***
– Мне нужно в ванную, Джун, – голосом тихим, но уверенным. Ким отомрёт на пару секунд, рука отпустит. – Пойдём, я покажу... – там немного пространства, пару надломов у зеркала в нижнем левом углу. Прямо, как у него... Омега кивает, скидывая обувь. Его походка заметно меняется, когда по поверхности пола проезжает мягкая поступь. Шаги осторожные и короткие. Альфа понимает, что его сопровождение полностью отнимает последние остатки здравого ума. У Сонхва одуряющий запах, самые лучшие ноты цветочного плена, а за ними ванильного миндаля. У него нет причин, чтобы принуждать, но вынужденно тот позволяет себе принять эту помощь от Джуна. А затем наступает вторая волна замирания. Щелчка не слышно, но Ким знает, что Пак его не боится. Чтобы не случилось после, всё то "до" было для чего-то предназначено, было кому необходимо, а, возможно, просто стекло водой по ладоням и испачкало остаточной морской песочной солью. Но что, если всё это имеет смысл чуть больше, чем просто... У Хонджуна заправленная односпальная кровать, окно с видом на примитивное расстояние до следующего жилого дома напротив и пара валяющихся футболок, что он сменял после кафе перед сном... И больше ничего. У Пака ориентированность в этой маленькой квартирке очень чуткая. Все возможные ходы почему-то известны, и когда он, наконец, выползает из кимовской ванной, то чувствует на обонятельном уровне, куда ему следует пойти. Так просто... Скрипы неправильные, но пол ветхий, и ещё, у самой двери в его комнату, та совершенно распахнута, а посередине стоит Ким. Он оборачивается, и Сонхва как-то тушуется. Собирать свою аметистовую броню несложно, но продавливать её больнее. "Мягкоплавкость" ей несвойственна, но изжаривающее неправильное сейчас очень сильно досаждает внутри. Омега не желает отделяться, хотя Пак не давал ему права присутствовать при этом разламывающем спектакле своей действующей роли. Мастер здесь только один, а остальное припрятано в заледенелой камере, из которой выхода нет... Тебе не давали слова... Собранность мгновенная. Сонхва дорвётся и сломает. Кого? – Ещё есть выбор, – тот самый оскал, но наигранно приятный, инверсия его основной ухмылки. Ким не замечает, глядя только в паковские глаза. А аметист уже заглатывает и ведёт к себе. – Я его сделал, – за себя, но не в себе. И мотивы пóняты, но надежда шепчет внутри, и с этим становится немного проще думать, что всё это не так, как на то представлена реальность. И омега подходит увереннее, добивая остатки сантиметров сам. У Пака есть власть, о которой можно слагать совершенно неприличные легенды, что будут травиться в ложной и пустословной разветренности. У этих начал не будет истинной проверки, а додуманное спишется на красивую, но смазанную картинку. Сонхва останется доволен, но не цел. Его разорвут на шаблоны для самых безжалостных тварей, что захотят примерить образ родоначальника холодных льдов с прошипованной кожей. Хонджун вздрогнет, когда холодные пальцы притянут за шею уверенно и грубо. У Кима есть только слабость, об которую может бесконечно выворачивать, потому что по-другому эта первородная эмоциональность не задушится, а у всех есть свой болевой предел. У его альфы он был настолько изодран и чёрств после, что ранить сильнее станет едва ли сложнее, чем точечным уколом. Этого хочет сама Слабость. А Ким не станет противиться. Когда нет свидетелей и, кажется, что всё время теперь только в вашей привилегии, становится резко насыщенней от каждого касания. И губы уже опробованы ранее, но в дождевой воде, а сейчас в приятной разгорячённости и остроте твоих же укусов. Пак напирает, захватывая кимовскую покрасневшую кожу, раздвигает ему рот, проникая языком, а затем не даёт отстраняться. И тогда рвётся канат внутренней опоры причальной лодки, а щепки моста разлетаются в противоположные оси, и шквал волновой стихии сгущает краски закатных облаков, а чернота уже приближает тебя к концу... Продвижение к са́мой кровати, Пак глазами успевает ухватиться за всю обстановку в этой двухшаговой распахнутой пространственности имени Кима Хонджуна. Об остальном совершенно не стоило думать. И когда оба оказываются втянуты в это падение, то