытой ладонью всю нишу, что таится в нём, для омеги расплюнуть. Нет притираний на двойные условия или понятия, есть одна правда, что плещется на поволоке его глаз. Аметистовых глаз... Минки успел за это время нацепить рубашку, что висела на спинке его кресла. С танцпола он ушёл обнажённым по пояс, так и не силясь отыскивать в темноте свою майку. Рубашку, застёгнутую на пару жалких пуговиц, не было смысла продолжать латать. Сонхва с этим явно согласится. – Ты за разговорами ко мне бы не пришёл, – холодом старательно скрывая свою закипающую лаву. Есть бурление, но оно сокрыто, не обожги пальцы в отстреливающих каплях. Секундная боль – самая приятная. – А вот тут ты не совсем прав, Минки. Я умею совмещать, ты просто не пробовал... – Сонхва, давай проясним... Глубоким вздохом разрывается связь фразы, что громко была прервана треском разорванных пуговиц. Руки сумели дотянуться, пальцы смогли обличить наготу в этом свете ночного освещения. Пак сумел ввести в диссонанс рьяное отступничество Сона, подобравшись опасно близко, заведомо на грань. Подушечки пальцев, скользя, пробираются выше и выше, чувствительностью оборачивая каждое прикосновение к коже, что горячей испариной не отошла ещё от параминутных танцевальных движений. Сонхва и сам не успел до конца охладить своё нутро, грязной фиалкой выдавая свой шлейф. Сон, конечно, это чувствует. Пак осведомлён об этом по частому и старательно сдерживаемому дыханию альфы. – Я внесу ясность, Минки... Внесу, – шёпотом по отвороту краёв ткани, что прилегала близко к шее. Пак – это ловушка. Изящная и скользкая, подстраивающая и ведомая. Грань одной фактурности на грань следующей, и так по спиральной дуге. Водоворот поглощает, заманивая вовнутрь, а оттуда уже нет спасения. Там – глубина. Та самая, о которой не предупреждают, а кидают с обрыва на удачу спасения. Губы опасно мажут уже по шее, она напрягается. Альфа рычит. Утробное смятение даётся первородной выдержкой, что ещё держит напором этих жгутов разъярённого зверя. Искуситель над ним пляшет заманчиво, мелодию не понять, она просто околдовывает своим внушением сладкого шёпота. Руки всё также побираются по груди и торсу уже так вольно, что сам хозяин тела не в силе пока это останавливать. Минки ждёт. Ждёт в концентрации своего внимания, пока разум ещё остаётся при нём, когда же ему прервать Пака. Омега начинает исхищряться, не видя перед собой препятственной опасности, он нагло сдёргивает рубашку Сона до конца, а затем хваткой обвивает его, становясь максимально сближено. Ухмылка идёт победной чертой, за которой, наконец, просматривается довольная искушающая улыбка. У Минки стоит. Сонхва ощущает своим низом живота, что он тоже возбуждён. Пульсация всё сильнее, мысли на отчёт всё слабее. Губы тянутся к губам, а когда встречают их, то натыкаются на скальное пережатие. Альфа не отвечает. Глаза смотрят прямо в открытое сейчас непонимание напротив и дают время, чтобы прочитать их сполна. – Наигрался? – голос ровной струной, едва нота задевает этот твёрдый перехлёст изданного слова. Сон не отрывает взгляд, Пак прорешечивает в нём в этот момент дыру своими аметистовыми лезвиями по краю радужки. С ним так ещё не поступали. Это граничит с желанием преклониться перед стойкостью никчёмного благородства, которого в джинсах уже не удержишь, и желанием раздавить кофейную радужку до разводов бархатной крови по щекам. Пока Сонхва делал этот мысленный выбор, его бесцеремонно оттолкнули от себя сильные руки Сона. – А теперь поговорим. О чём ты изъявлял желание со мной уединиться? Давай начистоту, Пак, я не тупой, – Минки разворачивается к Сонхва спиной, поднимая свою рубашку теперь во второй раз. Шаги к креслу, поза в нём расслабленная ровно настолько, насколько позволяет альфе его перетянутость в джинсах. Те грубовато сидят даже в обычном состоянии, сейчас же – адово мешают. Мелочь, которая уже не выведет, но даст дисбаланс в переваривании поступательной информации. Пак собирается обратно в холодящий блеф, даётся ему на это ровно пара секунд. Теряется хватка на былое равновесие его паскудного спокойствия. Уязвимость не отсвечивает, но скребёт неприятно под ложечкой. Хотелось подольше, поглубже и совершенно похабно развязать пятиминутную сцену его соблазнения. Сон вышел стойким, Пак принял это к сведению. Телом берётся не всё. Сонхва весьма огорчён этим фактом. Проблемы бы решались намного быстрее. Будь это самым действенным методом из ныне существующих, Пак Сонхва слыл бы королём развращённого шантажа и уловок. Ему бы это бесконечно льстило. Сейчас же его задевает факт вынужденной деловой беседы, о которой он и планировал изначально, но под другим ракурсом. – Я это учту, – эмоцией-пулей, собранностью во взгляде, позой свободного омеги, что расположился на рядом стоящем диванчике для гостей, – на будущее. О нём я и хотел с тобой поговорить. Но ты прервал на самом интересном моменте. Что ж, выложу тогда "насухую", – подоплёка специальным плевком. Сон шутки не оценивает. – Вперёд, Пак, – Сон старается держаться, стакан с виски помогает приходить в норму. Всё же разрушительное действие Сонхва даёт свои последствия. Минки не может отпустить, ему всё также жарко, нестерпимо и давяще горит внизу. – Я предлагаю тебе сделку. Деловую и вполне выгодную, при условии, что у тебя получится снискать одобрения у моего отца, – заинтересованность всплеснулась на долю секунды в зрачках Сона. Только после этого Пак продолжил, – Половина акций и весомая доля в компании моего отца в обмен... – Сонхва ставит эффектную паузу, вкладывает наживку с удвоенной западнёй для выгодного финала, – ...