ошибка фатально прочерчивает между ними границу. У Пака – аметистом, у Кима – кармином. И загорается пламя, что не потопит лёд, потому что сноровка ядовитого умерщвления сильнее, чем простая правда о твоей сути. У Хонджуна она на поверхности, у Сонхва – не дотопить себя, даже дважды зайдя в этот омут. Самые смелые руки и самые позабытые движения. Омега раздевается немного спешаще, пропадает в своей рубашке, когда она скидывается с плеч вниз, к согнутым в сидячем на Хонджуне положении ногам. У Пака каждая обнажённость – это закрытая показательность. Но растли её по-своему, и тебе откроется эта завеса. А за ней совершенно не понравится. Поэтому не стоит рисковать... Наслаждайся... Ким в своём вакууме. Он здесь пребывает в личной утопической реалии, которая показывает ему свою божественную сторону падений в идеалы ангельского проклятья. И имя ему Пак Сонхва, и у него имеется самый значимо-тонкий подход к раскрытию и выворачиванию твоих мозговых клеток, твоей доверительной кожи и твоего открытого сердца. Что будет с последним после всего этого, Хонджун не желает знать. Ему нужно сейчас только это время. Забирай его... Сонхва ведёт процессом, и об этом не нужно договариваться, когда сама кровь подсказывает, что покорение идёт на добровольной основе. Цепей и оков не требуется, а повиновение вверяется со сжатыми пальцами по краям одеяла. – Приподнимись, – чуть ближе и невероятно холодно. Но от этого не возникает отторжения, ты пропитан пересмотром своих ощущений. Ким повинуется, потому что голос омеги этого хочет, а у тебя желание лишь одно – впитаться, и перевернуть свою грудную мышцу наизнанку оттого, что дышать становится всё трудней. Лишних препятствий сверху больше нет, и это лишь полпути на осознание того, что кожа умеет гореть даже без касаний. Пак умеет примерять множество взглядов. Пожалуй, у него нет бóльшего умения, чем это. Отдай край плёнки под пеленой похоти части наигранному смущению, закрепи на них слой притяжения. В твоих глазах теперь нет просвета, но таинственная глубина поглотительной тьмы действует сильнее и правильнее. Сдёргивание штанов вместе с бельём, пару шагов по комнате, своя отрытая на полу сумка, а в ней презервативы. У омеги многое не хранилось по полкам и затаённым прослойкам одежды в шкафах. Это стало бы тут же обнародованным, как те самые обезболивающе-подавительные таблетки. Сейчас такая предусмотрительность являлась спасительной. Его течка опасно предостерегала не ввязываться "на чистом". Киму об этом не было особого желания объяснять, но Пак понимал, что и не стоило. Одна честная дрожь того вытряхивала эту попытку из хладнокровия. Будь осторожен... Ким смотрел и не мог пошевелиться. Кажется, замерло всё. И внутри что-то упало, а связи нет. Не ищи его голоса, у тебя есть свой. И твой велит тебе молча наблюдать, когда силуэт оголённой откровенности снова окажется рядом с тобой. У Сонхва бледная кожа, самая прекрасная худоба тела, а чуть ниже – запретность, что оказывается увиденной абсолютно без стыда. И тебе не дано права решать самому, потому что выбор дальнейших действий всецело отдан ему. У ангела расползутся чёрные крылья, аметистовый огонь не сможет повергнуться вспять, а прикосновения не станут медлить, когда обнажат альфу снизу. Всего два рывка пряжки и молнии, приспускание вместе с чёрным бельём, что находилось под ними. И всё это за пару секунд и так пóшло-просто. Хонджун не успел толком приподняться, но Сонхва этого вовсе оказалось не нужно. – Тебе нечего стесняться, Джун, – уже чуть мягче, но с той короткопривязанной дистанцией, что пролегла на рубеже, о котором альфе не поведано. Он её не заметил, а теперь каяться поздно, когда ты не различаешь ни одного фокуса, кроме его глаз, что в упор тебя продирают. – Ты очень привлекателен для меня... Отсчёт идёт не по схеме. Никто не просил о поддержке, тогда зачем обнадёживать в том, что будет хилым креплением подступов к твоему бронированному естеству. А его так просто сейчас протереть нужной долей ласки, первой в своём роде откровения, но так бесполезно пролезть глубже... Не пробуй... Пальцы уверены, а вот ощущения – нет. Их становится больше, чем начало, и меньше, чем срыв. Его член приятно оглаживать, подготавливая для себя, но делая это на двоих. Хонджун решается на свою ответность, когда его руки проводят по бёдрам Пака, от согнутых колен, которые легко задеть, просто положив сверху свои дрожащие ладони. И столько в этом робости, что потонуть не составит особого труда. Сонхва вверяется на это, не говоря ни слова. Разрешает эту зарождающуюся вольность, граничащую с подавлением своей же слабости. Не смотри так на него... Альфа знает, что делать с тем, что находится в паре сантиметров от него, лежащим в блестящей упаковке. Сонхва понимает, когда это нужно использовать. А Ким уже не может просто бездействовать, но его слишком шокированно рвёт от пересыщения этих тонких пальцев, а когда первые глухие стоны слетают с его губ, то полностью подрывает наверх. – Тише... Джун... – Пак стращает ядом, впиваясь резко второй рукой за розовый затылок, с силой и повелеванием держаться под его контролем. Но губы разрешат стать ближе, когда Ким прикоснётся к его выпирающей ключице, оставляя едва тонкий ожог своей приятной ласки. Такого взгляда трудно избегать, его трудно побороть и сделать своим. И Киму не стоило вовсе поднимать своих глаз, когда его личное слишком открыто, а у Сонхва нет такого права, потому что эта прелестная неопытность должна стать загубленной, а не приглаженной по голове. И намеренный прикус его губы заставит выдохнуть болезненное шипение, когда Пак вопьётся в них, чтобы смотреть на друг друга дольше никому из них не пришлось. – Сонхва, я... – Не нужно, – остановка под застывшей коркой твоей пленительной обволакивающей истомы. – Я знаю, что первый... Я знаю, что делаю... Ты знаешь, кому доверять сейчас... Падать вновь приятно, а дальше провально выхватывать воздуха резко становится больно. Сонхва делает всё быстро, ему это важнее сейчас, чем показательная сексуальная манера. Альфа смотрит на него не так, а от этого хочется провалиться в свою холодную кобальтовую бездну, кромсая себя шипами выращенных собственноручно роз, в клочья изрезаясь под натиском образовавшейся слабости. Вытрави... Эта внутренняя заполненность возвращает тебя обратно, ты успеваешь только расслабленно извлечь самую приятную ноту из себя этим стоном, а второй тебе даётся чуть громче. А перед тобой двойное откровение, а цепляться за него не положено. Ты обмараешь чувства, которых не разделишь. Потому что не сможешь так смотреть в ответ... Двигайся... Наращиваемая взволнованность темпа, сильное вцепление в его бледность кожи, Ким не может себя более контролировать, потому что Сонхва в этот момент невероятен. И эта неправильность их близости уходит на второй план, потому что Пак закрывает свои глаза. Потому что он наслаждается вместе с ним их самой первой откровенностью. Такое чувствуешь всем своим телом, каждой частью соприкасаемого до трения влажности между их периодичными разрывами, каждой клеткой принятой заклеймированности его запаха. Запечатле́ться полностью в концентрации фатальной крепости шлейфа, потому что это не сойдёт даже спустя пару часов. Это запомнится намного дольше... Хонджун слегка приподнимает себя, подрагивая в тот же такт загнанного омеги на нём. Рефлекторный уровень считывает свои навыки за доли секунд, пальцы крепко переплетаются за его худой спиной, у самого крестца, поддерживая их вместе, давя с уплотнением. – Не... смей... – Пак ещё здесь, но аметист дрожит в его радужках, а тело так приятно поддаётся на кимовские откровения, что его самого измазывают ими. Но он не даст достичь фатальной доверительности сближения. И ни в коем случае не даст поставить метку. Это невозможно проложить между ними... И никогда не представится таковым. Отстраняйся... И сил хватит разорвать эти неправильные на нём объятия Кима, а затем вновь припечатать обеими ладонями по груди в горизонталь под собой. У Пака. Сил. Хватит. Вплоть до финала пропасти, когда разряд пульсирующей дрожи обозначится выплёскивающейся из его собственного члена спермой. И не потребовалось даже рук, чтобы довести себя до этого. Альфа почти его не трогал, кроме пары осторожных взаимных поглаживаний, но сейчас это становится пустым воспоминанием о том, что