на брак со мной. Разумеется, фиктивный. Минки хмурит бровью, лицо преобретает двойную линию пересечения эмоций. Только одна из сторон сейчас находится в размышлении. О чём и в каком сопоставлении, узнать предстоит спустя ровно минуту. Пак отсчитал эти проклятые секунды, что дались ему колоссальной стойкостью не потребовать ответа тотчас. – Нет, Сонхва... Я отказываюсь. – Тебя думать прежде, чем говорить, не научили? – ядом плещет вся выдержка. Пак старался не подавать виду до этого момента. План летел к чертям, времени оставалось всё меньше. Ему не успеть... – А тебя учили только насаживаться при каждом удобном случае, Пак? – плевок ответным оскорблением. Сонхва заметно ослабевает, крошка льда сыпется, стаивает по горячему телу, в котором сейчас больше эмоций, чем во взгляде всё тех же остервенело-холодных глаз. Пак выучен марку держать при любом раскладе. – В этом я натаскался сам, Сон. Но спасибо, что подметил моё мастерство. Таланты сейчас не ценят, а у тебя неплохо вышло, – ухмылкой скальной породистой отточки, язвенной реакцией, как реагентом в кислоте, что выплеснулась с отдачей спускового крючка. Сонхва в этом лучший, он это знает. – Что нашёл в тебе Юнхо... – пустотой в воздушной прослойке, эхом по месту возникшей грудной тахикардии у Пака. Перемена диалога издёвок бьёт в лицо, а Сонхва и не морщится ни разу, только скулы противно сводит от желания завыть. Минки, не нашедший более сопротивляющихся отскоков в свою сторону, продолжает также надломленно выговариваться: – С самого первого нашего знакомства... С самого первого твоего взгляда, Пак, я понял, что ты из себя представляешь. Я не понимал Юнхо. Я его и сейчас не могу понять. Поначалу это было остаточное от его юношеской влюблённости в тебя. Я знал. Обо всем. Юнхо делился со мной всем... До момента появления тебя в нашей компании, – взгляд тяжело отпечатывает мимоходом последнюю фразу на Сонхва. Тот молча всё слушает, не перебивая. – Его "хён" в твою сторону было для меня неожиданностью. Он так меня почти не называл. А тут... Я не могу этого объяснить, Пак, но ты выигрываешь, просто отбирая. Тебе не приходится бороться, достаточно захотеть, – нервная ухмылка Сона отдаётся последующим глотком. – Но смотри, как я тебя обломал, да? Неприятное чувство, согласись. Твоя безупречная маска тебе не поможет, я на неё не ведусь, – ярким выплеском всей накопившейся правды. Сон хотел уличить Сонхва уже достаточно давно хоть в чём-то, показать, что оторвать и выплюнуть можно и в последний момент, когда этого более всего не ожидаешь. – Ты боишься, что Юнхо выберет меня? Скажи мне, Минки. – Я это знаю. Мне нет смысла что-то додумывать, – пронзительным отражением в ответ на взгляд Сонхва, – Чтобы ты не натворил, Юнхо обязательно встанет на твою сторону... Ищи натяжение, рви его на кусочки, протягивай заново, чтобы вновь сорвать. Так себя ощущает сейчас Пак. Ему претит эта правда. Он её не просил. Ему втоптаться в грязь намного проще, безопаснее, даже свободнее. Он не парит над внешней оболочкой своей важности, он спускается к низам, откуда он и выполз. Как же Минки заблуждается на его счёт, как же заблуждается... Поднимаясь со своего места, Сон не ожидает услышать себе вслед громкое: – Ты шавкой готов ползать перед Юнхо, а мне даже не вылижешь задницу, как его лучшему другу? – стервозной ниткой пропитана атакующая гниль, что Пак выпускает по образу и подобию из своего рта. – Ты блять совсем ахуел, Пак?! – рывок в его сторону, того поднимают за тонкую материю рубашки, придавливая к себе с агрессивной надрывной хрипотцой. – Не смей сравнивать нашу с ним дружбу и марать её своим мнимо-выёбистым превосходством, понял меня?! – молнии метают мароновые искры, в них накалено пламя, что расплёскивается на Сонхва на полной отдаче. – Пошёл отсюда вон! Вслед за этой фразой омега отталкивается со швыряющей силой в сторону двери. Взгляд мажет напоследок по разъярённому лицу альфы. Сон страшен в гневе, его природа даёт о себе знать под действием внешних особо крепких раздражителей. Этот самый раздражитель вылетает за порог буквально через секунду, когда Минки, готовностью с новым набегом, делает свой шаг навстречу, выходя следом из той же проклятой двери... End of flashback