ему хотели доставить удовольствие первостепенней, нежели самому себе. Сонхва об этом запомнит, когда ускорит свои поднятия на Хонджуне, доводя того спустя пару минут после себя... А затем резко сорвётся с него, не желая до конца разделять откровенный оргазм внутри своего тела. Ким протяжно выскулит свои стоны, кончая в защите. Омегу спасут полуприкрытые в эти секунды глаза альфы, потому что его собственный взгляд будет влажным. Пак смог... Смог остаться собой, но уже с надломом новой отметки, что обозначится его последующей фразой, когда Хонджун сможет собрать свой фокус вновь отчётливой картинкой перед глазами. – И так я поступаю с каждым, Ким. Вытрахиваю и бросаю. Запомни, – стальная ядовитость и ни грамма дрожи. Мастер внутри него аплодирует омеге с совершенно нескрываемой гордостью. Альфа замирает, не силясь выдавить ни слова... Ким всё же проиграл своему Времени. И оно ему не сказало, что Боль следом зайдёт без стука... – Я люблю тебя... Так рушатся стены кимовской клетки. Ты слышишь этот треск оглушающей надрывности его голоса? Этот вопль слишком отчётливо забивается в твоих перегородках, глушит и разрывает до иссушения последнего выхрипа. Ты ослабел после трёх слов, которые едва слышно смогли произнестись твоим ломающимся шёпотом. – Это не моя проблема... На это уйдёт пара минут, а это не так много. Время остановится специально, отдавая последнее в твои руки – опыт. Пак соберётся лаконично-быстро, ни разу не взглянет, но с силой захлопнет напоследок двери его квартиры. И этот хлопóк станет последним рубежом перед срывом...***
Теперь у него за плечами несколько сотен дорог, Из которых с поспешностью чувств не выбрана ни одна. Он ошибался лишь в том, что до конца не берёг Чистую хрупкую правду, воскрешённую с самого дна. И смелости сейчас абсолютно точно хватит. Но вторых шансов не даётся по дарственной без залога. Но Юнхо не кажется, что момент уже упущен, а нового не представится. Ради него он склонится сам, если потребуется, задавится внутри себя, потому что так станет надёжнее показывать только свою правду, а не инстинктивную эмоциональную скверну вожделения. Чону не требуется только телом доказывать, что нужен. Вовсе нет. Ожидание принятия готово выступить в тебе с тем отсчётом, о котором пожелает сам Джун. Время придёт в помощь, отдаст лучшие часы на познание и откровение сближения их интересов... Юнхо часами был готов просиживать в том кафе, приходя к Киму. Разговоров было обо всём по каждой крупице. Старший Чон больше желал выслушивать, поэтому Хонджун чувствовал себя немного зажато. Его жизнь не стоила выговоренных слов, но Юнхо так не считал. Глубоко не вышло. Потому что времени удостоилось для них двоих недостаточно. А стоило ли вести дальше их пути вовсе? Общая грань находилась. Ким, в целом, любил кинематограф западных стран, а Юнхо мог делиться своими впечатлениями и краткими сюжетами просмотренных им фильмов. Про семью речи не велось. Хонджун не изъявлял желания, а Юнхо обмолвился лишь о младшем брате тогда вскользь. Им был дан малый промежуток, одна ночь и тихий выговор измученной правды: «Джун, извини... Но ты до сих пор мне нравишься...» С тех пор старший Чон не ожидал чего-то взамен. Руки тряслись, а кровь размазанно выявила в нём его худшую сторону. Но лишь один голос он услышал в тот переломный момент, а дальше была пустота... Лучшее время предоставило лучшие ощущения. И ты не ожидал, не готовил себя ни к чему, ты просто принял это: «Это будет для нас... Мы попробуем, Юнхо...» Сердце не слушало ритма, а отбивалось в хаосе глотков кислорода, что передавал тебе сам Хонджун через свои прямые прикосновения губами. А о большем не приходилось мечтать, когда его инициатива утопилась в тебе. Юнхо запомнил каждый надрывный выдох, запомнил вкус, закрепил в сознании запах. Кима приняло само нутро. Старший Чон переживал об этом больше всего. Природа даёт тебе одну из трёх ветвей жизненного начала, и она может её отобрать. Противиться её решениям – прóпасть шаткого обрыва у скалы морского течения. Твоё тело не примет отторжения, если не закрепи́тся договор внутреннего начала с самим собой. Альфа разрешил, альфа принял, альфа закрепил это решение в себе... Юнхо смог вдохнуть свободного воздуха на самом краю, а затем отойти. Завтра уже можно будет возвращаться к учёбе, к обыденности разговоров, к семейному восприятию. Создавать новые шаги, делить новые слова между собой и Сонхва, который обещал его встретить с утра в их заученно дымном месте встреч, а затем отсчитывать время, когда закончатся его пары... И Юнхо ждёт этого момента, до дрожи пропуская в себе трепет его первого взгляда. О глазах ведётся другая стезя́, и она плавно выхватывает новый оттенок насыщенности волос, замеченный самим Юнхо, когда он проходит мимо комнаты Уёна в ванную. Дверь младшего не была заперта, и прошлое само ворвалось к нему, когда эти глаза из-под чёрных взлохмаченных волос заплаканно просили объяснений. «Почему я такой? Хён...» Старший Чон не мог тогда найти нужных слов пятнадцатилетнему родному брату, отчего его личина проявилась неправильно, не до конца... А сейчас в приоткрытом проёме двери он наблюдает самую для него правильную картину. Эти угольного оттенка пряди напоминают снова о пережитом и понятом. Уён смотрит пару секунд на него, отрываясь от своего ноутбука, а улыбка скрашивает секунды промедления после их перерыва в общении. – Тебе идёт... – это не так слышно, но отчётливо понятно по кивку и ответной приятной эмоции. Юнхо проходит мимо, оставляя дальнейшие разговоры на завтра. А омега только замирает на пару секунд, когда одна тонкая капля стекает следом по щеке. Его брату становится лучше, и это является настолько важно обосновательным, что прочее отодвигается чуть дальше. Принятие во смирение. Дело за малым...***
Скажи, что это так нужно, Что морали иссушены дочиста. Поведай мне, что тебе чуждо, Поведай мне, чего тебе хочется... Этот день не обещал привнести что-то откровенное после себя, но атмосфера подогналась к этому сама, а Уён после своих совместных пар с Ёсаном решил предложить тому выпить по чашке горячего чая в том кафе приятной университетской среды. И Кан вполне был этому рад, не изъявляя своего желания уклониться от этой идеи. Дальний столик, парочка незамысловатый слов касательно заказа, ожидание. У младшего Чона дозревает в голове его последняя пометка в плане, а о других пока нет возможности подумать. Кан увидел на следующий день эти перемены. Эти долгие три секунды, один кивок самому себе, а затем очень нужное, но сказанное шёпотом: «Я всегда считал, что в тебе не стоило ничего менять... С тех самых пятнадцати, Уён...» И глаза не соврали, и улыбка не предала, но вот объятия вышли немного напряжёнными, потому что у Кана были первые дни течки, и его эмоциональное состояние едва стабилизированно себя выявляло. – Завтра хён возвращается к учёбе, – Уён поднимает свой взгляд на друга. У Кана почти не меняется выражение лица, когда телефон кладётся на столик рядом. – Мы с папой до сих пор не знаем, что с ним случилось, когда он пришёл домой почти за полночь в тот день... Ёсан тоже не знает. Но он догадывается о связи с одним именем, что неустанно произносится в его голове. И этого имени сегодня здесь нет. Кановское сердце пропустило удар, когда колокольчик над входом оповестил об их посещении, а за той выученной в одноразовом взгляде стойкой Хонджуна не оказалось. И выдох вышел сам, а заминка не списалась дольше секунды, и Уён ничего не понял. Хотя... – У твоего брата есть партнёр? – если секунды тебе помогут, и всё считается по ним безошибочно, то Кан поблагодарит свою смелость за этот роковой вопрос, который слетел с губ абсолютно отстранённо. Одна фраза и двойное усилие, чтобы не сорваться. «Ёсан, не выдавай нас...» Уён вертит в руках салфетку, а у самого вертится на языке слишком много слов для того, чтобы стать откровенными. Но их нельзя произносить, потому что обещание, данное брату, сильнее его бестолкового порыва на правду. – Нет, Ёсан~и, – голос, теплота дрожащей ноты, а затем вполне облегчённая улыбка. – Иначе моего брата было бы дома не застать... Ну ты сам понимаешь, – и это смущение совсем не к месту, а у Кана просто полоса застывшей пелены перед глазами. С облегчением это не связано, потому что его глаза той ночью не лгали... Ёсан увидел их, тогда, в темноте неонового освещения, между десятками тел, совершенно чуждых запахов, совершенно ненужных локаций перемещения... Юнхо был подавлен, и Кан такой взгляд знает. Тебя это ломает больше, чем что-либо известное прежде. Эта Боль следит за всеми твоими шорохами, за любой вновь открывшейся эмоцией, за твоей силой чувств. Факторные кукловоды здесь являются вспомогательными пешками, когда ты начинаешь изъявлять своё желание отпустить её. Это не выходит за секунду или минуту, за час или же день... И омега понимает, что у Юнхо, если оно самое, то до сих пор в стадии положительности. Уён знает об этом?.. – Ёсан~и? – из мыслей вырывает сам Уён, мельтешение подошедшего официанта, чашка с горячим паром. – Да, я слушаю, – руки почти не касаются краёв, у Кана лишь видимость занятости своим чаем. – Уён, ты ничего от меня не скрываешь? – после пяти секунд и одного прямого взгляда. У младшего Чона замирает чашка в руках. – Почему ты спросил о таком? – пара движений, но без нервной дрожи. Ёсан взгляда не теряет. – Я тебе обо всём рассказываю, ты же знаешь... – Прости, – и взгляд опускается. – У меня сердце расположено справа... – выдох. – И это не то, что мешает мне жить, а просто иногда даёт о себе знать. Я поэтому принимаю таблетки... – вдох. – Потому что есть нарушения в ритмичной системе, – у омеги никогда не было этой смелости, чтобы произносить волнующие тебя вещи без единой заминки. Уён не хотел об этом распространяться, об ещё одной неправильности в себе. Это казалось не настолько фатальным поначалу, но с совершением перехода в стадию омеги вдруг выявило себя в негативном ключе. И никто не виноват, кроме него самого, что он стал таким: хрупким, беспомощным и слабым. У Кана резкое удивление вырывается напополам с придерживаемым сочувствием, а рука непроизвольно протягивается вперёд, чтобы коснуться дрожащих пальцев. И нет причин больше, чем этот жест, способный просто поддержать, без низкой жалости, до которой, Уён почему-то уверен, Ёсан никогда бы не опустился. – Это настолько серьёзно, Уён, или ты сам себя загоняешь? – и в этом вопросе выявится вдруг та самая боль. Та, что предназначалась только "для себя". О которой не поведано, не выплакано ещё полностью всех слёз и не выпотрошено наружу всех твоих криков. Об этом не прочитано тяжёлого монолога где-нибудь в самой тёплой квартире под самым тёплым укрытием из одеял и для самых нужных ушей... Ёсан бережёт её в своём латунном озере. Так, по его мнению, надёжнее. – Второе ближе к правде... И я не знаю, почему так на этом зациклен. Потому что это неправ... – Неправильного нет, Уён. В тебе я этого никогда не видел, – улыбка измученного притворца, взгляд преданного друга. Кан умел сочетать в себе эти крайности. – Спасибо... – Уёну вроде бы стало легче. Эта дополнительность сыграла свою нужную роль в обличении тайн, сокрытых за "белым". У омеги ещё есть эта тяга, между прослойками тех стен, между тёмно-бордовым и ярко-красным, между природнившимся чёрным и стирающимся белым... – Минки дал согласие, – Кан пробует вкус своего зелёного, а затем решительно смотрит в глаза напротив. Уёну это стоило знать. Почему-то Ёсан в этом становится донельзя уверенным. Шаткая основа иной формы фундаментальной стены? Бетонную плотину столько раз латали, столько раз рушили, что пересчёт уже ведётся за десятки раз... В ней одни трещины, склеенные на передержке временных улучшений. Волны не прорвутся, пока не будет дан новый сигнал. У омеги таких сигналов не было со времён переписок с Соном. – Теперь он мой наставник в будущем проекте. И мы с ним начали понемногу переписываться... И не смотри на меня таким взглядом. Это лишнее. – Это я дал твой номер, Ёсан, потому что сам Минки-хён меня об этом попросил. После вечеринки. И это тоже лишнее по-твоему? – взгляд-надрез, ты стараешься не давить, потому что тактику перевоспитания в себе наложил на многие аспекты своего поведения. Но краешки губ взмывают вверх, а голос только смягчается. – Нет. За это я могу тебя поблагодарить, Уён, – у того шоковой терапией прокладывается складка над бровями, а рот приоткрывается до комичности смешно. – Начинать нужно с малого. Ты мне об этом сам говорил...